собой  таких
задач, как Замятин или Булгаков... Плохо, если и  вправду не ставил.  Должен
был  ставить.  Иначе  ради чего он  писал и основоположником  чего его можно
считать?  По  секрету  скажу вам: ставил.  Ставил перед собой  разнообразные
социальные, политические, сатирические задачи. И научные, конечно. Только не
получалось у него...
     Я еще раз  вкратце вернусь к "Собачьему сердцу", повести, которая может
служить  наглядным  примером разницы  в  методологии  художественной  и  так
называемой  "научной"  фантастики,  если  сравнивать  повесть  Булгакова  со
сходным по "хирургической"  основе  романом Беляева  "Человек-амфибия" /1928
г./.
     В "Собачьем сердце"  инициатором происходящего  становится  талантливый
хирург Преображенский.  /В фантастике все хирурги - талантливы/. И у Беляева
действует  гениальный костоправ -  доктор  Сальвадор.  Оба  врача  выполняют
невозможную,  дерзновенную операцию. Оба взялись за нее в угоду собственному
научному  эгоизму, не  очень  задумываясь над  последствиями своих действий,
потому-то  и результаты  в  обоих  случаях  были  печальными. Преображенский
пострадал  непосредственно  от  рук  /или  лап?/ новорожденного  гибрида. Но
страдал он не впустую: он помог автору создать новый социальный тип.
     Пострадал и Сальвадор  - его судят за дерзновенные эксперименты. Но как
он-то   относится  к  своему  творению?   Автор  забывает  сообщить   нам  о
переживаниях и врача, и пациента - человеческие чувства ему не подвластны. А
ведь юноша с  жабрами  одинок, никому не нужен,  он  не  может находиться  в
обществе нормальных людей, не может соединиться с любимой девушкой. Автор не
случайно  превратил  его  в затворника,  иначе  было  бы непонятно,  как ему
удалось  дожить  до  юношеского  возраста.  В  конце  концов  разочарованный
Ихтиандр бросается в океанические пучины, обрекая себя на гибель. Так все же
- для чего он вызван к  жизни? Какая  художественная или социальная нагрузка
взвалена  на  его плечи? Похоже, что никакая. Беляева интересовал только сам
факт  пересадки жабр молодой акулы  чахоточному индейскому мальчику. Правда,
Сальвадор  говорит что-то  о  грядущей расе рыболюдей,  призванных  покорять
морские  глубины, но  мысль эта неразвита и подброшена,  чтобы  хоть  как-то
оправдать жестокие опыты Сальвадора. Наверно, доктора и вправду нужно судить
за калеченье  ребенка,  как  считали  критики 30-х годов, солидаризируясь по
данному поводу с южноамериканскими клерикалами, усадившими хирурга на скамью
подсудимых в самом романе. Но прежде чем возмущаться их нападками, следовало
бы задуматься: а  действительно ли  действия этого  революционера от  науки,
посягнувшего  на  "божественную" природу  человека,  согласуются  с  нормами
человеческой,  а не только  церковной  морали. Автор ведь несколько  сместил
акценты,  направив  силу  гнева  против   мракобесия  и  оставив  в  стороне
собственную оценку действий Сальвадора. Как  мы увидим и на других примерах,
писатель не всегда помнил о существовании моральных  норм. Вот где  проходит
граница  между хужожественной  и  научной  фантастикой.  Научной  достаточно
самого  факта.  Ребенку  вшили жабры. Занимательнейший  медико-биологический
феномен! Только брать авторские свидетельства на подобные феномены следует в
Обществе изобретателей  и рационализаторов. Там идеи  не требуют проверки на
нравственность. А может, и там требуют.
     Ясно, что в "Собачьем сердце" автор прежде всего продумал, каким должен
стать Шариков, а уж потом - как он будет создавать помесь собаки и человека.
Я  уже приводил  примеры  такой  последовательности. У  Беляева  наоборот  -
Ихтиандр  появляется  на свет  в результате  возникновения  у автора идеи  о
пересадке   жабр,  хотя   несправедливо   было  бы   не   отметить,   что  в
"Человеке-амфибии",  одном из  двух  своих лучших романов,  писателю удалось
придать  юному  герою  известную  привлекательность,  что  в  совокупности с
мелодраматической   судьбой   несчастного  мальчика   во  многом   объясняет
популярность романа.
