"Петле..." пародийные
ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы  человеческого интеллекта и
даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я
усомнился  в том, что Варшавский преследовал подобные  цели, зато  отчетливо
увидел, что  он  не  столько  восхищается находчивостью  молодого  кандидата
исторических наук Курочкина,  отправившегося  с ревизией  в Иудею  I века от
Рождества  Христова,   сколько   высмеивает   его   приспособленчество,  его
демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать  тезисами, в
которые он не верит, и поворачивать их всякий  раз в свою пользу. Так что  в
отличие  от  подлинного  Иисуса  наказание,  которому   подвергли  Курочкина
обозленные  его болтовней жители священного  города,  было  - сделаем  такое
предположение -  заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие на кресте
может  быть  расценено  как  чрезмерно   суровая  статья   за   демагогию  и
самозванство. Но был  I век, и  я бы  не  советовал соваться туда  некоторым
нашим депутатам.
     Считается  корректным  рассматривать произведения с  позиций  тех  лет,
когда  они  были созданы. Такой подход, разумеется,  необходим,  иначе мы не
найдем объяснений очевидным, на сегодняшний взгляд,  наивностям,  не поймем,
скажем,  почему  автор все  ненавистное ему социальное зло сконцентрировал в
вымышленной стране Дономаге.  Пройдет довольно много времени, прежде  чем мы
откровенно признаемся: Дономага  -  это мы, это наша страна, вернее - и наша
страна тоже. Может быть, автор собирался  сделать такой намек, сочиняя  свою
Дономагу без всяких географических координат, придавая ей черты всеобщности,
о чем, как мне кажется, догадывались все /мне случалось встречать и неглупых
цензоров/,  старательно подчеркивая капиталистическую  природу Дономаги. Но,
наверно, не  случайно  то, что некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть
свет лишь в  конце 80-х годов. Например, "Бедный Стригайло". Беспомощность и
никчемность  иных   научных  заведений,  фальшь  и  аморализм  тенденциозных
собраний "коллектива", злобная демагогия номенклатурных руководителей - лишь
в последнее десятилетие об этом стали говорить и писать свободно.
     Но  утверждать, что автор в  те годы все видел,  все  понимал,  как  мы
сейчас,  я не  стану. У каждого времени планка располагается на определенной
высоте, да  и ту могут взять  лишь чемпионы. И Стругацкие в те годы не могли
предположить,  что в недалеком будущем к их  /и Варшавского/ родному  городу
вернется имя,  которым он был  наречен при рождении. Но я все  же не могу не
вложить в рассказы Варшавского сегодняшнего смысла, которого автор, может, и
не имел в виду. Они позволяют это сделать, оставаясь в то же время собою, то
есть  памятником породивших их лет. Такое переосмысление, собственно, и есть
испытание  временем, испытание  пригодности  произведения  быть  нужным  для
читателей иных эпох.
     "В  моей  биографии нет  ничего такого, что  может объяснить, почему на
пятьдесят втором году жизни я начал  писать научно-фантастические рассказы".
Отнесемся к  этим словам с  известным  недоверием; кадровый инженер-механик,
Илья  Иосифович прожил  большую и насыщенную  жизнь, в которой было много  и
значительного,  и  трагического. Несомненно, что идеи и образы накапливались
исподволь,  и  сто‹ит пожалеть, что  на собственно  литературное  творчество
судьба отвела Варшавскому недолгий срок - чуть более десятка лет, из которых
к тому же большая часть была омрачена тяжелой болезнью.
     Он     окончил    мореходное     училище,     много     лет     работал
инженером-двигателистом   на  заводе   "Русский   дизель",  сделал   крупное
изобретение в  области электрохимии. В действующую армию будущий  фантаст не
был   призван   из-за  травмы,  полученной  в   детстве,  но  участвовал   в
развертывании на Алтае  военной промышленности. При отплытии  из  Ленинграда
поздней  осенью  1941 года  баржа, на которой он оказался, перевернулась. Из
полутора  тысяч  человек спастись удалось  лишь тремстам. С Алтая Варшавский
снова вернулся на "Русский дизель", и ребята из молодежного конструкторского
бюро  были  первыми  слушателями  его рассказов.  Почему  же,  миновав  этап
становления и возмужания, с первой публикации Варшавский сразу занял прочное
и никем не занятое место в советской фантастике? /Мы подразумеваем, конечно,
и его талант/.

