вздохи слышались среди  золотистого  колыхания  пламени
свечей.  Это  был  венец   из   двух   переплетенных   гибких   ветвей   с
распустившимися листьями и цветами. Гэлеон действительно укротил золото  -
оно жило. Игра теплого света на поверхности - где-то полированной,  где-то
шероховатой или прочеканенной, заставляла листья шевелиться  тихо,  словно
на ветру. У золота был разный цвет,  видимо,  Мастер  брал  металл  разной
чистоты, и цветы были светлей листьев,  а  листья  -  ветвей.  При  каждом
повороте венца  живые  ветки  играли,  и,  если  долго  смотреть  на  них,
казалось, что слышится тихая музыка. Это не был надменный тяжелый металл -
укрощенное золото было мягким и ласковым, и блеск его  стал  тихим  теплым
светом.
     Венец осторожно передавали из рук  в  руки,  и  каждый,  отдавая  его
соседу, словно оставлял  себе  частичку  того  странного  наваждения,  что
источал венец. Гортхауэр держал его  на  кончиках  пальцев,  будто  боялся
смять трепетные живые листья. Казалось, капельки росы ползут по листьям, и
хотя он знал, что это лишь игра света, созданная волшебной рукой  Гэлеона,
он никак не мог понять, почему влага не падает вниз, на его  руки.  Он  не
замечал, что уже стоит, и все видят его, видят его восторженное, по-детски
изумленное лицо. Его пальцы слегка дрожали  и,  как  под  ветром,  дрожали
листья. Он не видел и не слышал никого вокруг. Он  смотрел.  Впитывал  это
странное очарование укрощенного металла...
     - Жаль, что Гортхауэр этого не видит, - вздохнул Мастер.  -  Учитель,
скажи, неужели даже на день он не может покинуть Аст Ахэ?
     Мелькор не ответил.  Ему  вдруг  мучительно  захотелось,  чтобы  Майя
оказался здесь: "Да будь я проклят с этим своим решением! Не хочу верить в
то, что он лжет! Если бы можно было сделать так, чтобы он..."
     Внезапно Вала увидел поднявшуюся в дальнем углу зала высокую стройную
фигуру. Как ожог: "Он  здесь?!  Откуда?!  Подойти,  заговорить..."  Но  он
представил, как со страхом и почтением склонится перед ним Майя, как снова
услышит он: "Господин..." Не один он - все, все услышат  и  увидят  это...
"Почему - здесь? Даже не пришел ко мне... спрятался в углу..."
     Чудовищная  путаница  мыслей  и  чувств.  И  словно  со   стороны   -
собственный голос, слова, смысл которых не осознаешь:
     - Почему ты здесь? Почему пришел тайком?


     Спокойный и  ровный,  но  ледяной  как  безразличие  голос  ворвался,
разрушил, рассек наваждение. Руки Майя дрогнули, и венец  упал  на  пол...
Жалобный вздох разнесся по залу,  кто-то  вскрикнул.  Гортхауэр  стоял,  в
ужасе глядя то на потерянное лицо Гэлеона, то на то, что  мгновение  назад
было чудом. И  опять  прозвучал  тот  же  голос,  теперь  горький,  полный
затаенной боли:
     - Воистину, ты не можешь творить - лишь разрушать.  И  среди  творцов
тебе не место. Иди к Оркам - они тебе ближе по духу!
     Гортхауэр  ни  разу  не  осмелился  посмотреть  на  говорившего.   Он
повернулся - медленно, как поворачиваются смертельно  раненые,  перед  тем
как упасть, - и бросился прочь. Он не видел, как встал  Гэлеон  и,  подняв
смятый венец, глухо промолвил, исподлобья глядя в лицо Мелькору:
     - За что ты так ранил его,  Учитель?  Неужели  из-за  куска  мертвого
металла? Да будь он проклят тогда!
     И Гэлеон, бросив венец на пол, наступил на  него  ногой  и  ушел,  не
оборачиваясь.


