о  переживаний  шестилетнего
Коленьки,  который  каждый  день  спрашивает отца, скоро  ли  вернется  мама
/"Странник и  время", 1962 г./.  Я  бы  таких  мам в  экспедиции не брал.  К
звездам должны  летать  только хорошие люди, а  то какой  пример космическим
соседям  мы подадим...  Но  и  папенька  хорош,  он покидает сына  навсегда,
погружаясь в трехсотлетний  анабиоз. С женой он,  даст Бог, повстречается. А
кого  теперь  будет  спрашивать  мальчик?  И  что по  сравнению  с загадками
мироздания  переживания   маленького   сердечка,  которому  пришлось  заживо
похоронить родителей?
     С  книгами Гора произошло то  же самое,  что и с  его героями,  которые
пытаются  оторвать память от себя, вложить ее в приборы. А люди без памяти -
уже не люди. Вот просыпается в той же  повести человек ХХ века в ХХIII-ом. И
что же? Тамошний народ ни в малейшей степени не  интересует наше  время. Ему
не зададут  ни одного вопроса о катаклизмах, которые раздирали нашу жизнь. В
представлении  Гора  материальный  и  научно-технический  прогресс  -  нечто
бесконечно  развивающееся,   причем   только   прямо   и  только  вверх,   и
единственное, что будет занимать людей: как бы разгадать непонятные письмена
с далекой планеты Уаза. Разумеется, когда их расшифровывают, выясняется, что
на  Уазе был и капитализм,  который  хищнически  губил биосферу, и классовая
борьба, и восторжествовавший коммунизм. Скучно в этой Вселенной, господа...
     Мне  не  хотелось бы умалять основательности раздумий писателя  или его
эрудиции, но писатель не может находиться только на горних высях, он  должен
дышать земным воздухом. Герой повести "Кумби" /1968 г./, который помнил  всю
свою жизнь до  мельчайших подробностей, учится  искусству забывать. Не знаю,
может быть, для Кумби - это было благодеяние, но вот писателю-шестидесятнику
скорее надо было бы учить людей  ничего не забывать. Уж больно быстро  у нас
выветрилось  из памяти то, о чем  надо помнить вечно, слишком успешно прошла
над нашим народом операция инверсии, которой боялся Варшавский...

     Оригинальности  произведений  Михаила  Анчарова вряд  ли кто-нибудь  не
заметит.  Необычно поступил  он и  со своей  фантастикой, прочертив рядом  с
тремя нефантастическими повестями /"Теория  невероятности", "Золотой дождь",
"Этот  синий  апрель"/ фантастическую  параллель,  состоящую  тоже  из  трех
названий  /"Сода-солнце",  "Голубая  жилка Афродиты", "Поводырь  крокодила",
1966-68  г.г./.  И хотя  фантастическими  их  назвал сам  автор,  фантастика
Анчарова  настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение,
можно ли "Соду-солнце", например,  отнести  к фантастике. К привычно-обычной
безусловно нельзя. Но такое утверждение -наивысший комплимент, который можно
сделать автору.
     Зачем  же автору  понадобилась фантастическая параллель, если речь идет
об одних и  тех же людях, стоило ли  городить фантастический огород, если  и
заботы одни и те же?
     Для  ответа  надо  начать  с героев.  Их  тоже три.  Алеша Аносов,  чья
биография  подробно  рассказана в  "Теории  невероятности",  художник  Костя
Якушев  и поэт  Гошка Панфилов - Памфилий.  Во  всех  есть много  от  самого
Анчарова.

     Наш рассвет был попозже,
     Чем звон бубенцов,
     И пораньше, чем пламя ракеты.
     Мы не племя детей
     И не племя отцов,
     Мы цветы
     Середины столетья... -
     поет  он  в песне  из  повести  "Этот  синий апрель" о своем поколении.
Заметим попутно,  что Анчаров был истинным родоначальником авторской  песни,
опередив на несколько лет Окуджаву,  Высоцкого, Галича, Визбора... Это  были
очень хорошие песни, а сама авторская  песня стала столь  же  неотъемлемой и
столь  же неожиданной  приметой шестидесятников,  как  и  фантастика. Вот  и
названо ключевое слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они
- шестидесятники, и  этим  сказано все.  Нелепо  думать, что  шестидесятники
представляли  собой монолит единомышленников.  Они /мы/  были очень разными.
