ых  цен  и ставок
заработной  платы тоже не сдвинулся бы... Хотя  золото  перестало бы  играть
роль валютного  актива, в международной  валютной  системе тоже не произошло
бы, вероятно, внезапных катастрофических сдвигов.  В частности,  соотношение
между валютами, что ныне  играет решающую роль, едва ли резко  изменилось бы
под воздействием этого фактора как такового..."
     Дело в  том,  что теперь перестал  действовать  так называемый "золотой
стандарт",  и золото перестало играть роль всеобщего  эквивалента стоимости,
поэтому  нынешнему  претенденту  на  мировое  господство гаринским  способом
обойтись бы не удалось.  Если бы Аникин писал книгу в перестроечные времена,
он, возможно, добавил бы: авантюра Гарина  не  удалась бы  еще и потому, что
реальные экономические  и политические  силы,  управляющие миром,  не совсем
такие,  а точнее - совсем не такие, какими они представлены в  романе: автор
слишком  близко к  сердцу  принял  советские  взгляды  на мироустройство.  В
частности,  это   сказалось   в  обрисовке  химического  короля  миллиардера
Роллинга.
     Нас,  советских комментаторов, больше  всего умиляло то, что  Роллинг -
миллиардер  американский  и что он,  как  положено  представителям указанной
разновидности империалистических акул, тоже стремится к мировому господству.
Его  агрессивные   стремления  /"Американский  флаг   опояшет   землю,   как
бомбоньерку, по  экватору  и  от  полюса  до  полюса..."/  заставляют  снова
вспомнить Маяковского,  хотя, создавая Роллинга, Толстой не столько следовал
трафаретам,  сколько  сам создавал их.  Это относится  и к образу советского
агента Шельги,  которого Гарин  вопреки  логике  тащит  за  собой  по свету,
вероятно, для того, чтобы иметь возможность  распустить павлиний хвост перед
смертельным врагом.  Актерские  амбиции  в  духе неронов всех времен. Других
связей с родиной  у Гарина и нет; в момент кризиса Россия  как бы исчезает с
карты  мира,  что,  конечно,  упрощает  автору  задачу.  А  Шельга... Шельга
становится родоначальником бесконечного ряда  наших героических разведчиков,
нашедшего точку максимума в пресловутом Штирлице.
     Существовал замысел третьей книги романа:  дело должно  было  окончится
химической   войной  уже  с  участием  России  и,  естественно,  европейской
революцией, после победы которой должны были следовать утопические  "картины
мирной, роскошной жизни,  царство  труда, науки  и грандиозного  искусства".
Нет, что  ни говори, а в те  годы еще жила  в  Алексее  Николаевиче тоска по
идеалу, тоска, которая  довела до умопомрачения героя его  рассказа "Голубые
города".  И, наверно,  было  бы  любопытно  узнать, как  аристократ  Толстой
представляет  себе  зрелый коммунизм,  но,  возможно,  не только  отвлечение
другими занятиями - спасительное чутье подсказало ему не писать такой книги.
В  изображении  будущей войны  он  неизбежно  обрек бы  себя  на  повторение
фальшивок, о которых  еще пойдет  речь, а каким  опасным делом  было в  30-х
годах сочинение слишком конкретных утопий, мы уже видели на примере Ларри...








        "Н Е Р Е А Л Ь Н А Я"
        "Р Е А Л Ь Н О С Т Ь"


     Счастлив, кто падает вниз головой.
     Мир для него хоть на миг - а иной.
     Вл.Ходасевич

     Он  всегда подписывался  только  так - А.С.Грин. Не Александр, не Ал. -
А.С. Человек с удивительной судьбой, удивительный  писатель, Грин  смотрится
особняком не только в русской, но и в мировой литературе.  Бесспорно,  такое
утверждение  можно  отнести к любому  крупному  художнику,  но,  когда  речь
заходит о Грине, не произнести этих, пусть тривиальных  слов невозможно.  Он
натерпелся  из-за этой  уникальности. Его  все время стремились наставить на
путь  истинный.  Уж  если  писателя  /лишенного   в  нашей  стране  хотя  бы
минимальной  экстерриториальности/  и занесло в  романтику,  то  пусть  твоя
романтика  непременно и ежечасно  зовет пролетариев  всех стран на борьбу за
переустройство  общества. А было бы куда лучше, если бы сочинитель отказался
от  всяких  выкрутасов с  зарубежным душком и  встал  под  опаленные знамена
реализма.  /До  соцреализма  Грин  не  дожил/.  Даже расположенные  к  Грину
интерпретаторы  не  столь давно  говорили о  нем в оправдательной интонации:
несмотря на то,  что он такой вот неукладывающийся,  несмотря на  то, что он
дислоцируется не на  магистральной  линии советской  литературы, несмотря на
то,  что  у  него не найти изображения советского человека, он  все-таки наш
писатель, русский писатель, добрый  писатель и не исключено, что талантливый
писатель.