     Мелькор стоял очень прямо, глядя вслед ушедшим.
     - Учитель... - начал было Менестрель. И замолчал. Вала шагнул вперед,
отстранил Эльфа и медленно пошел к дверям. Перед ним  молча  расступались,
давая дорогу. Глаза - потемневшие, страшные - словно две больных звезды  в
тени длинных прямых ресниц.
     ...Стремительный полет навстречу  черному  ветру,  навстречу  режущим
лицо ясным звездам... Он бежал ото всех, сейчас ему  казалось  -  во  всех
взглядах читается упрек, на всех лицах - горечь разочарования в том,  кого
больше они не назовут Учителем, ибо - как может быть Учителем  совершивший
такое?..
     С трудом добрался до своей комнаты, пошатываясь, как раненый,  прижав
ладонь к груди, где саднящим комом дергалось сердце. В глазах было  темно,
он находил дорогу на ощупь. Распахнул окно, рванул ворот  рубахи,  постоял
несколько мгновений, вдыхая ледяной ветер. Добрел до ложа и ничком упал на
него, сжимая руками пылающую адской болью голову.
     "Гортхауэр... Что наделал я, слепая жестокая тварь...  Мне  не  место
среди них. Нет мне  прощения.  Что  я  наделал,  Ученик  мой...  как  смею
называть - тебя - моим учеником?.. Видно, верно... тот угадал меня..."
     Сколько времени прошло, он не знал.
     Стук в дверь - негромкий, настойчивый.
     - Учитель!
     В первое мгновение он не понял, что это - ему.  Когда  осознал,  лицо
дернулось в кривой усмешке.
     - Учитель, открой мне, я должен говорить с тобой!
     Гэлеон. "Что же, суди меня, Мастер".
     - Да.
     Голос - неузнаваемо хриплый, глухой и безжизненный.
     - Ты... - гневно начал Мастер, когда Вала появился на пороге.
     И осекся.


     Хорошо, что почти все сейчас были в Доме Пиршеств, иначе  он  бы  шел
под взглядами, как под бичами. Хорошо, что был вечер,  и  сумерки  прятали
его. Хорошо, что его дом стоял на самой окраине города. Уже давно этот дом
был пуст, но теперь он опустеет  навсегда.  Майя  не  решался  переступить
через порог. Не имел права. В темноте  он  слышал  голоса  немногих  своих
вещей, дорогих ему потому, что это были  дары  друзей  и  его  собственные
творения. Но теперь  все,  что  сделал  он  сам,  казалось  ему  грубым  и
уродливым. И тогда он вошел.
     Его рука не могла  уничтожить  лишь  одну  вещь  -  тот  кинжал,  что
когда-то осмелился он предложить в дар Учителю. Сейчас и это  изделие  рук
его казалось ему безобразным, но он не мог его  сломать.  Не  мог.  Клинок
светился, храня прикосновение рук Мелькора, тогда еще  дружественных  рук,
рук того, кого он чтил как все лучшее в  своей  жизни.  Он  ощущал  сейчас
какое-то новое  чувство,  одновременно  болезненное  -  и  очищающее.  Оно
заставляло хватать ртом воздух, он задыхался,  как  выброшенная  на  берег
рыба, он давился этим воздухом, так как не умел  дышать;  в  груди  что-то
беспорядочно дергалось. Что-то творилось с глазами -  какая-то  непонятная
влага текла по щекам - он думал, что это болезнь и не мог  понять,  почему
это с ним, так и не сумевшим стать сыном Арты. С трудом он  успокоился  и,
вновь ощутив в себе привычную тишину, последний раз осмотрелся вокруг...
     Когда Гэлеон, наконец, решился подойти к дому на окраине,  он  увидел
лишь распахнутую дверь и груду обломков на полу. Дом был пуст.