     Роман и  остался  бы романтической  сказкой, если бы  вдруг уже в нашем
поколении  идеи  доктора  Сальвадора  не нашли неожиданного продолжения. Эти
идеи, к счастью, пока еще не перешагнули границы теории, но и высказывали их
не  безобидные  фантазеры.   Ученые,  изобретатели,   подводники   принялись
конструировать искусственные жабры и выдвигать различные проекты подгонки их
к  человеческому  телу,  в  том числе  весьма  радикальные,  такие,  которым
позавидовал бы и сам Сальвадор.
     Эти  идеи во  многом  опираются на высказывания  одного  из  крупнейших
авторитетов в области  океанографии, создателя акваланга  Ж.-И.Кусто:  "Рано
или поздно  человечество поселится на дне  моря... В океане появятся города,
больницы, театры... Я вижу новую расу "Гомо Акватикус" - грядущее поколение,
рожденное  в подводных деревнях и окончательно приспособившееся к окружающей
новой   среде,   так  что,-   все   же   счел  нужным   добавить  выдающийся
исследователь,-  быть может,  хирургической операции  и  не  потребуется для
того,  чтобы  дать  людям возможность  жить и  дышать  в воде". Однако здесь
допускается мысль: а может, и потребуется,  хотя в  другом  месте у того  же
Кусто мы  найдем совершенно трезвые  слова: "Разумеется, я отнюдь  не думаю,
что люди когда-нибудь вовсе переселятся на дно  моря; мы слишком зависимы от
своей  естественной  среды,  и  вряд  ли  возникнут  веские  причины,  чтобы
отказаться  от всего,  что  нам так дорого: от  солнечного  света,  свежести
воздуха лесов и полей..." И,  вероятно,  как раз технически  "сальвадорская"
операция  разрешима.  Доброхоты  найдутся.  Не  существует самого  безумного
эксперимента,  на  который  не  нашлось  бы  энтузиастов. Но ведь  человек с
удаленными легкими уже никогда не сможет выйти на берег, чтобы посмотреть на
солнце, разве что будет вынесен  в  аквариуме. Конечно, ему  станут доступны
иные красоты. Но  достаточная ли это цена за  подобное оскопление? И во  имя
чего  - чтобы одна часть человечества снабжала другую дарами  моря,  получая
взамен  уже  недоступные ей  дары  земли? Будем все же надеяться на  то, что
освоение   человеком   океанических   глубин   пойдет  не  путем  отказа  от
человеческого естества, от земных радостей, дарованных человеку природой.
     Можно  представить  себе  гипотетическую ситуацию, при которой человеку
придется   перестраивать  свой  организм.  Если   когда-нибудь  люди  найдут
подходящие для жизни планеты, которые, конечно, вряд ли могут быть полностью
схожи с  Землей,  то  поколение за поколением приспособится  к  изменившимся
условиям, и этим "ихтиандрам" уже неуютно покажется на Земле.
     Бездна этических проблем могла бы встать за Ихтиандром. Конечно,  точка
зрения  фанатиков-технократов  не  может  разделяться  писателем-гуманистом,
потому  что  он  по определению должен  выступать  в  роли  защитника  всего
человечества,  всех людей.  Но даже  до классификационной  высоты Беляев  не
поднялся и в одном из лучших своих романов.

     Неверно заложенный фундамент может перекосить  все здание. К сожалению,
так и  произошло. До начала  Большой Перестройки, вроде  бы начатой в  конце
50-х,  а  потом  искусственно и  искусно  заторможенной, в нашей  фантастике
торжествовало,  грубо говоря, беляевское направление,  а Замятин,  Булгаков,
Платонов пребывали в глухом запрете.