     Даже   расположенные   старательно   выискивали   у   Грина   отдельные
реалистические штрихи  и найдя  бурно радовались,- слава Богу, значит, автор
не совсем безнадежен.
     Один из самых расположенных - Паустовский  -  и тот  писал  так: "Он не
замечал окружающего  и  жил на облачных веселых берегах.  Только в последние
годы  перед смертью в  словах  и рассказах  Грина появились первые намеки на
приближение  его  к  нашей  действительности..." И  в  другом месте: "Старая
Россия наградила Грина жестоко -  она отняла у него еще с детских лет любовь
к  действительности... Он всегда пытался уйти от нее, считал, что лучше жить
неуловимыми снами, чем "дрянью и мусором" каждого дня".
     Сурово обошлась  судьба с  человеком... Был бы он куда счастливее, если
бы  она  у  него  ничего  не  отнимала.  Я  немного   утрирую  точку  зрения
Паустовского, но оттенок сострадания к несчастному в его словах  есть. Герой
повести  Паустовского  "Черное  море"  писатель  Гарт,  прототипом  которого
послужил  Грин,  под  влиянием  окружающих,  под  напором  социалистического
строительства отказывается  от  индивидуалистического  мирка и  приступает к
изображению настоящей, всамделишной и, разумеется, героической жизни.
     Нет  спора,  трудная  личная судьба сыграла  свою  роль  в  становлении
творческого  метода Грина,  но разве у кого-нибудь становление происходило в
космической пустоте? Однако с жизненными мерзостями, с духовной Вяткой можно
небезуспешно   сражаться   и   стопроцентно   реалистическим  оружием.  Ведь
существует еще и зов таланта: для творческой личности самое важное - понять,
почувствовать, в  чем  состоит призвание, и суметь его  реализовать. Какое б
сильное  влияние  ни  оказывали  жизненные  обстоятельства,  только  ими  не
объяснить, почему из  двух художников, выросших  в одинаковых условиях, один
становится  сказочником,  а  другой  -  бытописателем.  Пример,  лежащий  на
поверхности, - Грин  и Горький. Природный дар повел Грина в вымышленные миры
-  честь ему и  хвала, в них  он нашел писательское счастье, и прежде  всего
потому, что по его пути  никто не ходил. Любое направление приоритетно, если
оно  талантливо;  в  искусстве   есть   только  талантливое  и  бесталанное,
художественное и антихудожественное. Безнравственно считать,  что  литератор
бездарный,   но   находящийся  на   "главном"  направлении,  имеет  какие-то
преимущества.  Взять  хотя  бы  отечественную  фантастику  времен  "расцвета
застоя".   Сколько  в  ней  было  вторичного,  подражательного,  серого,  но
агрессивно отстаивающего свое место под солнцем на том  лишь основании,  что
она - Истинно Научная Фантастика.
     Насколько был искренен  Паустовский в  стремлении  перевоспитать Грина,
хотя бы и после смерти, не знаю. Он мог бы обратиться с теми же декларациями
и  к  самому  себе. Но в  каком-то смысле эссеисты были правы - параллельный
мир, созданный писателем, и вправду был формой неприятия действительности. В
демонстративном игнорировании окружающих советских  реалий таился достаточно
дерзкий  вызов  /уверен, что  вполне намеренный/, потому-то его творчество и
вызывало злобу партийных охранителей. Но разве про Грина можно сказать,  что
он  добру и злу внимает равнодушно? Да нет же,  его мир -  мир воинствующего
добра,  добра и  гармонии.  В  отличие  от  многих  шумных  и  самонадеянных
современников  Грин  читается сегодня ничуть не  хуже,  чем  в момент первой
публикации. Значит, в его условных сюжетах заключено  нечто вечное. Как  и в
толстовской Аэлите,  Аэлите без кавычек. Никто  не  отрицает,  что  глаголом
сердца надо жечь и что пепел Клааса должен в те же сердца стучать. Но если и
то, и  другое  будет продолжаться круглосуточно, надолго ли хватит сердечной
мышцы?
