ьте, разве  не  такой  герой  обычен  для  приключенческой литературы?
Однако  писателям,  которые  делают  вид,  что  они  желают  соответствовать
жизненной  правде,  приходится  искать  в  характерах  персонажей   душевные
сложности, дабы  придать  образам большую или  меньшую  правдоподобность.  В
противном  случае  возникает  откровенная  идеализация,  потому  что  героям
приходится действовать  в  отчаянном несоответствии  с  "окружающей средой".
Таков, например, блистательный капитан Блад из романов Р.Сабатини. Капитан -
превосходный малый, конечно,  но  как художественное обобщение -  абсолютная
неправда. Будь  он в  действительности  таким  благородным, ему  бы  дня  не
прожить в обществе подлинных пиратов, сборища садистов,  подонков и убийц, в
чьем кровавом промысле будущие поколения узрели нечто романтическое. У Грина
же  идеальные герои заподлицо пригнаны к обстановке, и тем самым такие черты
характеров, которые  у других авторов немедленно переводят их обладателей  в
ангельский  чин,  у  Грина выглядят естественными,  а потому  убедительными.
Легендарная Фрези Грант, девушка, которая приходит  мореплавателям на помощь
в тяжелую  минуту,  вовсе  не привидение,  а  одна  из  жительниц гриновской
страны. Там все такие. Нет, не все, но многие. Фрези нацелена на доброту, ее
призвание  не бросать  в  одиночестве  и  страхе  терпящих  бедствие. Трудно
придумать миссию благородней. Ее появление в ночном море не пугает и даже не
удивляет  Гарвея.  Встреча,  конечно,  малость  неожиданная, но это  встреча
родственных  натур. Недаром в конце  книги Фрези прямо с моря заговаривает с
Гарвеем и Дези, как  со старыми друзьями: "Добрый вечер. Не скучно ли вам на
темной дороге? Я тороплюсь, я бегу..."
     Да, Фрези, конечно,  нереальная особа,  но ничуть  не более нереальная,
чем остальные гриновские женщины. Ведь и Дези - это во многом  Фрези, и Бичи
- Фрези...
     В "Морской  волшебнице" Ф.Купера, если  помните, в роковую минуту перед
моряками  тоже   возникает   видение   красивой   женщины.  Но   в  компании
натуралистических  образов - почетных  негоциантов,  не брезгающих, впрочем,
сделками  с контрабандистами, и вылощенных английских офицеров  - привидение
как-то не смотрится,  от  сцены  отдает мистикой,  начисто  отсутствующей  у
Грина.
     Точно так же  надо подходить и  к летающему  человеку  Друду из  романа
"Блистающий мир"  /1923/, хотя он в отличие от Фрези повседневен и  осязаем.
Его  необыкновенные  способности  -  это   тоже  гиперболически  увеличенные
человеческие  возможности.  Друда,  правда,  не назовешь ангелом доброты, но
рассмотрение  того,  почему  автор  столь  сурово обошелся  с  героем  /Друд
внезапно лишился  своего умения и разбился, упав с высоты/  завело бы  нас в
сторону. Тем не менее, и Друд  по-гриновски высоконравственное  существо, не
способное на моральные компромиссы. Может быть, он не расположен  к занятиям
мелкой   благотворительностью,  но  на   подлость  его  подвигнуть   нельзя.
Предложение  Руны, дочки  правителя,  захватить  неограниченную  власть  над
людьми нимало не прельстило молодого человека. Не помогла и красота девушки,
цинично предложенная ею самой в качестве платы за согласие.
     Фантастика и приключения у Грина - сообщающиеся сосуды, одно неотделимо
от другого.  Вот его  прославленные  "Алые паруса"  /1923 г./.  Трудно  себе
представить,   но  названные  выше  критики   в  героях   этой  хрустальной,
лиричнейшей  вещи нашли  порочные  наклонности, противопоказанные  советской
молодежи. Ассоль, видите ли, всего лишь мечтательница и фантазерка. Вот если
бы   она  была  ударницей  коммунистического   труда,  тогда  преподношение,
сделанное  неизвестно   за  что  влюбившемуся   в   нее  юношей,   было   бы
заслуженным...  Ничего,  казалось бы,  чудесного  в повести нет.  Можно же в
конце концов и вправду сшить паруса из шелка, долго они  бы не выдержали, но
можно. И в то же время все полно волшебства, все сказочно. Тот же гриновский
мир,  те  же гриновские  герои.  Приглядевшись  к Ассоль повнимательнее,  мы
убедимся  в том, что из нее  прекрасно получились бы все героини "Бегущей по
волнам", включая Фрези.