     Это  было   время,   когда  научно-техническая   революция,   выйдя  из
младенческих  пеленок,  стала  показывать, на что она  способна.  Результаты
оказались  ошеломляющими: атомные станции,  быстродействующие ЭВМ, раскрытие
структуры  ДНК, создание  лазера,  голографии, полупроводниковой технологии,
запуск  первого  спутника,  полет Гагарина,  высадка американцев  на  Луну и
многое-многое другое.  Тут же расцвел безудержный кибернетический романтизм.
Просвещенное человечество вообразило,  что еще  немного, еще  чуть-чуть -  и
сбудутся  дерзновенные мечты, будет создан искусственный мозг,  не только не
уступающий   натуральному,   а  более  совершенный,   и  люди,  вздохнув   с
облегчением, переложат на его несуществующие  плечи  решение  самых  трудных
эадач, скажем, ведение  ядерной войны,  не  говоря уже о таких пустяках, как
сочинение музыки. Я сам слышал со сцены виолончельные композиции, сочиненные
компьютером, когда  еще и слова-то такого в ходу не было. В те времена наших
соперников по  интеллекту пренебрежительно именовали аббревиатурой  ЭВМ. Это
были ламповые мастодонты, занимавшие целые комнаты и  умевшие, как мы сейчас
понимаем, делать очень немногое, но нам казалось, что очень многое.
     Самые  бдительные  из  фантастов  /опять-таки американцы  раньше  всех/
разглядели  надвигающуюся  опасность  и  стали всерьез  живописать  ужасы  и
тупики,  в  которые  нечеловеческий  разум  может  завести тех, кто  поимеет
несчастье или глупость ему довериться.
     Было  бы нелепостью  отрицать инженерные и  научные  достижения, прежде
всего в той  же кибернетике, но прошедшая  четверть  века все  расставила по
местам. Кибернетике -  кибернетическое,  человеку - человеческое.  Нет нигде
концертов  кибернетической музыки,  а вот при прокладке курса  -  компьютеры
незаменимы. Сейчас были бы смешны споры  о  том, нужны  ли инженеру Блок или
Бах  и стоит ли  тащить ветку сирени в  космос. Боюсь, сегодняшний  читатель
может даже  не понять,  о чем речь, а между тем вокруг этих формулировок шла
зубодробительная дискуссия в  прессе.  Но опять-таки между нами, мальчиками:
результат этих дискуссий  был  вовсе не таким победным, как это выглядело  в
социологических  отчетах.  Да,  конечно,  нынче  никто не  станет заставлять
компьютер  сочинять стихи,  но это вовсе не значит, что сами  компьюторщики,
инженеры, научные  работники, молодые  хотя бы, не  говоря  уже о  банкирах,
коммерсантах и политиках, потянулись  к Блоку и Баху. Ужаснее всего то, что,
уткнувшись в мониторы, они не испытывают в искусстве надобности,  не ощущают
своей  неполноценности.  Еще  ужаснее,  что   ведется  глупейшая  пропаганда
компьютеризации в  школах.  (Моя  оценка вовсе  не означает, будто я  против
того, что  надо  обучать  детей  работать  на  компюьтере.  Только  их  учат
компьютеризации  снова так,  что они продолжают ненавидеть литературу.) Если
крошечный шкет умеет нажимать кнопки на  клавиатуре, то все вокруг - пресса,
педагоги,    родители   -   прямо-таки   заходятся   от    ликования.    Мой
внук-первоклассник осваивает компьютерные игры за 15  - 20  минут. Но  он не
только сам не потянулся ни к одной книжке, ему скучно даже их слушать.
     Я далек от мысли умалять удобства, которые внес в нашу жизнь компьютер,
как в свое время  и телефон, и телевизор. Сама эта книга написана при помощи
компьютера.  Но все же мне кажется, что смел и прав был  тот мудрый человек,
который предложил компьютерные игры, как и  иные  телепередачи, приравнять к
наркотикам. Если нам не удастся - это очень трудно - вернуть книгу  в обиход
наших  детей, то  мы рискуем вырастить поколение бессердечных зомби. И,  мне
кажется, уже во многом преуспели.
