знаю  все,  что  знаю?  Откуда  моя  сила?  Ох,
девочка, ты умеешь спрашивать...
     - Я не хотела, право же!
     - Да нет, ты правильно поступила. Ладно, сегодня не тот день. А  кому
ты подаришь венок?
     - Надо же сделать приятное Гортхауэру!
     Девушка замолчала. Затем серьезно посмотрела в лицо Мелькору:
     - А ты кому подаришь венок?
     - Я... я не знаю... не думал!
     Девушка улыбнулась - но как-то невесело.
     - Я знаю, кто ждет твоего венка. Это не я, не думай.
     - Кто тогда?
     - Этого я не скажу. Прости.


     Сейчас все в мире казалось ему новым, непривычным, неизведанным,  все
вызывало в нем радостное изумление. Прав был Учитель, назвав тот  весенний
день - днем его рождения. Он жадно впитывал в себя  красоту  мира,  потому
что знал уже, знал наверно - это последняя весна, и никогда не суждено  ей
повториться...
     Учитель сказал - Арта предчувствует беду. Да, так... Никогда  еще  не
были так обреченно-прекрасны цветы, так чисты и  печальны  птичьи  голоса,
никогда не поднимались так высоко голубоватые горькие  травы.  Или  -  это
только кажется ему? Словно Арта прощается со своими детьми... Может просто
взгляд изменился? Но только никогда прежде в дни весны не плакало звездами
высокое ночное небо...
     Гортхауэр бродил по лесу, когда вдруг - услышал.  Он  даже  не  сразу
понял, что это: показалось - песнь Арты звучит в нем. И замер, не  решаясь
подойти ближе, словно боялся спугнуть трепетную чуткую птицу. Человек поет
так, лишь когда он один, и нет дела до того,  что  подумают  о  его  песне
другие.
     Постепенно он стал различать слова:

            Прозрачно-зеленая льдинка - печаль, легкий
                                           вздох белокрылой зимы -
            тебе не увидеть высоких вершин, не услышать
                                Северный Ветер, недолог твой век...
            Надломленный стебель полыни, тебе не быть
                                                вплетенным в венок,
            родниковой водой серебристых лучей не омоет
                                                         тебя Луна;
            ты останешься горечью памяти на губах...
            И мне из цветов и звезд венка уже не сплести:
            Горькие воды моря таят жемчужины скорби,
                       не дойти до светлых долин, где встречи
                                                    трава растет...
            Серебряной нитью жизни цветы перевить
                                               не сумею -
            легче, чем тонкую паутинку западный ветер
                                                 ее разорвет...
            Лишь трава разлуки так высока...

     Майя  слушал,  затаив  дыхание.  Было  мучительно  неловко  -  словно
случайно подслушал чужую тайну, - но уйти не мог: заворожил летящий голос.
     Он узнал поющую - по длинным серебряным волосам. Он не понимал, что с
ней, что происходит с ним самим, - просто было  горько  и  светло,  словно
пришло знание неизбежного,  словно  нашел  ответ  на  давно  мучивший  его
вопрос.
     Она умолкла, подставив лицо свету первых звезд. Нужно  было  уходить.
Теперь  он  не  имел  права  оставаться.  Майя  бесшумно   растворился   в
сгущающихся сумерках. Он знал, что уже никогда не забудет...
     ...Чуть позже Гортхауэр решил, что должен принести Элхэ что-нибудь  в
дар об этой встрече. Нет-нет, конечно, он не  скажет  ей,  что  -  слышал.
Просто - так надо. Прощальный дар, как эта песня - прощание.
     Странно и пугающе - день начался с веселого сумасшествия, а  кончился
тревожным   раздумьем.   Майя   медленно   брел   домой.   Слева,   где-то
далеко-далеко,  догорал  закат.  Однако  было  еще  довольно   светло,   и
звездчатка в сумерках словно светилась. Гортхауэр замер. Почему раньше  он
не замечал этих цветов? Конечно, роскошный ландыш, восковая чаша с  густым
дурманящим ароматом, великолепен;  но  когда  везде  -  ландыши,  ландыши,
ландыши  -  просто  устаешь.  Он  наклонился  получше  рассмотреть  цветы.
Маленькие белые звездочки без запаха, словно вплетенные в пышную  путаницу
тонких и ломких разветвленных стеблей  с  крохотными  узенькими  листьями.
Сейчас вся и без того темная блестящая зелень звездчатки  казалась  совсем
черной. Он осторожно взял три стебля - и в его  ладонях  оказался  ажурный
ворох зеленых нитей, в котором запутались звезды... Как в том  уборе,  что
Гэлеон  сделал  для  Иэрне.  Майя  улыбнулся.  Вот  и  подарок  от   этого
неповторимого дня...
     Огни в окнах домов были такими уютными и добрыми, что  у  Майя  стало
тепло на душе, и неясная тревога и горечь улеглись и затихли.  Он  брел  к
себе,  вертя  в  руках  цветы  -  какая-то  задумка  должна  была  вот-вот
обрисоваться, но что именно, он пока не знал.
     - Ой, Гортхауэр! А Учитель  тебя  искал.  Он  тебя  давно  ждет,  иди
скорее!
     Майя кивнул, и быстро пошел к дому Гэлеона - Мелькор сейчас гостил  у
него.
     Майя вошел. С первого взгляда стало ясно, что  Учитель  тоже  странно
угнетен. Он хотел было спросить, но Вала заговорил первым:
     - Тебе не кажется, что сегодня что-то тревожное в воздухе?
     - Да. Как-то все неясно - такой день, а тяжело...
     - Знаешь ли, я хотел поговорить с тобой. Помнишь, я  говорил  тебе  о
тех девяти детях?
     Майя кивнул. Он знал их всех очень  хорошо.  Не  то  чтобы  они  были
любимцами Учителя - он равно любил всех - но наедине с Гортхауэром он чаще
всего говорил именно о них.