     Очередной  парадокс  заключается  в  том,   что  и  Беляева  беспощадно
критиковали.  Даже не критиковали -  растаптывали.  Эта критика стоила  ему,
может быть, многих лет жизни, и без того нелегкой. Разносы по  большей части
были несправедливыми:  писателя отчитывали не за действительные слабости,  а
за робкие попытки выйти из круга научно-фантастических  стереотипов.  В 60-х
годах произошло восстановление справедливости, и критика ударилась в  другую
крайность. Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято говорить,
как  о бесспорном  лидере и  классике.  "Беляев  заложил  основы  творческих
принципов  советской  фантастики.  В его книгах  впервые  сформировалось  ее
идейное  лицо.  В  них  с   наибольшей  страстностью  были  провозглашены  и
воплотились ее гуманистические идеалы - одушевленность идеями человеческой и
социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера
в   величие   человека,  его  разума,  в  его   неограниченные  возможности,
убежденность в  праве человека на  счастье",- писали  авторы  предисловия  к
первому  собранию  сочинений  Беляева  Б.Ляпунов  и  Р.Нудельман.  Увы,  эти
панегирики ни на чем не основаны. В искренности Нудельмана можно усомниться:
написав  это предисловие,  он укрылся  за  бугром  от "идей  человеческий  и
социальной  справедливости",  но  покойный Ляпунов  верил  в  своего  кумира
безоговорочно.

     Почему же откровенно слабые по литературным достоинствам /я  постараюсь
это доказать/, зачастую  сомнительные в нравственном  отношении /и это тоже/
произведения продолжают затянувшуюся  жизнь, напоминая собою зомби - мертвые
тела, имитирующие живых? Однозначный ответ вряд ли возможен.
     Начну  с  того,  что  существует  многочисленная  категория  читателей,
которых  привлекает  именно  такая,   упрощенная  литература.   Обращение  к
фантастике льстит  их комплексу неполноценности, но Платонов или  Стругацкие
им не  по  плечу.  Со второй причиной стоит  расправляться более решительно.
Опора  на  таких,  как  Беляев,  привлекает  тоже  немалочисленную   когорту
бумагомарателей, как  молодых,  так  и находящихся  в  преклонном  возрасте,
обделенных  талантом,   но  мнящих  себя   писателями   и   желающих   часто
публиковаться.
     Литературные законы жестоки. Горе тому литератору, который решает стать
профессионалом,  не  имея  на то  диплома  от  небесного ректората.  Так,  к
несчастью,  случилось  и  с  Беляевым.  Как  личность  он вызывает  глубокое
уважение и сочувствие. Он был образованным, душевно чутким человеком, к тому
же с несладкой судьбой, всю жизнь ему приходилось бороться с тяжелым недугом
- туберкулезом позвоночника. Он был предан фантастике, он действительно  был
первым, кто посвятил ей себя без остатка. Он был трудолюбив, и можно было бы
сказать,  что он успел  сделать  многое. Но  все плюсы  перечеркиваются  тем
непреложным  фактом,  что  книги его бездарны,  не в  оскорбительном  смысле
слова, а в прямом - без дара, без  искры Божьей. В отличие от  своих адептов
он  чувствовал  это  и  постоянно  мучился  от неумения  отыскать  нужные  и
единственные слова. Конечно, понятие "литературный талант" не  исчерпывается
плетением   словесных   узоров;   оно  предполагает   масштабное   мышление,
острокритический   взгляд    на   окружающую   действительность,    глубокое
проникновение в индивидуальную и  общественную психологию  и  многое другое.
Всего этого у Беляеву не было.
     Есть и другие, запрятанные основательнее причины того, что в фантастике
советского периода Беляев долгое время считался номером первым. В 30-х годах
идеологические  минводхозы  повернули  естественное   течение  отечественной
литературы и принудили ее течь по соцреалистическим беломорканалам. Высокая,
булгаковская фантастика конфликтовала с официальной  точкой зрения,  поэтому
режим наибольшего благоприятствования был создан для так называемой  научной
фантастики с ее прямолинейно-конформистскими или на  худой конец  неопасными
идеями.  Диалектика,  правда, заключалась в том, что начальству,  как  я уже
говорил,  никакая фантастика  не  была  нужна - ни хорошая, ни плохая.  Даже
самые верноподданические книги вызывали подозрения у  литературных церберов,
потому что и в этих книгах выдвигались всякие неутвержденные свыше проекты и
бродили   нечеткие  призраки-мечтания.  Потому-то   Беляева  и  поносили,  и
издавали,  но  читательский  вкус  беляевская  фантастика  успела  испортить
всерьез и надолго.

     Упреки,  разумеется,  требуют  доказательств.  Я не  ставил  себе целью
рассмотреть все  сочинения Беляева, но в то же время  отобрал  их достаточно
много, чтобы выводы нельзя было заподозрить в случайности.
