наказывают. Тех же, кто  провинился  сильно,  выпал из строя,  нарушил общее
счастье, казнят. Не  стреляют, не вешают, нет. Усыпляют. Во имя блага всех -
и  их самих  тоже. Хорошо  представляла она  себе усыпления эти,  совсем  не
трагичны   они,  наоборот.  Массовые,  захватывающие  зрелища   с   музыкой,
знаменами...  Слишком  хорошо  знала она из жизни,  из практики  своей,  как
тяжело тем, кто выбился  из  строя, как мучаются  они  сами. Изолировать их,
наказывать  изоляцией - какой  смысл? Месть,  и только.  Они  все  равно  не
исправляются никогда.  Вот государство и помогает им чем может. Акт в высшей
степени гуманный... А она, моя героиня, распоряжается, кого казнить, то есть
усыплять, а кого нет, кто имеет право на жизнь, а кто на усыпление.  И толпы
народа идут  на поклонение к ней со знаменами. Она справедлива, добра, и все
знают это и любят ее..."
     Вряд ли Аракчеев, проникая в образ мыслей  этой страшной женщины, думал
в тот момент, насколько близко он оказался как к  творцам иных  утопий, тоже
мечтавших  об  идеальных  порядках  на  Земле,   так   и   к  установлениям,
утвердившимся  в  замятинском  Городе.  Но, может быть,  теперь  замятинские
гиперболы не покажутся нам чрезмерными.
     Если власть захватят эти  бессердечные, мертвые души, они-таки  сделают
нам  мозговую операцию,  потому что  иным  способом  ни  одной,  даже  самая
жестокой  диктатуре  не  удается  удержаться  более  10  -  15  лет, Сталина
несколько  дольше  удержала  на троне война. У  Хаксли  прижигание  в мозгах
делают  заранее,  новорожденным.  Но  ведь  должны  же быть  те, кто  делает
операции, хотя, предположим,  ее можно доверить роботам, тогда остается тот,
кто изготовляет и программирует  этих роботов. В  конце концов им приходится
отправить  на  операцию  собственных  детей,  о  чем  не  мешало  бы помнить
разработчикам  некоторых  сверхсекретных систем.  Дату написания  романа  мы
устанавливаем по свидетельству  автора: на его  родине "Мы" не публиковались
до конца 80-х годов.  В  середине 20-х  годов за рубежом появились переводы,
вызвавшие  исступленное негодование в советской прессе.  Ярлык, пришпиленный
на книгу в те годы, почти что слово  в слово  воспроизводился до  последнего
времени.
     "В  1925 - 1929 за границей были  напечатаны  переводы романа З.  "Мы",
представляющего  собой памфлет на социалистическое  общество" /"Литературная
энциклопедия",  1930 г./. "З. написал  также роман "Мы" - злобный памфлет на
сов. гос-во" /"Краткая литературная энциклопедия", 1964  г./. "В 1924 опубл.
за  границей  ром.-антиутопию  "Мы",   карикатурно  изображающий  коммунист.
обшеств. идеал" /"Краткий литературный словарь", 1987 г./.
     Первую оценку  роману дал А.Воронский. Познакомиться  с ним критик  мог
только  в  частном порядке.  Такое нарушение  литературной  этики  партийных
публицистов не смущали, хотя Воронский  был далеко не из худших. Но, тем  не
менее,  как тут  не вспомнить  эпизод  из "Мастера  и  Маргариты" -  критики
Ариман, Ласунский и  Лаврович устраивают в печати проработочную  кампанию по
поводу романа Мастера, который они тоже читали лишь в рукописи.
     Мог  ли  Воронский,  первым назвавший  "Мы" враждебным, идейно  вредным
сочинением,  кривозеркальной карикатурой на коммунизм,  представить  себе  в
1922 году, что всего  лишь  через несколько лет пророчества  Замятина начнут
оправдываться самым буквальным, самым зловещим образом, что  автору романа с
большим трудом удастся выбраться  из родной  страны,  а  его критик закончит
свои  дни  в  застенках,  организованных  органами  безопасности,  ничем  не
отличавшихся от замятинских Хранителей.