Анчаров  представлял собой,  так  сказать,  радикально-романтический  фланг.
Какое-то  время  он   был  не  одинок.  Стругацкие  в  "Полдне",  Аксенов  в
"Коллегах",  даже Войнович в ранних рассказах отразили не  столько ту жизнь,
которая их окружала, сколько ту,  которую они хотели бы видеть не  в далекой
дали "Туманностей", а  сейчас,  сегодня.  У большинства  оптимизм  долго  не
продержался. А вот Анчаров не сдавался. Не исключено, что в его позиции было
много прекраснодушия, но я бы не  стал его упрекать: если бы в жизни не было
ожидания  алых  парусов, насколько  она была  бы  унылее.  /Недаром Грин был
любимым писателем Михаила/. Но, наверно,  Анчаров и  сам чувствовал, что его
реалистические повести отражают время  не  с  той  полнотой, как,  например,
"городские" повести  Ю.Трифонова. Вот  тут-то  фантастика  и пришла  ему  на
выручку, в ней он мог прекраснодушничать, сколько его авторской душе угодно.
А  так как  основная  тема  Анчарова,  смысл жизни  для  него  и  для  всего
человечества -  творчество, и не просто творчество,  а творчество по законам
красоты,  то  его  герои постоянно  творят.  Творят у  нас  на  глазах. Даже
забавные розыгрыши Соды-солнца - Памфилия в НИИ тоже творчество.

     И  хотя никто  не  назвал бы  фантастику  Анчарова  научной, он,  между
прочим, показал иным так называемым научным  фантастам, что  такое настоящая
выдумка, настоящая  фантазия, настоящая эрудиция.  Теории, которые выдвигают
его  герои /то  есть  сам автор/ не только незаемны,  но  и  так убедительно
обоснованы, что, например,  мне, дилетанту, трудно даже судить,  выдумка это
или правда. Гошка, например, утверждает, что мастера, строившие Кремль, были
непосредственно  связаны с Леонардо да  Винчи, а в более позднем "Самшитовом
лесе" герой  доказал не  много, не мало знаменитую теорему  Ферма... Ученые,
правда,  вряд ли удовлетворятся его построениями,  но вы попробуйте хотя  бы
подступиться  к  решению загадки,  над  которой математики бились  несколько
веков...
     Страна вползала в мрачную полосу застоя - Анчаров оставался романтиком.
Я  бы  не  осмелился  утверждать, что занятый им  блок-пост был сооружением,
отгораживающим автора  от  действительности, думаю,  что  в его  собственном
представлении  он  как раз  находился на переднем крае. Но грань, отделяющая
оптимизм от бодрячества, или, может быть, даже от конформизма очень тонка, и
на какой-то момент автор незаметно для себя переступил ее, чем и объясняется
неудача двух его телеспектаклей, о которых,  к счастью, все давно  забыли. И
сам  автор   в   последних  произведениях  вернулся   к   шестидесятническим
настроениям, к любимым героям, умным, остроумным, добрым, влюбленным в жизнь
и красоту, те есть к тому, в чем он был силен  и чем остался в нашей памяти.
Может быть, он не шагнул вперед, но и назад не отступил ни шагу.

     В кругу тех же настроений  вращается и  творчество Вадима Шефнера, хотя
он пользуется иными художественными средствами. По возрасту Шефнер - один из
старейших  участников наших бесед за круглым столом. До того как он выпустил
первый рассказ "Скромный гений" /1963 г./, он  уже был известным поэтом, чьи
стихи печатались еще до войны. А вот  фантастика Шефнера  стала неотъемлемой
частью  "новой волны".  Он отказался  от каких бы то ни было  традиций, тоже
создав собственное, ни на кого не похожее направление. Удивительно и то, что
его   "ненаучно-фантастические"   рассказы   резко   отличаются   от  строго
классической  по  форме  и  содержанию   лирики.  Впрочем,  сам  он  с  этим
умозаключением не  согласился: "Фантастика  для  меня  -  это,  перефразируя
Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. ...Сказочность, странность,
возможность  творить  чудеса,  возможность  ставить   героев  в  невозможные
ситуации - вот что меня  в ней  привлекает". В  фантастике он позволяет себе
самые  невероятные  ходы.  Кажется,  только  у  Шефнера  персонажи  способны
встречать   пришельцев  с   поллитровкой   или  споить   эликсир  бессмертия
поросенку...  Многие  пытались  определить  жанр  его  рассказов  - пародия,
сатира, сказка...  Но  в том-то и  секрет по-настоящему оригинального стиля,
что  что  он не  сводим к уже  существующим  терминам. Казалось  бы,  налицо
юмористические  и  пародийные  признаки, но почему-то  "нет  того  веселья".
