омнишь? Что станешь делать ты? Что делать мне?..
     - Ахтэнэ, я... я не знаю.
     Благоразумие  -  милосердие  -  трусость...  не  все  ли  равно,  как
называть. Не понимаю себя. Или - это ты, та - ты, и ты вернулась?..
     - Учитель...
     Голос  позади  -  неожиданно   глуховатый.   Он,   не   оборачиваясь,
почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.
     - Ты, наверно, устал... Я... пойду.
     Без надежды на то, что он остановит ее.
     - Приду... в другой раз. Потом.
     Он не смел обернуться.
     - Я пойду, - совсем тихо. И вдруг: - Кори'м о анти-этэ.
     Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:
     - Кори'м о анти-этэ, Мелькор.
     И, мгновение помедлив, подняла руки - открытыми ладонями вверх.
     Знак открытого сердца - знак того, что этот разговор останется  между
ними - просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать -  или...  Или  -
все это вместе? И - имя вместо привычного - "Учитель"...  Он  коснулся  ее
рук - ладонь к ладони:
     - Кор-мэ о анти-этэ.
     Взял в ладони ее лицо - как доверчиво, как беззащитно смотрит,  Тьма,
какие глаза, губы почти детские  -  сердце  мое  в  ладонях  твоих,  слова
древнего языка...


     - Я пойду.
     Он молча кивнул. Она пошла к двери  -  легко  и  странно  неуверенно,
снова чем-то напомнив еще  беспомощного  маленького  олененка;  он  закрыл
глаза - и услышал тихое, похожее на стон:
     - Учитель, Мелькор - кто я?
     И - нет ее в комнате. Как сон.
     Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим  -  неверным,
словно вслепую - шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.


     Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем.  Когда  они  все  же
встречались  -  нетрудно  затеряться  среди   полутора   тысяч   людей   -
приветствовала  его  легким  поклоном,   прижав   ладонь   к   сердцу,   и
проскальзывала мимо - легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей
мужской одежде.