     В статье Воронского  есть  и разумные соображения. Он нашел в себе силы
объективно заметить:  "С  художественной стороны  роман  прекрасен.  Замятин
достиг здесь полной зрелости..." Такие слова, да еще  такие строгие  критики
нечасто  говорят про фантастику, про утопии. Он утверждал также, не замечая,
что опровергает собственные обвинения: "Замятин написал памфлет, относящийся
не   к  коммунизму,  а  к  государственному,  бисмарковскому,  реакционному,
рихтеровскому  социализму".  В  чем  же дело?  Почему запрещается  создавать
памфлеты о таком госустройстве?
     Необщепринятую   направленность   романа    замечали   и   раньше,   но
безаппеляционности  вынесенного  приговора  опротестовать  не   смогли,   не
чувствовали,  что противоречат самим себе.  Скажем, А.Бритиков писал в  1970
году: "Не случайно  "культурная  революция" Мао Цзе-дуна кажется списанной с
этого пасквиля".  Смотрим в словарь:  пасквиль - злонамеренная ложь. Но если
книга  настолько  точно  предсказала  реальные  события,  что   они  кажутся
списанными с нее, то логично ли называть ее злонамеренной ложью?
     Не   должно   вызывать    удивления,   что    и   коммунистическая,   и
антикоммунистическая  /в частности, эмигрантская/ критика оценивали роман  в
сущности  одинаково  -  и  та, и  другая считала  его  злой  карикатурой  на
социализм. Никто не  пытался, а может быть, и не был в состоянии задуматься:
а против  кого же  в  действительности  выступал  Замятин?  Считать,  что он
затевал "Мы" как сиюминутный протест против российского варианта социализма,
значит,  сводить  роман  к  газетному  фельетону.  Писатель  сражался  не  с
коммунизмом,  а  с  тоталитаризмом,  и  не его  вина в  том,  что стараниями
российских большевиков эти два понятия стали тождественными.
     В  нашем  сознании   бумажные  кошмары  Замятина  слились  с  реальными
кошмарами сталинских репрессий, хотя  роман был написан  намного раньше пика
кровавой  вакханалии. Совпадение с жизненной  реальностью всего лишь частное
приложение, но бесспорность  совпадения, прямое попадание свидетельствует об
универсальности модели, созданной писателем.
     Разумеется,  роман   "Мы"   направлен   и   против   коммунизма  в  его
большевистской интерпретации, и против фашизма, о котором в  1920 году автор
не имел еще представления, и вообще против любых видов  подавления личности.
Под иностранным словом "тоталитаризм" мы обобщили наши отрицательные эмоции,
вызываемые человеческими  и  нечеловеческими способами угнетения  и унижения
личности. Не обязательно  иметь  в виду  только тоталитарное государственное
устройство; моральный тоталитаризм удается организовать  и в более приватных
ареалах,  но  человеку, попавшему  под  его  карающую десницу,  от этого  не
становится  легче.  Впрочем,  как  и  у  Замятина, он  и не сознает,  что не
принадлежит самому  себе  и,  в строгом  смысле  слова,  человеком уже  быть
перестает.
     "Он /"он" - это и я, и вы, и вообще любой гражданин. - В.Р./ может даже
считать себя счастливым, ему может  даже нравиться такая участь, но он лишен
истинного  счастья, которое сопутствует настоящей человеческой деятельности,
ему... неведомо ощущение открытого моря", - протестовал даже против "мягких"
форм изничтожения человеческой самобытности А. Сент-Экзюпери.
     Роман   Замятина  кончается   пессимистически.  Готовящееся   восстание
разгромлено,  его участники казнены под пытками. А  дабы  предупредить новые
заговоры,  всем  гражданам  Единого  государства  предписано   подвергнуться
несложной мозговой  операции, которая  окончательно превращает их в тягловый
скот  с бессмысленно вытаращенными глазами.  Силой  отправлен  на умственную
кастрацию и Д-503, у которого только-только начали пробуждаться человеческие
чувства. И вот он с равнодушным любопытством наблюдает за сценой мучительной
казни  женщины,  которую  любил,  и  даже   успевает   в  момент  ее  смерти
полюбоваться красотою темных глаз.