     "- ...У каждого из них свой дар. Он пока еще не развит, но я чувствую
в них такую силу, что мне иногда становится  страшновато.  Просто  потому,
что я не могу предвидеть их мощи и кажусь себе глупцом... Мне кажется, что
вместе  они  сильнее  всех  Валар.  Знаешь,  я  очень  хочу   развить   их
способности, как могу. Ты представляешь, что они смогут свершить тогда?
     - Но другие разве менее талантливы?
     - Нет. Вовсе нет. Может в  других  еще  проснется  это,  или  родятся
новые, но они - первые. Может, не  самые  сильные.  Я  должен  их  научить
понимать друг друга, должен развить их дар. Подожди, лет через  пятнадцать
Дэнэ и Айони подрастут, и к тому времени... даже трудно  представить,  что
тогда будет! Гортхауэр, они сильнее меня, это правда!"


     Сейчас он опять говорил о них.
     - Знаешь, сегодня  меня  спросили  -  какова  смерть.  А  я  не  смог
ответить. Оннэле Кьолла. Она уже сейчас  думает  о  том,  о  чем  я  и  не
задумывался. Но - о смерти... Словно предсказание. Гортхауэр,  я  не  могу
ждать. Завтра же поговорю с ними всеми. Пора объяснить им все.
     - Да, так. Мне тоже тревожно. И нечего ждать, пока подрастут.  Они  и
так в дружбе, так пусть единство скрепит их уже сейчас, Учитель. Пусть так
будет.


     Они - все девять сидели перед ним, притихшие, враз  посерьезневшие  -
взрослые дети. Как же красивы... Все - совершенно разные, но -  ни  одного
незапоминающегося лица... С чего начать? Как объяснить? Он опустил голову,
сосредоточиваясь. Дети молчали.
     - Я выбрал вас, - медленно, мучительно-трудно текли слова, - чтобы вы
стали Хранителями и Учителями. Сейчас начинается ваше  ученичество.  Но  я
немного могу дать вам. Ваша сила  -  в  вас  самих,  я  могу  лишь  помочь
разбудить и понять ее. А вы должны понять друг друга, чтобы потом  вершить
и творить. Каждый из вас имеет свой собственный великий дар, но и часть  в
дарах других имеет каждый. Потому вместе - вы сильнее даже меня. Это  так.
Просто вы еще не поняли друг друга до конца. Вот в  этом  и  есть  главная
часть вашего ученичества. А потом... Потом придут Люди...
     - А мы - разве не Люди? - это Наурэ.
     - Люди. Но вы ими стали, выбрав свободу.  А  они  будут  обладать  ею
изначально. Вас я мог вести. Их - нет. Не вправе, да и  не  в  силах.  Они
тоже будут сильнее меня. По крайней мере, сердцем. Но вы  сможете  быть  с
ними, ибо вы - Люди. Вы поймете их лучше, чем я. Я же не человек...  -  он
грустно и неловко улыбнулся.
     - Вот и все. Пришла пора учиться.