     Слово  "общечеловеческое" мы  сейчас  научились  произносить  с  особым
вкусом,  ведь  оно  долгое  время  находилось  в эмиграции. Это,  однако  не
означает,   будто  в  творчестве  лучших  наших  писателей  общечеловеческая
составляющая   отсутствовала,   хотя   ей   приходилось   прокрадываться   в
произведения инкогнито. Правда, сам термин,  может быть, неточный, во всяком
случае - скучный, канцелярский. Не лучше  ли сказать просто  "человеческое".
Именно человеческие  особенности гриновских книг играли роль красной тряпки,
которая застилала пеленой глаза идеологическим тореадорам.
     Я не сделаю открытия, заявив, что кроме расположенных к  Грину критиков
были  и  нерасположенные. Но можно сказать,  что он  дешево отделался. Такой
разнузданной   травле,   как  Замятин  или   Булгаков,  при  жизни  Грин  не
подвергался. Впрочем  - как посмотреть.  Можно очень  больно ранить человека
всего десятью строками,  которые, словно сквозь зубы, процедила в  1930 году
"Литэнциклопедия".  Вот  почти  все,  что  заслужил  Грин  от   официального
литературоведения к концу жизни /писатель преждевременно умер от рака в 1932
году/: "Талантливый эпигон Гофмана,  с одной стороны, Эдгара По и английских
авантюрно-фантастических беллетристов - с другой...".
     Киллеры  опоздали,  но  не  утихомирились. Его  черед  наступил  позже.
Поношение  Грина  происходило  в   рамках  печально  известной  кампании  по
искоренению   "безродного   космополитизма".   Хотя  трудно  сказать,  зачем
понадобилось  тревожить  тень  писателя, почившего  в  Бозе  два десятилетия
назад, русского к тому же. Видимо, ждановскую команду раздражало все  яркое,
непохожее на  установленные ими образцы.  Ну  никак, ни с  какой стороны  не
удавалось вписать Грина в их параметры социалистического реализма. А тут еще
населенные  пункты  и действующие лица  носят заграничные наименования. Сами
понимаете, оставалось  только одно - выбросить его из советской  литературы.
Что и было сделано.
     Кульминацией  антигриновской  атаки   стали   статьи  А.Тарасенкова   и
В.Важдаева, появившиеся в январе 1950 года. Я был в те годы студентом  МГУ и
как все  нормальные молодые люди любил Грина; после чтения статьи Важдаева в
"Новом мире",  редактировавшимся  К.Симоновым, у  меня  возникло  отчетливое
ощущение  удара  кастетом  в  лицо,  настолько  нелепы,  несправедливы  были
обвинения,   перемежавшиеся  грубой   бранью.   Еще  сильнее  было   чувство
беспомощности.  Дискуссии  в  те   годы  не  практиковались,  возражения  не
предусматривались. Точка зрения Важдаева и Тарасенкова смело могла считаться
директивной. Писали  они  свои опусы, конечно, по  прямому  указанию  свыше.
Трудно сказать,  что они в  действительности думали  о  Грине, впрочем,  это
несущественно. Имя  Грина исчезло  из планов издательств, а его  книги -  из
библиотек; хотя физически они не изымались, но кто  же мог рискнуть выдавать
читателям произведения безродного космополита.
     Но и тут Грина ждала не худшая судьба. Свистопляска вершилась на излете
сталинской эпохи и до  появления первой после  перерыва  книги "Избранное" и
обратившей на себя внимание статьи М.Щеглова "Корабли Александра Грина" -  в
том  же симоновском "Новом мире" - прошло всего шесть лет; приговор шемякина
суда был опротестован значительно  быстрее, чем это произошло с Платоновым и
Булгаковым, не говоря уже о Замятине.