     И   все  же  та  симпатия,  с  которой  изображена   в  романе  горстка
бунтовщиков, во многом  снимает пессимизм концовки.  Особенно удался  автору
образ этой самой темноглазой женщины - "нумера J-330". Отважная до дерзости,
женственная,  сумевшая   пробудить   тоску  даже  в  таком,   казалось   бы,
бесповоротно засушенном продукте системы, как математик Д-503, эта женщина -
настоящий  человек идеи, подлинная революционерка, прекрасно знавшая на  что
идет  и   выстоявшая,  не  сказавши  ни  слова,  до   самого  конца.  Такими
самоотверженными натурами восхищался Тургенев в "Пороге".
     Существует  и  другой взгляд на  "милого товарища  моего  женщину",  по
определению  Платонова, и на  ее  предназначение  в  подлунном мире.  Но что
поделаешь  - русская литература всегда  любовалась  непокорными  катеринами,
предпочитавшими  смерть рабству.  Я читал  книги, где  катерины подвергались
поношению, а их притеснительницы возводились на пьедестал, сконструированный
из неких  вековых опор.  Но это  не мои  книги.  Мне  более по душе мятежные
катерины.

     Проиграла ли, несмотря на физическую гибель, темноглазая девушка J-330,
посягнувшая на  самое систему? Не уверен.  Не слишком ли  мало  сейчас стало
отважных  девушек и  не  слишком  ли  много мы  стали твердить  о  "здоровом
консерватизме",  который  во имя  некоего  общественного  согласия стремится
сохранить  привычные  структуры?  Многие  с  ними   срослись,  слежались,  и
некомфортно  почувствовали себя как раз тогда, когда их с  дорогими рубищами
разлучили.  Самая  болезненная  операция  -  отрывать   присохшие  бинты.  С
предрассудками и традициями борется, как всегда, меньшинство, но  тем больше
надо ценить тех, кто все-таки осмеливается бороться.
     И в Едином Государстве, оказывается, есть люди, которые не  подчинились
системе и попрятались среди дикой природы. Они обросли шерстью, но сохранили
горячие  сердца.  До  партизанского движения  дело, правда,  не дошло, и  я,
грешным  делом, думаю, что  правители вряд ли  бы смирились у себя под боком
даже с  горсткой  смутьянов.  По  части борьбы  с  диссидентами у  спецслужб
накоплен  богатый  опыт.  Но,  видимо,  автор не  нашел  более убедительного
противовеса. Между прочим, противостояние,  очень похожее на замятинское,  с
той  же отдаленной,  но уверенной  надеждой  изобразил Брэдбери  в не  менее
прославленном романе "451о по  Фаренгейту", целиком  вышедшем  из
"Мы".  Там  тоже  у  лесных костров обитают  истинные носители  человеческой
мудрости и культуры,  а  в  стенах  автоматизированного  города  ведется  ее
тотальное искоренение. А вот Орвелл не оставил никаких надежд. Нет, надеждой
стала сама его книга.
     Во всех этих романах авторы показали, как для порабощения человеческого
духа используются  новейшие  достижения  науки и  техники.  Вспомните жуткие
телевизионные  сцены у Брэдбери. Власти  телеэкрана  над людьми  Замятин  не
предугадал, но и он сумел разглядеть издали немало. Это и постройка  И н т е
г р а л а -  гигантской, очень, кстати,  современной по  конструкции ракеты,
посредством    которого    правители   Единого   Государства    намереваются
осчастливливать  своими,  с  позволения  сказать,  идеалами обитателей  иных
миров.  /Он предвосхитил  солженицынскую "шабашку",  в  которой  практически
заключенные  занимаются созидательной научно-конструкторской деятельностью/.
И  синтетическая  пища, изготовленная как раз из нефти. И натыканные повсюду
подслушивающие устройства... Дж.Орвелл в романе  "1984"  "изобрел" еще более
всепроникающий  прибор  -   teleskrin   -   телэкран,  который   не   только
подслушивает, но  и  подсматривает  за  каждым  гражданином  на  улицах и  в
комнатах. Но  это лишь техническое  усовершенствование  -  идея  принадлежит
Замятину. А впрочем,  нет, и не Замятину. Светлые мысли приходили в головы и
иным  мудрецам,  только  мудрецы были от  своих  озарений  не в  ужасе,  а в
восторге. Еще  два века  назад  немецкий философ-классик  И.Фихте  призывал:
"Каждый  может быть уверен, что малейшее  нарушение  права будет  немедленно
наказано  и что  для этого следует  учредить зоркий и неусыпный  контроль за
жизнью  граждан.  Полиция должна знать во  всякую  минуту  дня  и ночи,  где
находится  и что делает каждый гражданин". Для  осуществления идеи телэкрана
Фихте не  хватало только  технических  средств. Выдающийся  русский правовед
П.И.Новогородцев  высказывание Фихте назовет  чудовищным и предположит,  что
это  было  временное помрачение  великого  ума.  Ох,  нет,  уважаемый  Павел
Иванович, помрачения не было.  Было очередное  проявление заботы  социальных
реформаторов о  человеческом счастье.  Человек, спущенный с  государственной
или  общественной привязи,  по  их мнению, непременно убежит  в  лес, укусив
кого-нибудь по дороге.  Ведь и  в  замятинском государстве тоже более  всего
озабочены  счастьем своих  подопечных.  И  в  сталинском,  в кастровском,  в
полпотовском...