     Это круглое лесное озерцо он отыскал давно. Тогда была весна в  самом
разгаре, и он шел в лесной полутьме, где  под  деревьями  жались  хрупкие,
ломкие звездчатки,  словно  белые  ночные  звездочки  прятались  здесь  от
солнечных лучей. И весь лес затопляли волны  колдовского  запаха  восковых
полупрозрачных ландышей. Тогда впервые у него что-то зашевелилось в груди,
и он судорожно глотнул немного  весеннего  воздуха.  Ему  показалось,  что
внутри, спит какая-то птица, и  почему-то  он  испугался,  что  вдруг  она
проснется и улетит... А потом увидел темно-голубой глаз в острых  ресницах
деревьев. Кусочек неба растекался лесным  озером.  Вода  была  теплой,  со
странным приятным привкусом и запахом осенних листьев.  Дно  было  устлано
темным лиственным слоем, и сквозь прозрачную воду было видно, как  по  дну
проползают тени облаков. Он приходил сюда осторожно, стараясь не помять ни
травинки, ни листика. Это было его озеро, а он был  -  озера.  Иногда  ему
казалось, что здесь есть кто-то  еще,  особенно  когда  озеро  куталось  в
туман.
     Такой туман был только здесь. Он был  полон  намеков  и  неоконченных
образов, словно обрывков мыслей. И каждый раз он  уносил  в  себе  кусочек
наваждения, зародыш замысла, вопрос, который надо было решить... Ночью  он
смотрел, как тихо светится мох, и как звезды  неба  беззвучно  говорят  со
звездами воды, расцветающими  никогда  не  виданными  им  раньше  цветами.
Однажды он принес один такой цветок Учителю... тогда еще смел называть его
- так. Он спросил - это  ты  создал  такую  живую  звезду?  Но  Учитель  с
радостным изумлением рассматривал цветок и, покачав головой, ответил,  что
это сделал кто-то другой, нежнее и добрее его. Теперь эти цветы есть почти
во всех заводях - так сделал Учитель.
     А иногда он осмеливался войти в озеро, и вода  охватывала  его  тело,
бесшумно расходясь тяжелыми темными пластами за его спиной, когда он  плыл
от берега к берегу. И он  лежал  на  спине  и  улыбался  небу.  Только  он
волновал вечно гладкое водяное зеркало, ибо ветер  никогда  не  прорывался
сюда. Это зеркало не лгало никогда. Он склонился над водой и  спрашивал  -
кто я? Он видел себя и улыбался, и пил лучшее  в  мире  вино  с  привкусом
осеннего листа...
     Немногие неопавшие листья  дрожали,  истекая  золотом,  словно  венец
Гэлеона в его руках. Прозрачный хрустальный день, прозрачный звонкий  лес.
Поздние ягоды костяники, словно маленькие пирамидки светящихся рубинов  на
темно-зеленых ладонях. Яркие шляпки  грибов,  приманчивые  ядовитые  капли
ландышевых ягод, черные  зрачки  вороньего  глаза.  Весенний  аромат  стал
осенним ядом. Золото и огонь. Золото и яд. Золото и кровь. "А у меня-то  и
крови нет... Божественный ихор струится в жилах детей Амана... Кто  же  я,
кто? Что случилось, почему я изгнан? Кому молиться..." Он встал на  колени
и склонился над водой... Ветер ли подул, капля упала с ветки,  но  зеркало
дрогнуло, и из воды на него глянул - Орк...
     Он отшатнулся, и лавиной обрушилась на  него  страшная  догадка,  мир
закрутился спиралью, и с каждым стремительным  витком  истина  представала
перед ним все более обнаженной и страшной.
     "...Значит, он все увидел и понял сразу... и  дара  не  принял...  Он
знал, что я никогда, никогда не стану живым, что Предопределенность пришла
со мной. Он знал, чем  я  стану...  Ох...  Неужели  я  действительно  буду
творить только зло... Но я же не хочу, я же все понимаю, я  же  не  сделаю
дурного". А в памяти всплыло лицо Гэлеона и Эльфы с мечами, и послушные от
страха Орки. Вот и доказательства. Страшно понимать,  что  ты  зло,  и  не
чувствовать  себя  злом...  Но  почему  случилось  так?  Неужели   Мелькор
изначально знал, что в нем, Гортхауэре - зло? Или  он  сам  сделал  что-то
такое, что превратило его...