     Конечно, такие статьи, как "Проповедник космополитизма. Нечистый  смысл
"чистого искусства" Александра Грина" Важдаева заслуживают только презрения,
они недостойны опровержений по существу. Но и забывать о них не следует. Они
сами по себе  могут  служить заметной,  хотя  и своеобразной чертой минувшей
эпохи. Прослеживая историю советской литературы, фантастики в частности,  мы
обязаны  знать  и  помнить,  в каких  условиях  приходилось жить  и  творить
писателям. Не учитывая  этого,  мы не сможем  правильно оценивать сочиненное
ими  в те годы, правильно понять его. А кроме того, я не стал бы  биться  об
заклад, что  колесования, четвертования  и  прочие египетские  казни,  через
которые  прошла  отечественная  словесность,  навсегда  остались  в  далеком
прошлом.  Вот  почему я позволю себе привести  избранные  цитаты из пещерной
статьи Важдаева.
     "Идейный и политический смысл созданного А.Грином "своего особого мира"
легко  расшифровывается,  как  откровенная  духовная  эмиграция...",  "Роман
"Бегущая по волнам" - одно  из основных и наиболее  реакционных произведений
А.Грина...",  "...герой рассказа  -  взбесившийся  махровый  реакционер...",
"Знакомая  проповедь!  Мы  ее  слышали  от  реакционеров   всех  мастей...",
"Демонический"  герой  Грина  это  -  "предвосхищенный автором  гитлеровский
молодчик,   фашист,   жаждущий   уничтожать   людей...",   "Так   называемым
"положительным" героям Грина присуща одна общая черта - презрение к Родине и
ненависть к реальной народной жизни...", "Произведения Грина - это, конечно,
явление распада искусства.  Распад неизбежен, как утверждение идей человеко-
и народоненавистничества..." - трудно поверить, неправда ли, что такие слова
говорились об авторе "Алых парусов", а ведь статьи принадлежали перу ведущих
критиков  тех  лет.  Впрочем,  они  потому и  стали  "ведущими",  что  чутко
откликались на "социальные заказы" руководства.

     Грину после его реабилитации было посвящено несколько книг,  в  которых
духовное   наследие   писателя   подвергалось  всестороннему   анализу.  Оно
многогранно. Можно, например, говорить о  гриновской концепции человека  или
об особенностях его  стиля. Я хочу  коснуться той  стороны его творчества, о
которой  исследователи  пишут  мало и  бегло,  - о  его  взаимоотношениях  с
фантастикой.
     Может,  потому  мало и бегло, что на  этот  вопрос  ответить  непросто.
Правда, составители  антологий не  сомневаются в  принадлежности писателя  к
клану фантастов и бесцеремонно включают его произведения, так сказать, через
запятую с  очерками  Циолковского  и  рассказами  Беляева. Но  перечисленные
писатели вовсе  не одной крови. Грин, как киплинговская кошка, гуляет сам по
себе. Нет ничего удивительного, если кто и  заколеблется - а можно ли вообще
причислять его к фантастике? К узколобой, дегенеративной дуре, которую у нас
долгие годы пытались выдавать за фантастику, - ни в коем разе.
     Грин  вообще   был   склонен  скептически   относиться   к  проявлениям
научно-технического прогресса. По  его  мнению,  в бетоне и железе пропадает
красота,  испаряется  духовность. Есть  немало  философов,  придерживающихся
таких же убеждений. К философам себя причислить не смею, но эта точка зрения
мне симпатична. Лишенный возможности повлиять на реальную  действительность,
писатель давал волю  своим симпатиям  и антипатиям в выдуманном им мире. Где
только можно, он заменяет пароходы парусными судами, /в его Лиссе, например,
разрешалось   швартоваться  только  парусникам/,  автомобили   -   каретами,
электрические лампы - свечами...
     С  другой стороны, отрицать  принадлежность Грина к фантастике, как это
склонны делать некоторые гриноведы,  неразумно. Фантастический элемент виден
у него невооруженным глазом, и он отнюдь не случаен, а прямо вытекает из его
творческого метода.