     ...Она вошла - нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот
час обычно редки были гости - люди все-таки спят по ночам. В такие  минуты
он принадлежал только себе. Он мог быть самим собой. И были  это  страшные
часы, потому что это были часы откровенности. Днем - он еще мог  надеяться
на лучшее, на то, что все  будет  хорошо,  а  в  тишине  ночи  беспощадное
осознание надвигающейся беды, неотвратимой и жестокой, все сильнее сжимало
его сердце. Он совсем не казался величественным  сейчас  -  усталый  седой
человек. Он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками,
и, не мигая, смотрел на белый огонек - маленькую звездочку  в  хрустальном
кубке. Крохотный магический  светильник.  Тоскливое  развлечение.  А  ночь
тянется, тянется без конца... Много ли еще  осталось  таких  ночей...  Уже
скрылся в тумане нездешних морей  горький  свет  похищенного  Сильмарилла.
Скоро взойдет он кровавой звездой - знаком войны и мести Врагу...
     Тихий-тихий голос сзади:
     - Учитель... Можно?
     Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти  своих
мыслей:
     - А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?
     Отчаянные горькие глаза, покрасневшие от слез:
     - Ты сейчас так сидел, Учитель...  И  рукава  сползли...  Так  тяжело
стало...
     Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой  нельзя  быть
самим собой... Но что с  ней  такое?  На  себя  непохожа...  Всегда  такая
спокойная, уверенная, а тут... И голос...
     - Так с чем ты пришла? - спросил, как мог, мягко.
     - Я? Я... так. Учитель, знаешь... -  она  попыталась  улыбнуться,  но
губы ее жалко задергались. Она расплакалась - так дети плачут  от  горькой
обиды, нелепо вытирая руками глаза. Он быстро встал и, взяв ее  за  плечи,
слегка подталкивая, подвел к столу.
     - Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?
     - Да нет, я уйду... Как глупо...
     Попыталась усмехнуться сквозь слезы.
     - Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу  отпустить
тебя с твоей бедой - одну?
     Ему  показалось  -  она  немного  успокоилась.  Он   медленно   ходил
взад-вперед, глядя куда-то  мимо  нее.  А  через  мгновение  она  дрожащим
комочком прижалась к его ногам и зашептала, смеясь и плача:
     - Учитель, я люблю тебя. Люблю. Вот я и сказала...
     Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:
     - Что же теперь делать...
     Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял  ее  -
осторожно, дрожащими руками.
     - Дитя мое... бедная девочка... Что же мне делать с тобой...
     Она стояла,  закрыв  глаза;  потом  вдруг  гордо,  почти  с  вызовом,
вскинула голову; губы искривились в горькой улыбке:
     - Знаю, ты - для всех, ты не можешь быть - для  одного.  Но  я  люблю
тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не
сможешь полюбить меня? - я живу во имя твое, и за тебя умру, когда  придет
час. Я знаю, что будет, и прошу  тебя  лишь  об  одном:  позволь  остаться
здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего  счастья  -  умереть  за
тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь  говорить,
все, что подумаешь - все равно. Я прошу тебя.
     "Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня - так.  Никогда  я  не  смел
заставлять. Теперь так будет... Ты не умрешь. Ты не  будешь  меня  любить.
Великая Тьма, у тебя такие же глаза... как же я раньше  не  понял...  ведь
просто не позволял себе понять, поверить... Ты - та же? Другая?  Не  надо,
не надо, зачем тебе, это страшная кара..."
     - Но почему же - я...
     - Потому, что тебе плохо. Тебе больно за всех. Неужели никому не дано
взять хоть часть твоей боли? И еще одно... Да, женщины любят за страдания.
Но разве ты не знаешь, что ты прекрасен?  Прекраснее  всех  в  Арте?  А  я
только женщина...
     - Прекрасен... - он криво усмехнулся. - Посмотри на меня получше.
     Она выдержала его взгляд:
     - Да. Ты прекрасен.
     - Девочка. Уж кому-кому, а мне  известно,  кто  красив,  а  кто  нет.
Гортхауэр - во всем лучше меня. Я сам дал ему этот образ. Я  знаю.  Почему
не он?
     Она тихо и грустно улыбнулась:
     - Я люблю  тебя,  Мелькор...  -  и  повторила  на  древнем  языке.  -
Мэллъе-тэ, мэл кори.


     ...Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере
у темного озера среди елей; спит волшебным сном - пока не придет тот, кому
суждено будет разбудить ее... Он приходил сюда, подолгу стоял у  ее  ложа,
вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно  кажется  ему  таким
мучительно-знакомым, не смея назвать ее по имени...