     А ведь все  эти  проблемы  уместились в одном  из  маленьких и одном из
лучших  рассказов  Варшавского  -  "Молекулярное  кафе"  /1964  г./,  давшем
название его  первой книге и  популярной в  свои годы телепередаче. Ничто не
сможет заменить людям простых и естественных радостей, "настоящего молока со
вкусным  ржаным  хлебом",  как  и никакие  электронные педагоги  никогда  не
заменят  детям  любимую  и  мудрую  старенькую  Марьваннну   с  ее  потертым
портфельчиком /это я добавляю от себя/.
     Достижения   научно-технического  прогресса   не   только  радовали   и
восхищали,  они и  смущали, и  тревожили,  и пугали.  Приходилось  думать не
только  о том, как  развивать, но и как обуздать науку, чтобы она  походя не
превратила бы нашу  голубую и зеленую планету в поясок угловатых астероидов.
А  это был уже спор, далеко  выходящий за  рамки  чисто литературных и чисто
научных интересов.
     Не вспомнив всего этого, мы  не сможем оценить своеобразие  того места,
которое  заняли в  нашей фантастике "несерьезные" на  первый взгляд рассказы
Варшавского и вообще тогдашнюю ситуацию с фантастикой.
     Западные фантасты были озабочены намечающейся повальной автоматизацией,
могущей,  по  их  мнению,  нанести основательный  ущерб  духовному  развитию
человечества, а то и  покончить  с этим  духовным  развитием, а  заодно и  с
человеком вообще.
     А Варшавский смеялся, откровенно смеялся над тем, что у иных  фантастов
вызывало священный трепет. Иногда он смеялся  весело, как в рассказе "Роби",
иногда грустно, как в "Молекулярном кафе", но всегда остроумно и беспощадно,
если только этот эпитет приложим к такому невесомому созданию, как юмор.
     Первый  рассказ  Варшавского  "Роби"  /1962  г./,  в  котором  уже ясно
проявились особенности его творческого дарования, - памфлет и пародия. Автор
высмеивает в "Роби" вереницу кочующих из одного фантастического произведения
в другое кибернетических слуг, добрых,  тихих и  преданных,  как  Дядя  Том.
Дерзкий, своенравный,  даже  нахальный Роби  -  издевка  над  обывательскими
мечтаниями о том, что вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне
ваньки,  васьки, захарки к  кроваткам новоявленных обломовых утирать им носы
нежными железными пальцами.
     Должно быть, современные читатели не  ощутят в  полной мере  памфлетной
направленности  рассказа  "Роби",   зато   самоуверенный  и   наглый   Роби,
доставляющий  столько  лишь на первый взгляд забавных неприятностей хозяину,
может быть, принесет нам утешение,  заставив рассмеяться в сходных житейских
ситуациях, не имеющих ни  малейшего отношения к  роботехнике, потому, что  в
Роби  воплотились  многие человеческие  черты,  отрицательные, понятно,  но,
честное слово, не лишенные известного обаяния.
     Но мы все время говорим - "роботы",  "автоматы" и как будто не замечаем
лукавинки, которую  прячут фантасты в уголках глаз,  когда с серьезным видом
заставляют  придуманные   ими   электронные   мозги  напрягать  мыслительные
способности и выдавать мудреные сентенции. Конечно, это говорят не роботы, а
люди - люди в шаржированных, кибернетических масках.
     Разве  не угадываются  тезисы  иных  участников споров  о  возможностях
кибернетики в весьма  убедительных и потому особенно смешных доказательствах
невозможности   существования   органической   жизни,   которые   произносят
досточтимые автоматы  класса  "А"  с  трибуны  местной  научной  конференции
/"Вечные  проблемы",  1964  г./?  За  два  миллиона лет  эти  роботы  успели
позабыть,  что  они  сами  всего  лишь потомки  автоматов  "самого  высокого
класса", когда-то оставленных людьми с целью сохранить следы человечества на
покинутой планете. Так что не исключено, что участники дискуссий, отрицающие
возможность  создания электронного мозга, всего  лишь неблагодарные  потомки
существ, в отдаленном прошлом высаженных на Землю высокоразвитыми машинами.