               ПРАЗДНИК ИРИСОВ. 502 Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ

     Праздник Ирисов - середина лета. Здесь, на Севере,  поздно  наступает
весна, и теплое время коротко. Праздник Ирисов приходится  на  пору  белых
ночей: три дня и три ночи - царствование Королевы Ирисов...


     ...Испуганный  ребенок  закрывает  глаза,  думая,   что   так   можно
спрятаться от того,  что  внушает  страх;  но  она  давно  перестала  быть
ребенком, и - как закрыть глаза души? Видеть и ведать - дар  жестокий,  но
разве от него отречешься?
     На три коротких дня - забыть обо всем. Это праздник - да  уймись  ты,
проклятая птица! - и во всех лицах - радость, и свет - во  всех  глазах  -
забудь, забудь, забудь... Вот и Учитель улыбается  -  видишь?  Но  кому  -
стать последней Королевой Ирисов?
     Последней... Забудь, забудь, забудь...


     ...Сияющие глаза Гэлрэна:
     - Элхэ... Мы решили, Королева - ты!
     Она  заставила  себя  улыбнуться,  но,  показалось  -  на   мгновение
остановилось сердце.
     Потому, что с той поры, как празднуется День Ирисов, Королева  должна
называть имя - Короля.
     Это - как же? - перед всеми - назвать имя?..
     Хотя и было так несколько раз:  та,  чье  сердце  свободно,  называла
Королем - Учителя или его первого Ученика; может, никто и  не  подумает...
"Нет, не могу... что же делать?.."
     Решение пришло мгновенно, хотя ей показалось - прошла вечность:
     - Нет, постойте! Я придумала! - она тихонечко рассмеялась,  захлопала
в ладоши. - Йолли!
     Мягкие золотые локоны - предмет особой гордости девочки; глаза будут,
наверно, черными - неуловимое ощущение, но сейчас, как у всех маленьких  -
ясно-серые. Йолли - стебелек, и детское имя - ей, тоненькой, как тростинка
- удивительно подходит. Упрек из ясных глаз Менестреля, и так еле заметный
исчезает мгновенно: и правда, замечательно придумано!
     Йолли со взрослой серьезностью принимает, словно драгоценный скипетр,
золотисто-розовый  рассветный  ирис.  Элхэ  почтительно  ведет   маленькую
королеву к трону - резное дерево увито плющом и диким  виноградом;  Гэлрэн
идет по другую сторону от Йолли, временами поглядывая на Элхэ.
     Глаза девушки улыбаются, но голос серьезен и торжественен:
     - Госпожа наша Йолли, светлая Королева Ирисов, назови нам имя  своего
Короля.
     Йолли задумчиво морщит нос, потом светлеет лицом и, подняв  цветочный
жезл, указывает на...
     "Ну, конечно. А, согласись, ты ведь и не ждала другого. Так?"
     - Госпожа королева,  -  шепотом  спрашивает  Элхэ;  золотые  пушистые
волосы девочки щекочут губы, - а почему - он?
     Йолли смущается, смотрит искоса с затаенным недоверием в  улыбающееся
лицо девушки:
     - Никому не скажешь?
     Элхэ отрицательно качает головой.
     - Наклонись поближе...
     Та послушно наклоняется, и девочка жарко шепчет ей в самое ухо:
     - Он дразниться не будет.
     - А как дразнятся? - тоже шепотом спрашивает Элхэ.
     Девочка чуть заметно краснеет:
     - Йутти-йулли...
     Элхэ  с  трудом  сдерживает  смех:  горностаюшка-ласочка,  вот   ведь
прозвали! Это наверняка Эйно  придумал;  у  мальчишки  всегда  был  острый
язычок. Не-ет, на три дня - никаких "йутти-йулли": Королева есть Королева,
и обращаться к ней нужно с должным почтением.
     Праздник почти  предписывает  светлые  одежды,  поэтому  в  привычном
черном  очень  немногие,  из  женщин  -  одна  Элхэ.  А  Менестрель  -   в
серебристо-зеленом, цвета полынных листьев. Словно вызов.
     И, конечно, в черном - нынешний Король Ирисов: только талию стягивает
пояс, искусно вышитый причудливым узором из  сверкающих  искр  драгоценных
камней.
     - Госпожа Королева... - низкий почтительный поклон.
     Девочка склоняет голову, изо всех сил стараясь казаться  серьезной  и
взрослой.