     "Когда-то Эру испугался  своего  творения,  потому  что  Мелькор  был
сильнее его. Он счел его злом. Вот и я испугал своего создателя. Только  я
на самом деле зло. Но зачем же он не изгнал  меня  сразу,  зачем  заставил
полюбить его?! Может, думал, что меня можно переделать, ведь  надеялся  же
он исцелить Орков... Но я еще не Орк. Я успею уйти..."
     Каждый шаг давался  с  трудом.  Он  буквально  тащил  себя,  насильно
заставляя идти. Не хотел уходить.
     "А этот кинжал - неужели я отдам его там, в Валиноре? Не дождутся. Не
про них. Кому тогда? Ему место здесь, в Арте, ведь я еще мог стать другим,
когда делал его; в нем еще нет зла..." Он вспомнил Нээрэ.  Впервые  увидел
он его среди вечных льдов севера, вспоротых неутихающим  вулканом.  Балрог
стоял по колено в текучем  огне  и  смеялся,  перекрывая  рев  извержения.
Отблески огня играли на его черной блестящей, словно  полированной,  коже,
искры перебегали по черным крылам, а глаза его  и  волосы  были  -  пламя.
Наверное его рука была горячей  как  лава,  но  Гортхауэр  не  знал  боли.
Оружейник всегда изумлялся,  когда  он  голой  рукой  выхватывал  из  огня
раскаленный брусок металла, и не было на его руке и следа ожога...  "Пусть
Нээрэ носит кинжал. Он не станет злом. Не станет Орком, как я..."
     Теперь, осознав  свою  обреченность,  свою  отверженность,  он  почти
успокоился. Он шел на северо-запад, и с каждым шагом утешал себя - еще  не
сейчас, еще не скоро, еще можно побыть здесь, в Арте, еще не сейчас...
     "Я все-таки что-то делал и  хорошее.  Пока  мог.  Что  ж,  мое  время
кончилось, и я больше не нужен. Я все понимаю - теперь пора Эльфов. И если
я стал таким, то воистину надо  уйти,  чтобы  не  погубить  их...  Гэлеон,
Оружейник... Даже не смею назвать вас друзьями..."
     Осеннее море хмурилось,  мешаясь  с  низким,  затянутым  клочковатыми
облаками - словно пыльной паутиной -  небом.  Великое  море  Арты.  Живое,
певучее, любимое море. Серо-зеленая  мутная  вода  яростно  грызла  берег.
Воздух пах солью  и  водорослями  -  густой,  хоть  режь  ломтями,  запах.
Моросило. Ветер смешивал мелкие  морские  брызги  с  водяной  пылью  неба.
Хорошо и грустно. "Будет еще одна ночь. А на  рассвете  я  уйду.  Нет,  на
закате, пусть будет еще день, и я поплыву за Солнцем. Ведь  больше  ничего
не будет. Это порог..." Он пошел прочь от берега, подальше от  шума  моря,
чтобы последние часы в Арте прожить без этого напоминания о том, что  надо
уйти. За каменной гривкой моря не было слышно. Здесь  начинался  лес,  так
похожий на тот, у озера. Мох, алые бусинки брусники... Ни такого  мха,  ни
таких ягод за морем нет.
     К вечеру  распогодилось.  Небо.  Небо  Арты,  бездонное,  прозрачное.
Чертог Мирозданья... Звезды... Очи Тьмы...


     "- Свет... откуда? Что это?
     - Солнце.
     - Это сотворил ты?
     - Нет. Оно было раньше, прежде Арты. Смотри.
     - Что это?