     Впрочем, к  одинаковой цели можно  идти  разными  путями, и я  не  вижу
принципиальной  разницы между веселой "антироботностью"  "Вечных проблем"  и
рассказом  "Тревожных  симптомов нет", над  которым, пожалуй, не засмеешься.
Рассказ  носит  программный  характер, недаром им  названа  последняя  книга
писателя.
     А речь, как и в большинстве рассказов писателя,  идет  все о том же - о
человеческом первородстве, о том, что  такое человек, об истинных ценностях.
Духовная  кастрация  престарелого  ученого   Кларенса   выглядит  еще  более
страшной, потому что она делается по доброй воле. Операция призвана очистить
выдающий  мозг  для  дальнейшей  продуктивной  деятельности,  освободить  от
сентиментального "балласта",  накопленного за долгую  жизнь. Убрать, убрать,
убрать,  щелк,  щелк,  щелк!   Что  же  остается  от  человека  после  такой
"инверсии"? От человека - ничего. Перед  нами  оказался тот самый робот, над
претензиями,  которого  Варшавский издевается  в других  рассказах. Но  если
кандидатуры алюминиево-синтетических верзил на  человеческий трон  и вправду
могут  вызвать смех,  то  процесс  снижения людей  до  уровня  роботов может
внушать  страх  и  ужас. Те операции над человеческими  зародышами,  которые
проделывали в  "Бравом новом  мире" у Хаксли  или ликвидация в  мозгу центра
фантазии у Замятина, по крайней мере, были насильственными.
     Должен признаться, однако,  что своим пассажем о насмешках  Варшавского
над издержками  кибернизации я в значительной мере отдаю дань  традиционному
подходу  к фантастике шестидесятых. Принято считать, что  она  возникла  как
отклик  на подкатившую  волну научно-технической революции. В  то время  сам
Варшавский был уверен, что вклинивается  своими  юморесками в самое существо
ведущихся  научных  дискуссий. "Я  не  верю,  -  писал  он  в  предисловии к
"Молекулярному  кафе",  -  что   перед  человечеством  когда-нибудь  встанут
проблемы, с которыми оно  не сможет справиться. /Ой ли? Разве уже нет таких?
-  В.Р./. Однако неумеренное стремление  все  кибернизировать может породить
нелепые ситуации. К  счастью, здесь полемику  приходится  вести не столько с
учеными, сколько с собратьями-фантастами.  Думаю, что в этих случаях гротеск
вполне  уместен, хотя всегда  находятся  люди, считающие  этот  метод  спора
недостаточно корректным..."

     Думаю, что Илья Иосифович был  не совсем прав,  ведь он затронул только
самый верхний слой.  Фантастика 60-х, в  том  числе  фантастика Варшавского,
была  прежде всего вызвана к жизни глубинными социальными  сдвигами, которые
произошли  в  нашем  обществе  во второй  половине  50-х  годов. Как  сейчас
окончательно  выяснилось, сдвиги оказались необратимыми,  хотя их развитие и
было резко заторможено двумя десятилетиями застоя. Наверно, шестидесятники и
сами не всегда  отдавали себе отчет в том, что  и зачем они делают.  Но, как
известно, перо мастера бывает умнее самого мастера.
     Не  так  уж  много  времени  понадобилось,  чтобы  злободневная  пыльца
пооблетела с крылышек и на поверхность  выступили опорные жилки. Возможность
появления  свирепых  человекообразных  роботов   и  искусственного  мозга  с
диктаторскими  замашками не очень  волнует современных читателей, но они так
же  искренне  веселятся, находя в рассказах  Варшавского обличение  научного
пустословия,  высокомерия, эгоизма, нетерпимости. Мы без труда найдем у него
все то, чем оперирует "большая" литература, - он писал о доброте, о любви, о
соприкосновении душ, о верности и предательстве, словом,  обо  всем, потому,
повторяю, что и сам был создателем "большой" литературы.