     ...Он  был  предводителем  одной  из  многочисленных   шаек   изгоев,
изверившихся во всех - и в Эльфах, и в  их  западных  покровителях;  враги
всем, кроме самих себя. И все же Враг  был  первым  врагом.  Наверное,  он
здорово насолил Оркам - видавшие виды воины  Аст  Ахэ  не  помнили,  чтобы
отбитый у Орков человек был искалечен  до  такой  степени.  Орки  пытались
вытянуть из пленного  ответ  -  где  скрываются  его  люди.  Золотоволосые
потомки народа Хадора были лютыми врагами Орков, и те вырезали  их  вплоть
до грудных младенцев. В потаенном месте в лесу жили его люди - с женами  и
детьми; и потому человек молчал. В течение бесконечно  длинных  часов  ему
методично переламывали ноги - все кости, одну за другой.  Тело  его  давно
уже стало сплошным ожогом. Наконец, взбешенные его молчанием, Орки  решили
заживо содрать с него кожу. Они  уже  начали  осуществлять  свой  замысел,
когда отряд черных рыцарей, привлеченный орочьим гвалтом, разогнал злобных
тварей. Страшный плод висел на низком суку  дуба.  Хуже  всего,  что  Орки
влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее  впасть  в  забытье.
Первой мыслью было - прикончить его, чтобы не  мучился.  Но  потом  решили
все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно, потому что
он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во  весь  опор,
уже не обращая внимания на крики - иначе не довезли бы.
     ...Эти большие серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в  тот
день, когда в нем  проснулось  сердце...  Окровавленный  комок  обожженной
плоти. Один он не мог помочь этому человеку - он понял это  сразу.  Пятеро
лучших учеников помогали ему. Как ювелир, он  соединял  обломки  костей  -
бесконечно долго,  вечно...  Когда,  наконец,  закончили,  оказалось,  что
прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить...
     Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался  позади  -  страшным  сном;
только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал,
но, поскольку его лечили  и  обращались  с  ним  хорошо,  думал,  что  это
эльфийское  поселение,  а  седой  величественный   владыка   -   наверное,
какой-нибудь  Эльфийский  король.  Черные  одежды...  Видно,  много   горя
пережил, потерял близких...
     Говорить с ним было хорошо, хотя и странно  -  кто  в  такие  времена
говорит о красоте и мире? Печальный  мудрец,  жаль  его.  Такие  гибнут  в
нынешние  времена.  Смерть  забирает  самых  беззащитных,  а  они-то,  как
правило, и есть лучшие. Как  странно  дрогнуло  его  лицо,  когда  человек
назвал свое имя - Хурин...
     А чуть  позже  Хурин  мельком  увидел  руки  собеседника.  И  впервые
подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у  одного  из
своих лекарей, как имя того, кого здесь называют Учителем...
     Удар  был  страшным.  Словно  предательство  лучшего  друга.  Он  так
привязался к этому человеку... Враг И... нет, невозможно.  Враг,  которого
он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он  видел  перед
собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все,  что
о  нем  говорили?  Эта  раздвоенность  так  измучила  его,  что  он  начал
придумывать самые невероятные объяснения. Пережитой ужас вновь неотвратимо
заполнял его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани  безумия;  мысли
его путались, и жуткие видения клубились во  тьме.  Утром  его  вынули  из
петли - еще живого, по счастью. Страх подтолкнул его к самоубийству.
     ...Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:
     - И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?
     Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на  подушки.  Говорить
было тяжело и мучительно стыдно.
     - Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не  так
легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе -  и  не  могу.
Послушай, я говорил с тобой, я  не  верю,  что  ты  так  сверхъестественно
жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений,  то
лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость.  Может,  я  обманываюсь,  и  ваш
обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы  ради  своего
прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду  из  любви  к  ней,  так
вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!
     - Верно, - тяжело сказал Вала. - Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то  я
даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал  моих  крыльев,
не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда.  Я
никогда не менял его и не изменял ему.  Странно,  что  и  ты  помнишь  его
смысл. Почему? Почему не Восставший в мощи своей?
     - Но я же знаю язык Эльфов...
     - Другие тоже знают, но почему-то не понимают... Благодарю и за  это.
За то, что поверил в мое милосердие. За то, что  поверил  мне.  Жаль,  что
твой тезка не был столь понятлив... Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя.
А пока, - Вала коротко усмехнулся, - ты мой пленник.


     Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом, и
свободы его никто не стеснял.  Странно,  но  мысль  о  побеге  никогда  не
приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу
бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его - сюда...
     ...Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере
у темного озера среди елей; спит волшебным сном - пока не придет тот, кому
суждено будет разбудить ее... Он  долго  смотрел  в  юное  печальное  лицо
спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал  ее.  И  это  тоже
было - сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу
решился задать вопрос:
     - Кто ты?..
     Шорох-шепот:
     - Ахтэнэ...


     "...Неужели  судьба  всегда  будет  так  жестока?  Неужели  и  эти  -
погибнут? Как же прекрасны они своим счастьем..."
     - Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь, когда ты совсем здоров, ты
можешь уйти.
     - Господин... Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве
ты позволишь взять с собой это сокровище?
     Лицо Валы стало очень серьезным и печальным:
     - Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Вот что. Я  отпускаю  тебя,  но  с
одним условием. Ты уведешь своих людей отсюда на восток. И никогда  вы  не
поднимете меча против моих воинов. И - береги ее.
     - Я все исполню. Но почему - на восток?
     - Не спрашивай. Так я велю. А завтра пусть у нас будет радость -  пир
и веселая свадьба. Нечасто здесь такое бывает...