     Сюжетным  ходом,  как  будто взятым  из сегодняшней научной фантастики,
выглядит  уже  упомянутая  операция на  мозге,  лишающая  человека фантазии,
воображения. О  подобной  же  операции мечтал  и толстовский  Гарин. А можно
вспомнить   куда  более   позднее  высказывание  испанского   нейрофизиолога
Х.Дельгадо,    сделанное    отнюдь   не   под   рубрикой   НФ.   "Дальнейшее
совершенствование  и  миниатюризация  электронной  техники позволит  сделать
очень  маленький компьютер,  который можно  будет  вживлять под кожей. Таким
образом,  появится  автономный  прибор,  который будет  получать  от  мозга,
обрабатывать и  выдавать мозгу информацию. Такое  устройство будет  выдавать
стимулирующие  сигналы  по  определенным  программам..."  Какие   это  будут
программы, легко догадаться. Милитаристы-фанатики уже  предлагали  с помощью
подобного устройства  бросить, например, солдат  в зону  атомного взрыва.  И
опять-таки  энтузиасты   прогресса  почему-то  не   предполагают,   что   на
электронный  поводок можно запросто посадить их самих и их детей,  как и тех
врачей из романа Замятина, которые разработали и осуществили свою изуверскую
технологию...
     Но, придумывая свою  операцию, Замятин о науке, технике и нейрохирургии
беспокоился не в первую очередь. Операция прежде всего несет  аллегорический
смысл.  Чем  иным  как  не  удалением мыслящих  долей  мозговой  коры  можно
объяснить действия людей, разделявших и  пропагандировавших бредовые  теории
Лысенко, Лепешинской, Бошьяна. Никого из них Замятин не знал и знать не мог,
но он  гениально улавливал тенденции. А  вообще-то это  было характерно  для
советского партийного  руководства -  вмешиваться в  дела, в которых они  не
смыслили  ничего  -  в  биологию, в  генетику, в теорию  относительности,  в
кукурузоводство,  в  экономику,  но  нельзя  не  вспомнить  и  о  выдающихся
обществоведах, типа академика И.И.Минца,  который потратил  долгую  жизнь на
создание  лживой   истории  Октябрьской  революции.  Впрочем,  почему   надо
останавливаться  только на  отдельных личностях.  Сюда  же можно  причислить
целые институты, например,  ИМЛ , который затеял многотомную "Историю КПСС";
жаль, столь интересное издание было прервано  перестройкой. Специалисты ведь
не могли не знать, что правды  в этих  томах нет. Остается открытым вопрос -
как  без помощи  ланцета удалось ликвидировать лобные доли такому количеству
образованного  народа.  После   восстановительной  физиотерапии  перестройки
значительная   часть  из   них   сумела  реанимировать   свои   мыслительные
способности. Но обнаружились и неизлечимые... История советской фантастики -
это кроме всего еще и история литераторов, которых добровольно-принудительно
укладывали на операционный стол,  пока  наконец к началу  50-х  годов центры
фантазии не были удалены почти у ста  процентов фантастов. К счастью, уцелел
Ефремов,  может быть, потому, что  большую часть времени  проводил в пустыне
Гоби.