     А  за вторым, так сказать, бытовым слоем можно обнаружить  и еще  более
глубокий, касающийся кардинальных  проблем бытия. Любой научный и социальный
прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. Когда мы уясняем,
во  что  превратился престарелый  Кларенс  после оздоровительной "инверсии",
освободившей его  гениальный мозг от воспоминаний детства,  чувства жалости,
сострадания,  великодушия,  памяти  о погибшем  сыне-космонавте,  становится
как-то не по себе. Но разве  люди с кастрированной совестью обитают только в
фантастических рассказах, только в вымышленной Дономаге?

     Все прогрессы реакционны,
     если рушится человек...

     Это  сказал  Андрей  Вознесенский, тоже шестидесятник, сказал  в то  же
самое время, когда был написан рассказ "Тревожных симптомов нет"...

     По возрасту  Илья Варшавский и  Геннадий Гор  почти одногодки. И первые
фантастические произведения они выпустили  в одно и то же время. Но с разных
стартовых  позиций. Гор занимался  литературой  еще в 20-х годах  и к началу
60-х у него  уже было  солидное  литературное имя. А  "соревнование"  все же
выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука  к полке, чтобы взять
хотя бы одну из многочисленных  книжек Гора, хотя,  казалось бы,  в них есть
все,  чем жила фантастика тех лет:  путешествия  во  времени  и  пришельцы с
дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся
бессмертия и отказавшиеся  от него, беседы о  живописи  и о загадке времени,
приборы, с помощью которых  можно вживиться в восприятия насекомых... Трудно
найти какую-нибудь из модных научно-фантастических идей, которая бы не нашла
отражения  в  книгах  Гора. "Их  даже  хочется  свести  в...  фантастический
словарик от А до  Я, так их много  и столь чутко они  отысканы в философском
слое научной информации", - подмечает доброжелательно относящийся к писателю
литературовед А.Урбан.
     Днепров  был,  конечно,  попроще  Гора.  Его  интересовали  не  столько
философские,  сколько  технические  аспекты  кибернетики. В рассказе  "Игра"
/1965  г./,  например,  он  усадил  участников  математического  съезда   на
стадионе,  превратив  каждого  в  ячейку  памяти  и  запрограммировав  живой
процессор по двоичной  системе  /кандидат физмат  наук почему-то  пишет:  по
двоечной/, он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу
с португальского на  русский,  доказав таким  образом, что машина мыслить не
может,  так  как  каждый элемент  выполняет  определенные  движения,  просто
опуская руку на плечо соседу и имитируя таким образом электрический контакт,
смысла   которого  он  не  понимает.  Свою  популяризаторскую  роль  рассказ
выполняет   отлично.  На  эту  же  тему  пишутся   длиннейшие  наукообразные
рассуждения. Что собственно  и  делает Гор. Конечно, каждый  из  его  героев
произносит вполне осмысленные фразы,  но задача  их механическая  - передать
собеседнику n-ное количество информации.  Беда в том, что любую фразу мог бы
произнести  и любой другой участник разговора,  живой  "контакт"  у Днепрова
тоже  мог бы поменяться местами с  кем угодно: никто бы  этого не заметил. В
повестях Гора есть множество действующих лиц, но нет  людей, нет характеров,
-  недостаток  типичный для пресловутой  НФ, но  непростительный  для такого
матерого зубра. Автор решил доказать  справедливость  полушуточной сентенции
М.Анчарова: "Научная фантастика - это не литература,  это изложение тезисов,
разложенных на голоса". А если еще прибавить, что в повестях Гора чаще всего
не  происходит драматических  событий,  а  тем более  приключений,  дело  по
большей части  сводится к научным  беседам,  то  читателю впору и заскучать,
порок, как известно,  неприемлемый для любого  жанра, а уж для фантастики  и
говорить нечего. В конце  концов если  меня интересует  философская сущность
пространства  и  времени,  то  не  лучше  ли  обратиться  непосредственно  к
Эйнштейну, Минковскому или Уитроу.
     Герой может позабыть обо всем на  свете,  всецело поглощенный волнующим
его  опытом. Писатель ничего забывать  не имеет права,  он  и действия своих
отрешенных героев обязан оценить с человеческой точки зрения. Мать улетает к
далеким  созвездиям  на  триста лет,  что  ей  д