     Долгое  время  считалось,   что  главное  в   Грине  -   острый  сюжет,
неестественные страсти и странные  чудеса. Особенно настойчиво уличали Грина
в  подражательстве  западным  рассказчикам,  прежде всего Эдгару  По.  Грин,
действительно,  очень  его любил, но  все же  приходится еще  раз удивляться
эстетической глухоте критиков, принимающих видимость за сущность. Только уже
после  второго  рождения Грина,  в 70-х годах была  окончательно  утверждена
мысль  о  том,  что  его  творчество  не  только  независимо  от  творчества
американского  романтика, оно противоположно ему. Мир Грина - радостный мир,
в котором сбываются мечты и надежды, а черные  замыслы пресекаются на корню.
По водной глади его планеты скользит бригантина под алыми парусами. Символом
мира у  Э.По может служить  ворон,  который категорически  обрывает малейшие
надежды беспросветным словом "Никогда!"
     Глупо доказывать, будто  По в  чем-то ущербнее русского прозаика. Эдгар
По не нуждается в защите, он велик  как разрушитель прочненькой брони сытого
буржуазного благополучия,  он  громко  заявил о  неустойчивости  окружающего
мира,   а  тем  более  мирка,  и  в  своем  скепсисе  оказался  дальновиднее
современников-реалистов.  Зыбкость  человеческого  существования  обнаружила
себя в нашем веке с особой силой, и мы, пожалуй, еще не прочитали  по-новому
гениального неудачника. Человеческая душа не должна  отворачиваться от ужаса
и отчаяния, но впереди обязательно должен светить огонек  надежды. Грин и По
находятся  на  разных концах  спектра  переживаний,  равно  необходимых  для
полноты духовной жизни. При  этом не надо, конечно,  крайностей,  нельзя все
время  находиться  в   состоянии   эйфории,   охватившей   Ассоль  при  виде
приближающейся  шхуны.  Жизнь зачастую  подсвечена  красноватым  трагическим
отблеском.
     Как  всякий большой писатель Грин многослоен, и, может быть, не каждому
читателю и не с первого захода удается добраться до сердцевины и отдать себе
ясный отчет, почему этот автор нравится. Иные будут искренне воображать, что
их    увлекли   острые   приключенческие   коллизии,   взрывная    развязка,
завораживающая  выдумка. Все  это, как говорят, имеет место. Должно быть,  в
юном возрасте человек с  одинаковым увлечением читает  как Александра Грина,
так и Александра Беляева. Но, став постарше, к Беляеву он вряд  ли вернется,
то ли осознав, то ли ощутив, что Беляев весь  на поверхности, он исчерпывает
себя в  сюжете, и больше  ему сказать нечего. Грин,  напротив,  интересен  и
взрослому, поднаторевшему читателю: за первым, событийным планом  у писателя
обнаруживается  второй,  человеческий,  эмоциональный,  за вторым  - третий,
философский...  Сперва  эти планы могут оказаться незамеченными, их еще надо
распознать,  разгадать,   но   проникновение   в  них  создает   то  особое,
восторженное состояние духа, которое и должно быть конечной целью настоящего
искусства.
     Многослойность  - принадлежность  "большой" литературы,  в применении к
фантастике и приключениям о таких высоких материях доводится говорить редко.
Но когда они  есть,  то  литература  "второго сорта" превращается  просто  в
литературу, а разговор о сортах становится неуместным.
     Вот  уж  в  художественном  отношении  творчество  Грина  находится  на
генеральном направлении, с какой бы стороны к нему не подходить. Речь идет о
совершенстве   формы  его  произведений,  которое   считается   как  бы   не
обязательной  для  приключенческих  и  фантастических  творений.  О  высоком
мастерстве  Грина еще  в  1926 году проницательно  писал Я.Фрид: "Под  пером
Грина  приключенческий роман  и  новелла входят в нашу "большую" литературу,
где  раньше места для них не было". /Как видите, мнение "Литэнциклопедии" не
было единственным, но оно было решающим/.