     Самое фантастическое у Грина - не столько то,  что Фрези Грант скользит
по воде, сколько особый мир,  в котором она обитает, в котором  она только и
может обитать, в котором подобные чудеса кажутся естественными  и  в котором
протекает действие большинства  его романов и рассказов.  Даже такой  роман,
как "Дорога никуда" /1930 г./, где вроде бы  ничего чудесного не происходит,
ничем  не отличается от  тех, в  которых  оно наличествует. "Дорога  никуда"
ничуть не более реалистична, или,  если  хотите,  не менее фантастична, чем,
скажем, "Бегущая по волнам" /1928 г./. И про "Золотую  цепь" /1925 г./ можно
сказать  то  же  самое. Много  ли  там  фантастического?  Причудливый  замок
Ганувера?  Велика  фантазия! Не в этом главное. И тут, и там один  и тот  же
параллельный мир, только внимание  писателя на  сей раз привлекли события на
другой  улице  или  в  другом  городе,  где  сегодня  ничего  необычного  не
случилось, но если завтра, глядишь, случится, то вывески на улицах менять не
придется.
     Для сравнения  можно припомнить  Ж.Верна. Кому-то угодно считать "Детей
капитана Гранта"  чисто  приключенческим  романом,  а "Таинственный  остров"
научно-фантастическим. Но  в  своей сути оба  романа мало  чем  различаются.
Разумеется,  основа  у жюльверновской фантастики, как и  у  его  приключений
иная, нежели  у  Грина,  но для  каждого писателя  она одна  и та  же.  Верн
повествует о событиях,  произошедших  в одном  мире, одном  море, только  на
разных островах. Можно  было бы без ущерба для их психики познакомить  детей
капитана  Гранта  с капитаном Немо и сводить  на  экскурсию  по "Наутилусу".
Роберт был бы в восторге.

     Гриновский  мир  давным-давно  назван Гринландией.  Эта  несуществующая
страна во  многом похожа  на реальную. В ней можно отыскать  немало деталей,
взятых из нашего мира. Нередко встречаются  прозаизмы, разрывающие, казалось
бы,  нежный  романтический  флер  -  "стальной  левиафан  Трансатлантической
линии",   "секретарь   ирригационного  комитета",  "служащие   биологической
станции"... Мы с  удивлением обнаруживаем современные  конфликты, хотя  бы в
той же "Бегущей по  волнам". Капитан Гез  занимался контрабандой наркотиков.
Некие "Червонные валеты" пытаются уничтожить  мраморное изваяние  Бегущей по
волнам, установленное на городской площади. Зачем? Официальная причина - оно
мешает расширению  портовых  складов,  а подоплека  дела в  том, что оно  не
укладывается в их в*дение мира. Несовпадение взглядов всегда вызывает ярость
у обывателей и сильных мира сего; нередко эти два множества пересекаются.
     О, сколько прекрасных  памятников было уничтожено объединенной командой
негодяев и равнодушных. Самому Грину -  точнее его книгам - удалось спастись
лишь потому, что удалось спастись всей стране.
     И  все-таки  мир Грина  нереален,  он  размещен  в  другом, даже  не  в
четвертом - в пятом измерении, а кто-то хорошо сказал, что пятое измерение -
это   пространство  воображения.  Грин  и   сам   не  рекомендовал  доверять
собственным конкретным названиям: "...имена гаваней означали для меня другой
"Тулон" и вовсе  не  тот "Сидней", какие существовали в действительности..."
Грину ничего  не  стоило  придумать "темпорально-пространственный  переход",
через который особо отмеченные могли бы попадать из нашего  мира  в его.  То
есть возникла бы еще одна вариация сюжета "параллельный мир". Однако Грин не
хотел делать свой нереальный мир  ирреальным. Его мир  расположен  на Земле,
хотя  ни один географ не сможет указать  его  координат.  Грин мечтал, чтобы
настоящий, реальный мир  был бы похож  на  его, выдуманный. Если угодно, все
творчество  Грина можно  назвать  одной  большой и  ни  на кого  не  похожей
Утопией.
     Главное в гриновском  мире, кроме его самого, не  старинные корабли, не
замки,  не  города Лисс, Зурбаган  или  Гель-Гью,  которые  благодаря  Грину
известны читателям, пожалуй, не хуже, чем номенклатурные черноморские порты;
главная "чудасия" - это населяющие его  люди. Там  есть, конечно, мерзавцы и
подлецы,  видано ли, чтобы приключенческий роман обходился  без негодяев,  с
кем же бороться-то? Но гораздо больше удивительно хороших людей, и не просто
хороших-  законченно   хороших,  благородных,  самоотверженных   идеалистов.
Позвол