Напротив - и это, может быть, единственное, что  роднит прозу  Шефнера с его
стихами  -  повсюду растворен прозрачный оттенок грусти.  Дело опять-таки  в
героях,   в   его   скромных  гениях,   счастливых  неудачниках,   трусливых
храбрецах...    Оксюмороны     в     названиях    по-своему    характеризуют
противоречивость, двуликость нашего времени. Такие  герои  были невозможны в
"старой" фантастике, выстраивавшей шеренги непоколебимых борцов и новаторов,
напоминающих  скульптуру Мухиной.  А  маленькие  большие  герои  Шефнера  не
способны бороться  за  себя,  за  свои гениальные  изобретения.  Их руки  не
приспособлены для растаскивания бюрократических засек. Рядом с открывателями
автор  обязательно  располагает мещан  /часто это  жена или  близкий  друг/,
которые  считают первых в лучшем случае  непрактичными чудаками,  или просто
свихнувшимися, кого надо  лечить во  сне  ударом свинцовой палки  по голове.
Жизненный символ, если угодно...
     Вспомним еще раз  о  том, что одной из трагических  составляющих  нашей
тогдашней  жизни была невостребованность талантов, а то  и прямая расправа с
ними,  и  мы поймем, что произведения  Шефнера  дают  фантасмагорическую, но
отнюдь не  оторванную от  реальности картину  действительности.  Оправданная
фантасмагоричность, пожалуй, и есть главная задача фантастики.  Разговоры  о
том, что  прозу Шефнера в строгом  смысле слова нельзя отнести к фантастике,
просто  глупость.  Напротив, мало кто  так  ясно представлял  ее  суть: "Мне
кажется,  чем фантастичнее  фантастика,  чем она страннее и "безумнее",  чем
дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта
фантастика к  подлинной реальности.  Чем  невозможнее и  сказочнее  события,
изложенные  в  фантастическом  произведении,   тем   на  большее  количество
подлинных  жизненных  событий  может при  случае спроецироваться  творческий
замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно,  только в том
случае, если  фантастика пишется  не  ради  самой фантастики, не бегство  от
реальности в некие  беспочвенные  пространства.  Нет, каждое  фантастическое
произведение  должно нести в себе и некое  надфантастическое задание"...  Во
всем, что я прочитал о фантастике, нет цитаты,  более близко отвечающей моим
представлениям о ней.

     К  70-ым  годам на  одно из  первых мест  выдвигается  Кир Булычев. Его
произведения многочисленны  и  многожанровы  и  выделить  среди  них главное
непросто.
     Он начинался как детский писатель. После публикации "Девочки, с которой
ничего не  случится" /1965 г./  стал популярным. У наших детей много любимых
героев,  но  они,  как  правило,  заморские  гости  -  Буратино,  Винни-Пух,
Карлсон... Алиса же Селезнева "своя в доску", как выражались школьники в мое
время. Это легко узнаваемое существо. Мы не  раз встречали  таких толковых и
бойких  девчонок,  которым до  всего есть дело.  Она чем-то  напоминает Тома
Сойера,  который тоже не был послушным  тихоней, но  в ответственные  минуты
показал себя  мужественным и  добрым  мальчиком.  Кроме  того,  Алиса  умеет
нестандартно  мыслить. С точки зрения железобетонных  космонавтов, нападение
бродячих  кустов  надо отбивать,  и  только Алиса догадывается, что растения
всего-навсего просят, чтобы их полили. Удача образа в том, что  при  всей ее
сообразительности  и находчивости Алиса остается  озорной девчонкой, а вовсе
не превращается в мудрого  Эйнштейна,  по  недоразумению принявшего  обличье
конопатого существа при косичках с бантиками.