     Праздник Ирисов - середина лета. Три дня и три  ночи  -  царствование
Королевы и Короля Ирисов. И любое желание Королевы - закон для всех...
     Каково же твое желание, Королева Йолли?
     - Я хочу... - ее лицо вдруг становится не по-детски печальным, словно
и ее коснулось крылом тень предвиденья, - я хочу, чтобы здесь  всегда  был
мир. Чтобы не было зла.
     Она с надеждой смотрит на своего Короля; его голос звучит спокойно  и
ласково, но Элхэ невольно отводит глаза:
     - Мы все, госпожа моя Королева, надеемся на это.
     Поднял чашу:
     - За надежду.
     Золотое вино пьют в молчании, словно больше нет ни  у  кого  слов.  И
когда звенящая тишина, которую  никто  не  решается  нарушить,  становится
непереносимой, Король поднимается:
     - Песню в честь Королевы Ирисов!


     ...Днем - он ковал мечи, обучал Эллери Ахэ  воинскому  искусству.  По
ночам со странным смущением - будто делает что-то недозволенное - подбирал
камни и плавил серебро.
     Элхэ он видел не часто, и с каждым уроком все  острее  сознавал,  что
боится за нее. Так же, как и другие, она предпочитала отбивать  удары;  но
если остальные могли хотя бы  выбить  оружие  из  рук  противника,  ей  не
удалось бы даже это. В бою она была бы обречена.
     Почему-то запомнилось, как однажды поднесла она Учителю после долгого
дня в кузне чашу воды. Как сплелись тонкие пальцы на деревянной чаше,  как
стояла, чуть откинув голову - показалось, совсем  девочка,  ведь  Учителю,
пожалуй, и до плеча не доходила  ее  голова  в  венце  серебристых  кос...
Смотрела прямо, со спокойной  ласковой  улыбкой,  так  похожей  на  улыбку
Учителя, и та же горькая тень легла в уголках губ. Элхэ. Полынь.
     И вот - ожерелье,  сплетенное  из  почти  невесомых  осыпанных  росой
веточек полыни, лежит в его ладонях. Но чего же не достает?..
     - Учитель, взгляни...
     Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо Майя. Тот опустил глаза:
     - Здесь не хватает чего-то... Я понимаю,  сейчас  не  время,  но  мне
хотелось...
     - Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
     "Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять  рун,
девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды..."


     В сплетении серебристых соцветий  мерцает  осколок  зеленого  льда  -
прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.
     - Думаю, Элхэ это понравится.
     Майя вспыхнул:
     - Иногда мне кажется - ты и вправду всевидящий, Учитель...
     - Да нет, - вздохнул Вала.
     - Понимаешь... я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу  и
услышал... - Майя замолчал, не зная, как продолжить.
     "...Надломленный стебель полыни, тебе - остаться  горечью  памяти  на
губах..."
     - Я понял.
     - Что это? - вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
     Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
     - Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ - время
собираться в путь.