     Подражать Грину, к счастью, никто не осмелился, хотя двоюродную  сестру
его  музы можно узнать в  книгах  Владислава  Крапивина,  в  песнях  Новеллы
Матвеевой. Но есть ведь и косвенное влияние. А.Бритиков справедливо заметил:
"В значительной  мере ему  мы  обязаны, что  наша фантастика,  отсвечивающая
металлом  звездолетов и  счетно-решающих машин,  потеплела в  50 -  60  годы
человеческими страстями..."
     По желчному выражению Венедикта Ерофеева, советская литература родилась
в смирительной  рубашке;  Александр Степанович был  одним из  немногих,  кто
такого наряда на себя никогда не примерял.










        "С О П Р О Т И В Л Е Н И Е"

     Я думал, - в моем очаге
     Давно уже умер огонь.
     Поднес я руку к золе
     И опалил ладонь.
     А.Мачадо

     Свершилась  великая  мечта  фантастов:  в  нашем распоряжении  - машина
времени.  Держу пари - одним  из первых  рейдов  мы переправим  в  наши  дни
ксерокопированную тайком /не натворить  бы  никаких  хроноклазмов!/ рукопись
сожженного  Гоголем  второго  тома  "Мертвых  душ". Да  и  кроме него,  если
пошарить, можно, наверно, обнаружить немало любопытного. Как подойти к таким
произведениям литературоведческой науке? Во время создания их никто не знал,
следовательно, как феномен  литературы ХIХ века их рассматривать нельзя. Тем
более их не назовешь современной литературой. "Там" их можно включить только
в  контекст личной судьбы сочинителя,  "здесь" оценить  степень их  нынешней
актуальности.   Не   думаю,   правда,   чтобы  кто-нибудь   пожаловался   на
методологические  затруднения;  может  быть,  и  жизни  стоит  не  пожалеть,
возродить бы из небытия бесценные строки.
     Мы  и оказались  в  таком  положении  -  буквально  из  пепла воскресли
выдающиеся  книги, созданные в  20-30-х годах, /а некоторые и в 40-50-х/,  о
существовании  которых мало  кто  знал.  Лишь в 1966  году, когда в  журнале
"Москва"  появился роман  Михаила Булгакова  "Мастер и Маргарита",  возникло
подозрение, что та история  советской литературы, которую  нам преподавали с
университетских кафедр,  не совсем  отвечает  действительности. Еще немного,
еще чуть-чуть и  выяснилось, что совсем  не отвечает.  Но пришлось подождать
два десятилетия, пока, наконец,  окончательно не рухнули цензурные цепи и на
свет  Божий  вышли  романы  Замятина,  Платонова,  Пастернака,  Гроссмана  и
множество другой  прозы  и поэзии,  а  также  документов  и фактов,  в корне
изменивших представления,  усвоенные  нами со  школьной  скамьи.  Случалось,
ранее  обнаруживали неизвестные рукописи гения. Сколько шуму поднималось!  А
тут на нас обрушилась целая литература - да какая!
     Дело не  только в  количественном  расширении, хотя и  оно существенно,
особенно если  прибавить еще и те книги, которые, правда, были изданы в свое
время, но  тут же  были препровождены  в спецхран без права переписки.  Дело
прежде всего в изменившемся отношении к Октябрю 1917 года и ко всему времени
большевистско-коммунистической   диктатуры.   Поменялись    приоритеты,    и
литературной  науке предстоит немало потрудиться, чтобы  всех расставить  по
местам  и выяснить,  кто же на самом деле у  нас  лучший  и  талантливейший.
Понятно, не стоит подражать  рукоприкладству партийных вышибал и выбрасывать
произведения  из библиотек,  но очевидно, что  большинство  текстов, которые
входили  в   школьные   программы,   уж   оттуда-то   должны   быть   изъяты
незамедлительно. Кого поставить на их место - разговор специальный.
     Важнее всего, конечно, то, что шедевры сохранились, что они стали нашим
достоянием, что оказалась  пророческой  гордая булгаковская фраза: "Рукописи
не горят!" И, может быть, совсем неслучайно то обстоятельство, что многие из
опальных произведений относились к ведомству фантастики.

     Начнем с  произведения  в  недавнем прошлом  самого  одиозного,  самого
замечательного  и  к тому же  одного из первых по времени создания -  романа
"Мы", написанного Евгением Ивановичем Замятиным.