     В  книге используются  термины и  темы научной фантастики, но  они, так
сказать,  доведены  до логического  конца  и  поэтому  приобретают сказочный
характер.  Таким образом, возникает истинно современная сказка;  она  хоть и
волшебная, но в ней нет ни волшебной палочки, ни фей, ни джиннов, ни  леших,
а о Бабе-Яге героиня впервые услышала от папы и очень заинтересовалась,  кто
это такая.
     - А почему она голодная? - допрашивает Алиса несчастного отца,  который
уже и не рад, что упомянул про эту самую Ягу.
     -  Потому что к ней в избушку не  проложили продуктопровода!  - находит
выход Селезнев-старший...
     Удачи, как  правило, толкают авторов к "продолжениям".  Не устоял перед
этим  искушением и  Булычев.  В повести "  Сто  лет тому вперед"  /1975 г./,
например,  знаменитая космопроходчица  оказывается  переброшенной на  машине
времени в шестой класс московской школы наших дней. /Корректно ли в середине
90-х называть середину 70-х  "нашими днями"?/ Можно себе представить,  какой
фурор  произвела  там девочка из будущего, хотя Алиса  и старалась держаться
скромницей. Но разве девчонка  ее  возраста и  характера  смогла  бы  скрыть
умение говорить на восьми языках? Увы, есть непреложный закон, суть которого
в  том, что  "продолжения"  всегда  уступают первым книгам или фильмам.  Так
случилось и с продолжением алисиных приключений. Про Алису они нового нам не
рассказали, в лучшем  случае "девочка с  Земли" осталась такой же, какой она
была   нам  известна  по  первой  книге.  С  Алисой  и  вправду  "ничего  не
случилось"...
     Второе удачное открытие писателя  - "географическое". Великий Гусляр  -
это не Дономага Варшавского, которая находится  везде и нигде. Напротив, это
знакомый всем среднерусский  городок, и  чтобы  попасть  в  него, достаточно
сесть в  поезд и доехать до любого из нечерноземных райцентров. Единственное
его отличие  от "натуральных" населенных  пунктов: Великий Гусляр облюбовали
пришельцы.  Но  если  у  других  авторов прибытие высокопоставленных  гостей
вызывает изрядную суматоху, то для  гуслярцев их визиты - событие рядовое, и
вызывает  не больший  интерес, чем, скажем, очередь за дефицитом.  Интонация
полнейшей  обыденности вызывает  комический эффект, но это не зубоскальство:
каждый рассказ из гуслярского цикла  несет в  себе мораль, да проститься мне
столь старомодное слово.
     Для цикла, да и вообще для писателя,  характерен рассказ  "Поступили  в
продажу  золотые  рыбки".  Самые  нелепые  задания дают  горожане  говорящим
созданиям, каждое из которых в соответствии со сказочной традицией выполняет
три  желания человека, поймавшего  золотую рыбку  или -  в данном  случае  -
купившего  ее  в зоомагазине. Кто-то, например, "сообразил" заменить  воду в
водопроводе на водку, и пришлось хорошей женщине  потратить  целое  желание,
чтобы наладить нормальное  водоснабжение. Хотя автор впрямую и не говорит об
этом, но из  названия цикла и из других рассказов  становится ясно,  что это
никакие  не  рыбки,  а   всемогущие  пришельцы,  решившие...  Что  решившие?
Позабавиться?  И,  действительно,  поначалу,  кажется,  что  замысел  автора
сводится  к  насмешкам,  впрочем,  довольно добродушным, над  корыстностью и
легкомыслием. Тональность  меняет финал. Третье,  последнее желание почти  у
всех  обладателей  рыбок без какого-либо  сговора оказалось одинаковым:  они
отдали его несчастному  калеке,  который потерял  руку на пожаре. Единодушие
чуть  не  привело  к тяжелым последствиям: у парня  выросло двадцать  рук на
месте  отсутствующей.  И  оставаться бы Эрику  еще худшим  уродом,  но автор
никогда не даст в обиду невиноватого человека, он сохранит в запасе еще одно
неиспользованное  желание  и  вернет  Эрику  нормальный  вид.  И  смешно,  и
трогательно...