                     ВОЙНА ГНЕВА. 545-547 ГОДЫ I ЭПОХИ

     Вот оно -  снова.  Это  чувство  неизбежной,  неотвратимой  беды,  не
оставлявшее его с того дня, когда Гортхауэр принес ему камень-звезду.
     - ...Взгляни, Учитель...
     На лице Гортхауэра, обычно суровом, была смущенная улыбка. Он  и  сам
бы, наверное, не смог объяснить, почему захотел  в  камне  сохранить  свет
Звезды. Если бы Мелькор спросил его об этом,  он  сказал  бы  только,  как
Мастер Гэлеон когда-то: "Сердце вело работу мою, Учитель..." Но Мелькор ни
о чем не спросил. Он только бережно взял в ладони кристалл, в котором  был
заключен луч  Звезды,  и  лицо  его  было  печально,  а  руки,  показалось
Гортхауэру, стали прежними - молодыми, тонкими  и  сильными,  без  тяжелых
наручников на запястьях. Только на мгновенье.
     Заметил ли что-нибудь Ученик? Голос Учителя был по-прежнему  спокоен,
а от его слов на сердце у Гортхауэра потеплело. И захотелось просто  сесть
у ног Учителя, и смотреть ему в глаза, и слушать его - как в  те  времена,
когда он не был еще Повелителем Воинов, а просто  -  восторженным  молодым
Майя, едва начинавшим постигать красоту и мудрость мира...  Мелькор  легко
провел рукой по его волосам:
     - Благодарю тебя, Ученик мой.
     Майя не спросил  -  за  что.  Почему-то  показалось  -  сейчас  нужно
молчать. И не думал он сейчас ни о чем - слишком хорошо и  горько  было  -
просто быть рядом. Правая рука Мелькора легла ему  на  плечо,  а  в  левой
мерцал звездой камень-память.
     Потом Гортхауэр понял: Мелькор тогда отдал ему часть своей силы. И  с
этим камнем не расставался он  больше  никогда,  носил  его  на  груди,  у
сердца.
     А тогда он только сказал чуть слышно:
     - Я никогда не оставлю тебя.


     Теперь он знал, что должно произойти. Война. Именно сейчас, когда Аст
Ахэ немногое может противопоставить войску Валинора. Он-то знал, что  было
бы трудно выстоять,  даже  если  бы  против  Севера  объединились  остатки
королевств Нолдор. Знал это и  Гортхауэр,  потому  использовал  первую  же
возможность, чтобы уничтожить Гондолин. Эльфы говорят -  никто  из  воинов
Скрытого Королевства не покинул бы пределы Гондолина... Возможно;  но  кто
мог сказать  это  с  уверенностью?  А  несколько  тысяч  хорошо  обученных
воинов... Да, Гортхауэр показал себя опытным военачальником. И хорошо, что
женщинам и детям была  дана  возможность  уйти:  нет  их  крови  на  руках
Повелителя Воинов. Дошли, правда, вести, что в  горах  они  наткнулись  на
банду Орков, и один из Балрогов был с ними... Вины Аст Ахэ в этом  нет:  о
тайной тропе никто не знал, а Орки далеко не все подчиняется Северу.  Эйно
погиб... Насмешливый восторженный  мальчишка  -  Эйно...  Великий  воитель
Гондолина - Глорфиндел.
     Без малого сорок лет - мир. Нолдор теперь  на  юге  -  как  он  хотел
когда-то. Здесь остались - Люди. Те, что приходят ныне в Аст Ахэ,  уже  не
рвутся в бой, как было раньше: эти мальчики не успели  узнать,  что  такое
война. Но не уйдут, если она начнется.
     Война. Он знал это теперь, знал наверное.
     "Я не оставлю тебя..."
     "Ученик мой..."
     Нет. Сейчас не об этом.
     Он просил прислать к нему проводников - тех, что знают  дорогу  через
Эред Луин. Пока они были  здесь  -  отправил  послания  старейшинам  Людей
Востока и вождям Северных кланов. Это был  приказ:  все  мирные  жители  -
женщины, старики, дети - должны уйти  из  Белерианда  на  Восток.  Молодые
воины, конечно, будут рваться в бой. Но  они  тоже  уйдут.  Кто-то  должен
охранять беженцев. Вожди убедят их:  это  важнее.  И  все  равно:  слишком
многие погибнут... Этого не избежать...
     Арта  предчувствует  беду.  Когда  он  вернулся  после  заключения  в
Валиноре, то увидел, как изменился лик мира. Острые заливы, трещины -  как
шрамы... Теперь будет страшнее. Валар в большинстве своем чужие  Арте,  до
боли мира им дела нет -  лишь  бы  уничтожить  Врага.  Чтобы  и  следа  не
осталось. Как тогда.
     Ни забыть, ни простить себе он не мог. Память горячим комком стояла в
горле, жгла грудь, красно-соленой густой болью стыла на губах - словно ему
дали испить чашу горечи, чашу теплой крови...
     Сейчас нельзя поддаваться чувствам: это мешает думать. А решать нужно
быстрее.
     Людей не будут преследовать. "Великим Валар - он усмехнулся холодно и
страшно, - нужен только я".