     Роман "Мы" продиктован страхом. Страхом за человечество, за его судьбу,
за  его  живую  душу.  Единое Государство,  изображенное  в  романе,  -  это
человечий термитник, члены которого лишены даже собственного имени, они лишь
"нумера",  которые в предписанном порядке ходят  на работу, спят,  принимают
пищу, поют  гимны  и гуляют  ровными  шеренгами...  Живут  они  в стеклянных
комнатушках-клетках,   просматривающихся   насквозь  в  любой   час   суток.
Инакомыслие и вообще малейшее  отклонение от регламента  жестоко карается. В
Едином Государстве растоптаны  всякие  понятия  о  человеческом достоинстве,
само  растаптывание  возведено  в   добродетель,  гражданам   вдолбили,  что
существующий порядок "идеальной  несвободы"  и есть  для общества  наивысшее
благо, что именно в  такой организации  ликвидированы все пороки,  соблазны,
искривления прежних, "анархических" структур.
     Может  быть,  Замятин  был  и  не   первым,   кто  встревожился,  узрев
перспективы превращения homo sapiens'a в муравья.  Подобную же тревогу можно
найти,  например,  в  "Первых  людях  на  Луне"  Г.Уэллса, кстати,  любимого
замятинского писателя.  Но до Замятина никто  не  бил  в  набат так  громко.
Впрочем,  гораздо страшнее предупреждений растревоженных утопистов то, что и
до,  и  после  Замятина  находились  политические  деятели,  которым  именно
муравейник   рисовался   в  виде  идеального   общежития   и  для   людишек.
Небезызвестный германский  канцлер О.Бисмарк прямо так  и вещал: "Видите ли,
это   маленькое  насекомое   живет  в  условиях   совершенной   политической
организации.  Каждый муравей обязан работать - вести полезную  жизнь; каждый
трудолюбив; субординация,  дисциплина и порядок достигли у них совершенства.
Они  счастливы,  так  как  они  работают".  Возможно,  ничего   не  зная  об
откровениях старого империалиста, африканский социалист К.Нкрума через много
лет повторил мысли  Бисмарка почти дословно: "Они  /муравьи  - В.Р./  всегда
добьются своей цели, потому как они дисциплинированы и организованы. Лодырей
среди них нет и в помине".
     Герой  романа,  нумер Д-503 свято верит в официальные догмы,  но смутно
ощущает   неестественность,  ирреальность   существования  личности  в   его
обществе, недаром он, математик, все время задумывается над тайной числа i -
корня  из минус единицы, чего-то такого, чего  не может быть в  принципе, но
тем  не  менее  оно  есть  и  нагло высовывается в различных  математических
выкладках. Эта  величина  может  служить символом  -  в  жизни  современного
человечества немало иррационального, бессмысленного,  однако  агрессивного и
процветающего.
     Своего  венца   творческая  мысль   организаторов  Единого  Государства
достигла в  Сексуальном Часе. По тамошним либеральным законам "каждый  нумер
имеет   право   на   каждый   нумер";  только   возжелавшие  обязаны   взять
талончик-допуск, предъявить его дежурному  по блоку, и  тогда  спаривающиеся
получают право прикрыть шторками прозрачные стены  на строго  определенное и
одинаковое для всех время...
     В  мировой  литературе  такое  интимное и  индивидуальное чувство,  как
любовь,   не   раз   служила   реактивом,  которым   испытывались  различные
общественные  механизмы.   Нумер,   суммированный,  проинтегрированный,  как
сказано в самом романе, должен только подчиняться, каждый должен быть таким,
как  все. А любовь  избирательна, любить, как все,  нельзя.  Вот почему  это
чувство необходимо вытравить; в стаде  или в муравейнике его не должно быть,
тут может "иметь место" только случка. Но - вопреки известному утверждению -
от любви  не слепнут,  от  любви прозревают.  Именно любовь  стала  причиной
маленькой неприятности, постигшей Д-503, -  у  него "образовалась душа", как
заявил ему  знакомый  врач, которому  математик пожаловался  на  непривычные
ощущения...