     От этого рассказа легко перейти к третьей линии в творчестве Булычева -
к рассказам и повестям уже не детским и не юмористическим, "обыкновенным". В
новейшем собрании  его  сочинений  эта серия названа "взрослой" фантастикой,
но,  право  же,  граница зачастую  неуловима.  К  какой категории относится,
например, рассказ "Такан для детей Земли", об удивительном крылатом существе
- овеществленной детской мечте из известной сказки? Когда такана привезли на
Землю и он вылетел из звездолета, миллионы земных  ребятишек, увидевшие  его
на экранах, в один голос закричали:
     - Лети к нам, конек-горбунок!
     Вообще  в  рассказах  Булычева мечты осуществляются часто,  но  это  не
значит, что все  его рассказы имеют  рождественские  концы.  Герои рассказов
Булычева  утверждают   благородство,  благодарность,  великодушие,  взаимную
поддержку  как  естественные,  как  единственно  возможные  отношения  между
людьми.  Для них  поступить так, как  они поступают, совершить подвиг,  даже
пожертвовать жизнью /например,  в рассказе "О некрасивом биоформе"/ вовсе не
значит сделать что-то необычное, исключительное - нет, это для них норма.
     Рассказы  сборника "Люди  как  люди" /1975  г./  проникнуты  лирикой  и
юмором.  Писатель  не  стремится  к  изобретению невероятных  фантастических
гипотез, хотя порой и блещет выдумкой,  как, например,  в  "Сказке о  репе".
Определяющая   тема    произведений   Булычева   -   человеческая   доброта,
самоотверженность, стремление  людей друг к другу, тема человеческих сердец,
открытых  для  всех  добрых  людей.  Для  писателя  нет  сомнений,  что  эти
нравственные устои - единственно возможный вариант отношений не только между
людьми,  но  и всеми разумными  существами,  о чем  свидетельствует, скажем,
прелестный  рассказ "Снегурочка", о симпатии двух  существ, по природе своей
не могущих даже стоять рядом.
     Название сборника полемично вдвойне. Оно противопоставлено амбициозному
заголовку  "Люди  как  боги" - романов Г.Уэллса и  С.Снегова, о котором речь
впереди,  но  и сама книга  рассказывает  не  только  о человеках, а часто о
понимании,  дружбе и даже любви  между людьми и  индивидуумами,  которые  не
соответствуют  нашим   представлениям   о   красоте   и   гармонии.   Однако
фантастический  маскарад не  может  скрыть  от  нас,  что в каждом  из  этих
созданий есть душа,  и эта душа  очень напоминает человеческую  в  лучших ее
проявлениях.

     Некоторые  критики  упрекнули  Булычева  в  том,  что  в произведениях,
написанных  в  застойные   годы,  он  обходил  острые  углы.  Действительно,
булычевские  книги не вызывали политических разборок, как это случалось едва
ли не с каждой  книжкой  Стругацких. Но такую же  претензию можно предъявить
большинству отечественных фантастов. Она несправедлива по существу.
     Мы отдаем должное тем,  кто наносил чувствительные удары по Системе, не
забывая  и тех, кто наносил  эти удары издалека, что,  правда, было  намного
безопаснее для  их  авторов.  Но разящая критика  и сатира должны непременно
дополняться   пробуждением   человечности  в  читательских  сердцах.   Можно
вдребезги разнести бастионы ненависти и лжи, но за их  рухнувшими стенами не
должно оказаться вакуума. Заполнение  этой  ниши мне кажется делом  не менее
важным,  чем  прямые  политические демарши,  ведь не  может  вызывать острой
тревоги  тот  факт,  что  по  сообщениям газет  при  определении  ценностной
ориентации рейтинг доброты оказался  у нашей молодежи по сообщениям газет на
13-ом месте.

     Владимир Михайлов заявил о себе рассказами и небольшими повестями еще в
начале 60-х годов, но наибольший интерес представляют его романы, написанные
позднее.  Первый из них - "Дверь  с той  стороны"/1974 г./. В сущности,  это
очередная робинзонада. После знаменитого  романа Дефо писатели осознали, как
много выгод таит в себе предложенная им ситуация: один человек или маленькая
группа  людей  оказываются  оторванными  от  общества  себе  подобных. Очень
удобная   модель  для  рассматривания  общественных  процессов  как   бы   в
террариуме.  Книга  родоначальника  жанра  не  имела  никакого  отношения  к
фантастике.  Среди   робинзонад  встречались   полуфантастические   истории,
нап