     "Я не оставлю тебя..."


     Мелькор стиснул руки. "Гортхауэр. Ученик мой. Если он не уйдет -  что
тогда? Плен? Суд Валар?!"
     Внезапно необыкновенно  отчетливо  он  увидел,  что  сделают  с  ним,
бессмертным Майя.
     "Нет. Да нет же, нет!.."
     И там, за гранью мира - ибо не будет  мятежнику  места  в  Арде  -  в
нескончаемой агонии - не забыть ни на мгновенье - Гортхауэр будет  обречен
бесконечно умирать и возвращаться, чтобы снова умереть...
     Как в этом же зале - беспомощный, полумертвый, в крови - лежал  он  -
Ученик, Крылатая Ночь, - не в силах пошевелиться, не в  силах  сказать  ни
слова, и на заострившемся белом лице жили только глаза - подернутые дымкой
страдания, беззащитные, огромные, исполненные мольбы и благодарности...
     А будет - черное распятие на белой скале, но он не закричит, я  знаю,
он не будет кричать, не позволит им увидеть его боль, и это будет тянуться
бесконечно, он сильный, очень  сильный,  он  умрет  и  вернется,  и  умрет
снова...
     А из толпы будет смотреть - тот, второй, и на его красивом лице будет
усмешка торжества...
     Они все будут смотреть - они не знают боли, жестокие дети, а издалека
это красиво даже - черный крест на белом, когда не видно искаженного  лица
и ран на теле... Потом зрелище наскучит, ведь он не будет кричать,  и  они
не кричали  тогда...  Скучно.  Нет  разнообразия.  Жестокие  слепые  дети.
Всемогущие бессмертные дети. Только игрушки - живые, и  можно  ли  их,  не
ведающих боли  и  страданий,  обвинять  в  жестокости?  Можно  ли  назвать
бесчеловечным того, кто никогда не был человеком?  Это  болезнь,  это  как
слепота... Только добровольная, или - рожденная страхом и смирением... Они
не заслужили ненависти. Они достойны жалости. Не ведающие, что творят.
     Довольно об этом. Осталось самое трудное.
     Ты должен жить, Ученик.


     ...Гортхауэр предстал перед троном Мелькора, не глядя ему в лицо.  Не
то чтобы лицо это было уродливым  или  отталкивающим,  нет.  Но  когда  он
говорит, в трещинах шрамов выступает кровь. Привыкнуть к этому невозможно.
     - Возьми. Пришло время принести клятву.
     Голос Учителя спокоен и суров, и черный меч в руках - Крылатый  Гнев,
Меч-Отмщение.
     Гортхауэр благоговейно принял его и коснулся губами льдистого черного
клинка:
     - Отдаю себя служению Великому Равновесию Миров...
     Замолчал. Протянул меч Мелькору, но тот