     - Звезды. Такие же солнца как то, что  видел  ты.  Только  они  очень
далеко. Там - иные миры..."


     "Там этого не будет. Там небо слепое.  Но  ведь  я  не  смогу  ничего
забыть. Куда же мне идти, ведь и умереть мне не дано..."
     Что-то зашуршало в кустах. Гортхауэр вскочил. Желтые глаза волка.  Он
знал этих зверей. Неизвестно, откуда они взялись, но они были  друзьями  и
ему, и Мелькору. Они не могли говорить, но Гортхауэр умел читать их мысли.
И он понял, что волк искал его. Искал по приказу  Мелькора.  И  стало  ему
страшно, что, увидев Валу, он не сможет уйти.
     - Пожалуйста, - быстро и сбивчиво заговорил он, - не выдавай меня, не
говори, где я. Я должен, обязан уйти, пойми! Умоляю, не выдавай меня!
     Волк  несколько  мгновений  смотрел  на  него,  оскалившись,   словно
усмехаясь. Затем повернулся и исчез так же тихо, как и появился.
     Майя успокоился. В мыслях волка было сочувствие. Не выдаст.


     Утром - совсем теплым, почти летним  -  ветер  принес  напоминание  о
море. Хотелось в последний раз ощутить Арту всей кожей...  Как  же  тяжело
будет  в  липком,  сладком,  безветренном  воздухе  Амана...  Он   сбросил
разодранную куртку, как змея старую кожу,  словно  снимая  с  себя  плоть,
данную Артой.
     - Ортхэннэр! - долетел откуда-то зов.  Совсем  близко.  Он  задрожал,
словно бич Ахэро коснулся его спины.  Нашел.  Выследил.  Как  преступника.
Зачем, зачем... Ведь он сам хотел, чтобы ушел... Зачем мучить...
     - Ортхэннэр! Где ты? Не прячься, где ты?
     Он  заметался  по  поляне,  охваченной   каменной   подковой.   Уйти,
спрятаться,  скорее,  чтобы   не   видеть...   Снова   беспокойная   птица
зашевелилась в груди... Ничего,  скоро  перестанет...  Он  бросился,  куда
глаза глядят, налетел на камень, упал ничком, ободравшись об острые сколы,
вскочил, ругаясь от досады, и понял, что бежать поздно.
     - Ортхэннэр, подожди! Почему ты бежишь? Выслушай!
     - Нет... Нет, уходи! Уходи, пожалуйста! Оставь меня! Я же не выдержу!
     - Подожди...
     - Не-е-ет!.. Не надо, я все знаю, я все понял, не говори!  Ты  ничего
не сможешь, не жалей меня! Предопределенность... Тебе  ее  не  одолеть,  я
ничего не смогу, я все понимаю: мне  суждено  разрушать.  Молчи,  не  надо
ничего! Я же  все,  все  уже  сделал,  что  мог,  дальше  -  я  зло.  Будь
милосерден, отпусти, зачем я тебе?
     - Куда же тебе идти? - каким-то упавшим  голосом  сказал  Мелькор,  и
лицо его стало страшно усталым и постаревшим.
     - Не жалей, доканчивай. Я не останусь здесь, я  не  должен  приносить
зло, я чужой Арте! Я знаю, знаю, ты думаешь,  я  уйду  в  Валинор  и  буду
против тебя, как Курумо. Ведь так?! Поверь хоть сейчас  -  я  скорее  язык
себе вырву, чем хоть слово против тебя скажу там! Я уже не смогу забыть! Я
там тоже чужой, я и здесь чужой, но там я зла не принесу! Отпусти, уйди!
     - Что ты говоришь! Выслушай! Там же не простят тебя, ты же не  будешь
лизать им ноги, как Курумо!
     - "Как твой брат" - так и говори. Не все ли тебе  равно,  господин...