     На примере небольшой  и  не  самой известной у  Беляева повести "Вечный
хлеб"  /1928  г./  еще  более  наглядно,  чем  на "Человеке-амфибии",  можно
увидеть, что  в научной  фантастике беляевского  образца порочна, как  я уже
сказал,    сама    методология    ее    создания.   Сначала    придумывается
научно-техническая  гипотеза.  Раздающиеся  восторги  по  поводу  "богатства
фантазии" у наших  любимцев чаще  всего  бывают  преувеличенными, потому что
дело это  совсем нетрудное,  что удостоверяет  "сам"  Уэллс:  "Всякий  может
выдумать  людей  наизнанку,  или  антигравитацию,   или  миры,  напоминающие
гантели.  Эти  выдумки  могут  быть   интересны  только   тогда,   когда  их
сопоставляют  с  повседневным  опытом  и  изгоняют  из  рассказа все  прочие
чудеса..." Реальный изобретатель  обязан убедительно обосновать  возможность
осуществления   и  возможность  применения   на  практике  своих  гениальных
прозрений.  Изобретатель-фантаст  освобожден  от  этой  тяжкой  обязанности,
бумага все  стерпит. Трудности  начинаются  потом,  когда автор  оказывается
вынужденным дать сначала себе, а  затем и другим ясный ответ: "А зачем я это
придумал?"

     В  данном  случае  автор нафантазировал  род съедобных дрожжей, которые
питаются непосредственно  воздухом и способны бесконечно расти. Съел за день
половину банки, а к утру она опять полна. В этих двух фразах я  исчерпывающе
изложил  производственную  идею  "Вечного  хлеба".  Все  остальные  слова  в
сущности излишни,  разжижающи. К примеру -  научная  фантастика  не  в силах
обойтись без пространных наукообразных объяснений. Но так как  автору все же
запало в  голову,  что  он  занимается изящной словесностью, то он стремится
придать  своим  выкладкам вид непринужденной  беседы.  Особого разнообразия,
правда, не замечается,  да и что  тут придумаешь. Лекция она  и есть лекция.
Недаром студенты любят с нее сбегать...
     "Бройер прошелся в  волнении по комнате... И начал говорить,  как перед
аудиторией, невольно воодушевляясь, а корреспондент, открыв блокнот  и вынув
вечное перо, записывал речь профессора стенографически.
     - Как вам, вероятно, известно..." /"Вечный хлеб"/.
     " - Милостивые государыни и милостивые  государи! - начал Штирнер таким
тоном, будто он читал лекцию в избранном обществе /почему будто?  - В.Р./. -
Рефлексология есть наука, изучающая..." /"Властелин мира"/.
     " ...сказал  Сорокин. - Так  вот, слушайте.  Вы,  конечно,  знаете, что
человеческое  тело состоит из многих миллиардов живых клеток..."  /"Человек,
потерявший свое лицо"/.
     Аналогичные  фразы  можно  встретить в  любом  романе  Беляева. Научная
фантастика не в  силах отказаться от этой скукоты; должно быть, ее создатели
боятся, что в противном случае их сочтут недостаточно научными.
     Однако  литературное произведение одними лекциями не заполнишь.  Хочешь
не  хочешь,  а приходится  обращаться  к  имитации  творчества -  то  есть к
одеванию  голеньких  идей в  сарафанчики-образы.  Преимущество  предлагаемой
методологии  заключается  в безграничных  возможностях  при  подборе  модных
одежд.  Годится  все,  что угодно.  Оттолкнемся  от смелого  допущения,  что
научное открытие  сделано ученым. Итак, для  начала  нам  потребуется  образ
ученого. Но каким  он будет - элегантным денди спортивного вида или  дряхлым
старцем  с бархатным  воротником, усыпанным  перхотью? Очевидно, что это  не
имеет  никакого  значения.  Как  не  имеет  значения,  будет ли  он русским,
шотландцем  или перуанцем,  Ивановым, Джонсоном или Бройером. Остановимся на
немце Бройере.  Надо же на  ком-то  остановиться.  Место действия - рыбацкий
поселок на  севере Европы.  Но и  зулусская деревня подошла  бы с  неменьшим
успехом.  Конечно,  герои  повести  что-то  совершают,  но необязательность,
случайность или полная ненужность их поступков делает невозможным применение
хоть каких-нибудь эстетических критериев.