     Бывает так, что судьба ни за что  ни  про  что  -  только  по  своему
непредсказуемому капризу - одаряет  кого-нибудь  на  удивление  и  зависть
всем. А дальше ей уже все равно, кем станет счастливчик - будут ли ее дары
на пользу людям или, возгордившись, ее избранник станет горем для всех. Он
был одним из первых во всем - хотя и ни в чем не был самым первым. Но сама
по себе его незаурядная талантливость выделяла его  среди  прочих.  Сам  о
себе он иногда  в  шутку  говорил:  "равновеликий".  Похожий  на  идеально
ограненный кристалл, где каждая грань равна  прочим.  Может,  поэтому  ему
нравились симметричность и уравновешенность. Пожалуй, никто  не  умел  так
четко определять сущность каждого предмета или явления, как он, хотя перед
такими  понятиями,  как  душа,  любовь,  мечта   и   все   такое   прочее,
капитулировал даже его четкий ум. Еще он  был  красив.  И  в  этом  судьба
благоволила ему. Идеально красив, красив настолько, что взгляд скользил по
его лицу, не в силах задержаться ни на чем -  все  было  равно  прекрасно,
ничто не выделялось. Таков же был его голос, таковы же  были  его  манеры.
Удивительно, как  это  все  завораживало  и  завлекало.  Его  уважали,  им
восхищались, но едва ли кто  любил.  Он  был  идеален  и  целостен,  и  не
нуждался в этом, храня себя вечным драгоценным кристаллом. Но уважение  и,
главное, восхищение ему были нужны, как кристаллу -  свет,  дабы,  отражая
его, он мог светиться. Только отражая. Не принимая в себя. Своего света  у
него не было.
     Ему удавалось все в равной мере, но было и  то,  что  он  предпочитал
всему. И было это искусство магии  и  странная  наука,  которой  ныне  нет
названия. Ее уже вообще нет на свете - жалкие  ее  обрывки  разбросаны  по
другим наукам, и некому собрать их  в  единое  целое.  Ведь  люди  слишком
рациональны и давно не верят себе. Эллери Ахэ называли ее "зрением  души".
Любой, овладевший ею, мог бы подчинить себе  другого,  но  великий  запрет
позволял использовать ее лишь ради других, не ради себя.
     И все же самым первым он не был даже здесь. Четверо были сильнее его.
Можно было смириться с тем, что Учитель и Гортхауэр  его  превосходят,  но
были еще двое - Наурэ и Аллуа, и хуже всего, что именно Аллуа. Взгляд этих
четверых был сильнее его. Да, он мог выдержать взгляд дракона - но в  этом
ему многие были равны. Но заставить дракона подчиниться было  ему  не  под
силу. А вот Аллуа это могла сделать. Казалось, ей доставляет  удовольствие
дразнить  его.  Аллуа,  похожая  на  язык  пламени,  быстрая,  порывистая,
сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг резко мрачневшая. Костер в ночи,
одаряющий всех своим теплом и светом, животворящее пламя. Иногда он  ловил
себя на мысли, что почти падает в обморок, увидев ее.  Но  красота  ее  не
вызывала зависти, а делала других красивее. Как-то у нее это получалось  -
как один светильник зажигается от другого. Аллуа. Он хотел  ее  света.  Но
это свет должен был принадлежать только ему одному. И первое  время  Аллуа
действительно не избегала его, словно понимая, что  ее  свет  нужен  этому
идеальному кристаллу. Затем, когда он  думал,  что  она  принадлежит  ему,
вдруг Аллуа вышла из его воли. И как вернешь ее,  если  ее  глаза  сильнее
драконьих? Как удержишь? Он попытался. Обычно он умел убедить собеседника.
Он умел говорить, его голос обладал великой силой, его глаза  зачаровывали
- все это вместе заставляло другого подчиниться ему, так мышь сама идет  в
пасть змеи. Но здесь он был бессилен.
     - Понимаешь, - она искренне пыталась ему объяснить, - я так не  могу.
Я не могу принадлежать. Нет, дело не в  том...  Я  могла  бы  стать  твоей
женой, но ты требуешь полного подчинения. А огонь не запрешь. И свет  лишь
тогда свет, когда его видят.
     - Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
     - Нет. Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой, как на веревке. И
разве другим я не нужна? Ты  же  не  видишь  меня  равной.  Ты  никого  не
считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. А я так не могу...
     На секунду он поверил, что сможет обмануть ее.
     - Аллуа, я сделаю все, что ты захочешь! Я изменюсь. Это правда.
     Она покачала головой.
     - Нет. Глаза выдают тебя. Если бы Учитель мог тебя изменить...
     Но он сам не хотел этого. Он любил себя таким, каким он был, и считал
себя идеальным. Да и Учитель никогда не прикасался насильно к чужой душе -
не считал себя вправе. Если только не  просили.  И  он  не  стал  просить.
Объяснение он нашел себе простое и вполне его устраивающее  -  он  слишком
умен и красив, чтобы остальные любили его. Ему просто завидуют. А  Учитель
по-прежнему выделял его среди прочих, хотя и не допускал к сердцу  своему.
Впрочем, он этого и не хотел.
     Когда Учитель призвал к себе девятерых для какого-то важного  дела  -
впервые скрывая это от прочих - он  неприятно  удивился.  Почему  не  его?
Почему - уж этого он никак не мог понять - доверяли этим неразумным детям:
Айони, Дэнэ, этой пустой дурочке Эленхел, но не ему? Тайна - даже от него?
Он должен был знать. Поначалу он пытался прямо спросить у Мель