     Не  только  "Мы", но и  другие  произведения Замятина, в  частности его
полусказки-полупритчи-полубыли /такие, как "Пещера", "Икс", "Церковь Божия",
"Дракон" и  другие/  вызывали бешеную  злобу.  О  нем писали исключительно в
таких  тонах: "Теории Замятина не более как маскировка очень  прозаической и
очень понятной тоски буржуазии по утерянном ею экономическом благополучии  и
ненависти  к тем, кто это  благополучие у нее  отнял. Выражая психоидеологию
этой  снимаемой  с  исторической  арены  социальной  группировки, творчество
Замятина приобретает  с развитием нашего социалистического строительства все
более и более  контрреволюционную направленность". Что ждало у нас в  стране
автора  с  такой  "психоидеологией"  - понятно,  но  в  1930 году Сталин  по
ходатайству Горького дал  ему  разрешение уехать за  границу.  Обратившемуся
позднее  с  аналогичной  просьбой  Булгакову было отказано. Никакой гуманной
ноты  в  поступке  Сталина не было.  Замятин  был для него таким  же  пустым
местом, пригодным для уничтожения, как Мандельштам или Бабель, но, возможно,
Горькому имело смысл изредка подыгрывать.
     За границей Замятин ничего существенного  не  написал, он  был одним из
тех  русских интеллигентов,  по которым  революционный каток  прошелся  всей
своей тяжестью - он не мог ни оставаться на родине, ни жить за ее пределами.
"Я  знаю, -  с горечью писал он, -  что если здесь  в силу моего обыкновения
писать по совести, а не по команде - меня объявили правым, то там раньше или
позже по той же причине  меня, вероятно, объявят большевиком". Именно в силу
столь неудобной  привычки он не смог ни в один, ни в два прыжка перепрыгнуть
через пропасть, которую вырыли большевики между возвышенностью декларируемой
цели  и  зверством  средств  для  ее  достижения: упражнение  из  довоенного
комплекса ГТО, которое  с легким  сердцем  выполнили  многие из  его коллег.
Многие. Но не все.

     Когда    заговаривают   о   Михаиле   Булгакове,   а   тем    более   о
Булгакове-фантасте,  то в первую очередь вспоминают главный труд его жизни -
роман "Мастер и Маргарита".
     Я  бы  стал  противоречить  самому  себе,  если,  убоявшись  трудностей
интерпретации этого произведения, трусливо заявил, что  "Мастер и Маргарита"
не относится к традиционной фантастике и что разговор о нем должен вестись в
другом присутствии. Хотя и вправду не  относится и действительно - в другом.
Правда, сам  автор его обозначил без обиняков: "Фантастический роман".  Но -
повторю еще и еще раз - художественная  фантастика -  не набор пустопорожних
технических  гипотез  и  не  перманентные  схватки  космических  пиратов  на
лазерных мечах. Фантастика  - это модель. Модель человеческого существования
(В одной из  своих статей В. Рыбаков набросился на слово модель. Он считает,
что  вся  литература  кого-то или что-то  моделирует. А  если применять этот
термин только к фантастике, то последствия будут просто ужасными: "Уф, каким
инженерством человеческих душ-то  пахнуло! Подошел писатель к кульману, взял
рейсфедер, взял калькулятор и... как пошел миры моделировать... Ничего мы не
моделируем. Просто переживаем - то, что было, то, что есть, то, что будет...
То, чего бы хотелось... Или не хотелось... "
     Если вдуматься в  его слова,  то получается, что  между  фантастикой  и
обыкновенной прозой  вообще  нет  никакой разницы.  Но  она  все-таки  есть.
Разумеется,  не  в  научности. а в  способности  создавать  такие  ситуации,
которые обычной литературе  недоступны. Я называю подтекстовую  или  -  если
хотите - надфантастическую основу - моделью. Можно именовать  ее по-другому,
суть от этого не изменится. Но если такой основы не будет, то лучше поискать
себе другое занятие. Мы еще услышим мнение  А.Стругацкого и В.Шефнера на сей
счет. Самое  забавное состоит в  том, что  приизведения  самого  Рыбакова  -
типичные фантастические  модели. С некоторыми  из них мы еще столкнемся. То,
что они основаны на переживаниях,  а  не на калькуляторах, делает ему честь,
Впрочем,  другнй фантастики быть и не должно.). Модели  могут быть разными -
остраненными,  кривозеркальными,  непропорциональными,  иногда трудными  для
расшифровки,  но обязательно модели. Фантастическое же в них  служит, должно
служить  катализатором,  раздражителем,  который  за  очень  короткое  время
способен