     Не  ломимся  ли  мы  в  открытые двери?  Может быть,  авторам  подобных
сочинений  ни  к чему всякие  образы, характеры, метафоры,  индивидуализация
языка и  что там еще  наизобретала  занудная теория литературы, изучаемая на
университетских кафедрах? Может быть, творцы вдохновлены иными целями, зачем
им  филологические финтифлюшки? Между нами, я  полагаю,  что так оно и есть.
Некоторые из фантастов по невежеству и не подозревают  об этих премудростях,
а  другие, может, и  подозревают, но  будучи не в  силах к ним подступиться,
делают вид, что они им не нужны. Иногда  декларативно. Беляев подозревал, но
не умел. В этом была его трагедия.
     У литературы данной  категории  есть  только  одно,  правда,  увесистое
достоинство  - ее читают. Но плохую литературу всегда читают больше хорошей,
вряд ли этим обстоятельством стўит оправдывать ее  существование. Фантастика
не  только  может  - обязана быть другой.  Эту  "другую" фантастику вовсе не
волнуют те тревоги, которые представлялись неразрешимыми Беляеву, потому что
зиждется она на иных основах.
     Идея   любого  произведения,   проходящего   под  рубрикой   литературы
художественной,  а   не,   скажем,  научно-популярной,  может   быть  только
нравственной,  только "человеческой"  в  широком смысле  слова.  /Ничего  не
поделаешь  -  эту  мысль  придется  повторить  не  раз/.  Значит,  гипотеза,
придуманная Беляевым, не  годится для создания  полноценного фантастического
произведения? Отнюдь не значит. Идея "Вечного хлеба" ничуть не хуже, а может
быть,  и плодотворнее,  чем  идея "Человека-амфибии".  Только  будь на месте
Беляева  писатель  поталантливее  и  мыслитель  покрупнее,  он  бы   поменял
приоритеты. Если бы автор сумел или хотя бы попытался изобразить потрясения,
которые обрушились бы на  человеческое  общество, появись в нем бесплатный и
не  требующий   трудозатрат   источник  питания!  Прощание  с  тысячелетними
привычками, нежелание многих  смириться с  упразднением сельского хозяйства,
толпы  сытых  безработных...  Да  на  таком необыкновенном  материале  можно
выстроить  не  частную,  малоинтересную  историю о жадном  Гансе и настырном
репортере, а грандиозную, ни на что не похожую утопию.
     Не зная, как завершить  свою бессюжетную  историю, писатель воспроизвел
финал известной сказки про горшочек с  кашей,  который вдруг стал  варить ее
безудержно. Но в мудрой сказке ясно  просматривается предостережение слишком
самонадеянным владельцам волшебных горшочков; мораль, которая прикладывается
к множеству  жизненных  ситуаций.  А  при чтении  Беляева  у читателя должны
возникнуть всего  лишь два безответных  вопроса  - почему  его "каша"  стала
вести  себя  нехорошо  только  к концу повествования  и почему профессор  не
предусмотрел столь очевидного последствия своего открытия?

     Возьмем в руки  более известный роман - "Человек, потерявший свое лицо"
/1929 г./. И  снова мы столкнемся с достаточно  богатой идеей,  которая тоже
увянет на корню...
     Пока  Тонио Престо  остается уродом -  он  звезда экрана,  он  получает
миллионные гонорары. Может  быть, чересчур навязчиво  выдвигается  на первый
план безудержный смех, который вызывает у посетителей фильмов с его участием
свисающий крючком  нос  и тщедушное тельце Тонио. Стремление повеселить себя
зрелищем  физических недостатков возникает лишь у малокультурных посетителей
ярмарочных  балаганов,  где демонстрируются бородатые женщины, что как раз и
соответствовало  представлению советских авторов об интеллектуальном  уровне
американцев.  Даже  столь горластый пропагандист социализма, как Маяковский,
все же находил  в Соединенных Штатах нечто достойное  внимания и подражания.
Беляев бескомпромиссен - у них все плохо, все продажно. Единственное светлое
пятно   -   мускулистые  парни  в  рабочих   блузах,  разумеется,  по