Да что они смогут мне сделать? Ну,  посадит  Ауле  на  цепь,  когда-нибудь
отпустит... Но там не будет тебя, никто не  приручит  меня,  легче,  когда
враги... Не говори ничего! ("Проклятая птица, ну почему ты опять  рвешься,
почему сейчас!") Никто не приручит меня...
     Он странно засмеялся:
     - Скажи, господин, если ты все знал, зачем приручил меня?  Зачем  дал
надежду? Почему не прогнал? А ведь я полюбил тебя... Нет, я  не  лгу,  это
правда. Жалел? Жестока же твоя жалость! ("Да не  рвись  же  ты,  утихни!")
Теперь  мне  трудно  уйти...  Да  что  тебе   все   это,   я   же   только
слуга-ослушник... Ну так прикажи Ахэрэ бить меня, если я стал злой тварью,
так все же легче!
     Он отступал шаг за шагом, пятясь от идущего к нему Мелькора, пока  не
наткнулся на каменную подкову. Все. Он замолчал,  подняв  отчаянное  лицо,
ожидая чего угодно - удара, проклятия, гнева... Он шел, прижимаясь  спиной
к шероховатому камню вдоль подковы, не отводя взгляда  от  лица  Мелькора,
всеми силами пытаясь заставить утихнуть  страшную  птицу.  А  она  все  не
утихомиривалась, она рвалась наружу, и  он  уже  не  понимал  своих  слов,
потому что перестал владеть  своим  телом.  Он  судорожно  хватал  воздух,
глотая его, давясь, обжигая горло,  и,  уже  упав,  он  пытался  отползти,
спрятаться. А потом он только кричал от боли и  бился  раненым  зверем  на
земле, пытаясь разорвать грудь и выпустить птицу.  И  Мелькор  всем  телом
упал на него, прижимая его руки к земле, потому что в руке Майя был острый
как нож камень, и уже дважды он рассек свое тело там, где билась птица,  и
по его груди текла живая теплая кровь. Мелькор никогда  не  думал,  что  в
этом теле таится такая сила. Он едва справился  с  ним.  Думал  только  об
одном - в Гортхауэре проснулось сердце. Не дать ему убить себя. В Валиноре
ему тогда не жить. Лучше не думать, что с ним могут  сделать  в  назидание
другим. Изменившего простят, изменившегося  -  никогда.  А  Гортхауэр  все
кричал, и глаза его были неестественно большими и черными, и  слезы  текли
по его измазанному землей и кровью лицу. Никогда еще Мелькор  не  видел  в
глазах живого существа такой муки. Такой боли. Гортхауэр тонул  в  воздухе
Арты, он мучительно прорастал ей, становясь частью ее, превращаясь в живое
существо. Он рождался заново. И боль была  первым  знаком  и  даром  новой
жизни. Мелькор не помнил, сколько прошло времени до того,  как  крик  Майя
перешел в судорожное всхлипывание, и его  тело,  задрожав,  обмякло.  Вала
поднялся, с трудом переводя дыхание. Никогда он еще так не уставал... Майя
лежал неподвижно, закрыв глаза, словно мертвый. Лицо его было  измученным,
осунувшимся,  отмеченным  печатью  боли.  Но  он   был   живым   -   живым
по-настоящему. Он неумело, тяжело, неровно дышал, и, даже  не  слушая  его
сердца, можно было видеть, где оно бьется. Мелькор устало опустился рядом,
положив голову Гортхауэра себе на колени. Осторожно стер с его лица  кровь
и грязь. Постепенно дыхание Майя стало  тише  и  ровнее,  сердце  забилось
спокойнее, лицо разгладилось  и  стало  таким  же  беззащитным,  как  лицо
младенца. Он спал - в первый и последний раз. Но и сон его был  необычным:
он слышал Арту. Он был каплей воды и вместе с  паром  поднимался  в  небо,
чтобы стать радугой, золотистым  облаком  в  лучах  восходящего  солнца  и
лететь над всей Артой, и падать дождем на землю, и вливаться  в  подземные
ручьи и реки, пройти по волоскам древ