     Если, помните, социальные конструкторы  "позитивных" утопий исступленно
уничтожали  институт  семьи,  но, так  сказать,  снизу,  доведя  до  абсурда
стремление освободить человека от всяческих  уз. В  "Путешествии..." Чаянова
можно найти шутливый  лозунг,  пародирующий  экстремистские устремления  тех
лет:  "Разрушая  семейный   очаг,   мы  тем  самым  наносим  последний  удар
буржуазному  строю".  В  "Мы"  семья  истреблена  сверху -  государственными
установлениями. Крайности, как известно, сходятся.

     Конечно, панорама вышагивающих  нумеров  -  гротеск, преувеличение.  Но
такое ли  оно сильное, это преувеличение? Щедрый на выдумки  ХХ  век  не раз
преподносил  нам сюрпризы.  Признаки  замятинского  Города  есть везде,  где
подавляется  личность,  порабощаются  умы,  торжествует  интеллектуальный  и
физический террор, а люди низводятся до состояния скота. Разве мы не видели,
кто  лично,  кто  лишь  на  кинопленке,  охваченных   пароксизмами  восторга
обывателей на улицах и целые нации, преисполненные обожания к своему, как он
там именуется у Замятина, ах, да-да, Благодетелю?  Разве  не  было множества
освенцимов  и   гулагов,  где  инакомыслящие  перевоспитывались  посредством
выстрелов  в  затылок.  "Арифметически-безграмотную  жалость,  -  знали лишь
древние:  нам она смешна", - философствует герой Замятина за два десятка лет
до Берии, за полвека до Пол Пота.
     А может быть, и не надо было Замятину ломать голову над предсказаниями.
Достаточно  было  поглядеть  окрест, почитать  партийную прессу... Вот  что,
например, утверждал  в 1920 году русский  революционер  А.А.Богданов  /между
прочим,  отстранившийся от Ленина и  большевиков/: "Товарищ выбыл  из строя,
товарищ погиб -  первая /первая! - В.Р./ мысль, которая  выступает на сцену,
это как заменить его для общего дела, как  заполнить пробел  в  системе сил,
направляемых к  общей цели. /А  не отправиться,  скажем, к жене  со  словами
утешения.  - В.Р./  Здесь  не  до  уныния, не до  погребальных  эмоций:  все
внимание  направлено  в   сторону  действия,   а  не  "чувства"..."   А  вот
высказывание другого  профессионала-революционера, Н.И.Бухарина, на этот раз
правоверного  большевика,  но, как  известно,  плохо кончившего.  /Оно также
датировано 1920  годом,  то  есть годом  написания  "Мы"/.  "...Пролетарское
принуждение во всех своих формах,  начиная от расстрелов  и  кончая трудовой
повинностью  /интригующая   последовательность,  верно?  -  В.Р./,  является
методом  выработки коммунистического человечества из человеческого материала
капиталистической эпохи". Говорят  культурнейшие люди  своего  времени. В их
словах  не  прямой  ли путь к обесчеловечиванию, к "нумерам"?  Вот как может
помутить сознание, извратить  нормальные человеческие чувства идеологическая
догма.
     Но и Богданов, и  Бухарин  были всего  лишь  теоретиками; однако  на их
теориях подросли практики, так что если  Д-503 под  жалостливыми  "древними"
имел в виду наше поколение, то  он заблуждался. Не будем  даже  вспоминать о
кровавых тридцатых; бандарлогов, для которых человеческая  жизнь не стоит ни
гроша, мы  и  сегодня видим вокруг себя достаточно. Нет, речь не об убийцах,
не о  киллерах,  не о  преступниках с  татуировками, а о  тех, кто  стоит  у
власти, кто  волен нас судить, и миловать, и  призван защищать. В конце 80-х
годов  Юрий  Аракчеев написал документальную повесть  "Пирамида", в  которой
анализировал  действия судьи, приговорившей  к  смертной  казни  человека, в
невиновности которого не сомневалась даже она сама. Но так было надо в целях
укрепления  авторитета   государства.  Писатель  пытается  представить  себе
нравственный,  с  позволения сказать, облик и  идеалы женщины, воспитанной в
рядах КПСС стойким борцом за социалистическую законность.
     "...Она представляла,  как наступил наконец в  государстве  порядок.  И
люди  все  ходят  в одной одежде, и пострижены  одинаково, и встают  в  одно
время,  и ложатся... И оттого, что порядок, все рады,  а  тех,  кто грустен,