ержка
генеральной  линии. Только у одних было  больше ошибок, а у других - меньше.
Если  проявить максимум партийной заботы, то можно добиться того, что ошибок
не  будет  совсем.  И,   действительно,   под   влиянием  дружеской  критики
кинематографисты,  например,  перестали совершать ошибки.  Фильмы  они  тоже
перестали снимать. Книги, правда, почему-то продолжали писаться.
     "Несоветский" не обязательно  означает  "антисоветский",  точно так же,
как ненаучная фантастика  не означает антинаучная,  а  означает  только, что
данные художники  находились  вне господствующей  идеологической сети. Можно
смело утверждать, что Михаил  Афанасьевич, например,  умер так и не  полюбив
Большого Брата.
     Сталинские репрессии - это расправа с любым инакомыслием, даже если оно
проявлялось  в  самых  цивилизованных  формах.  Но  масштабы  репрессий,  не
поддающиеся  никакому  осмыслению, гибель  миллионов  невинных  людей,  даже
верных  сторонников  сталинского социализма -  фантасмагория, которую не мог
вообразить себе ни один самый мизантропически настроенный сатирик. Настоящих
противников среди погибших и преследуемых было не столь уж много. Но они все
же были и не сдавались. Честь им и слава.
     Здесь снова всплывает не самый важный,  но все  же интригующий  вопрос:
почему,  беспощадно  уничтожив множество  беспорочных сторонников,  вот этих
стойких антисталинстов  вождь пощадил.  Может  быть,  он их  все-таки ценил?
Известно,  что "Дни Турбиных"  ему определенно нравились. Нет,  не таков был
Иосиф  Виссарионович,  чтобы  считаться   с   подобными   сантиментами.  Для
прославления сталинской державности С.Эйзенштейн своими фильмами, апофеозным
"Александром Невским", антиисторическим "Иваном Грозным" сделал, может быть,
больше, чем кто-либо,  но это не помешало Сталину мягким грузинским  сапогом
нанести  режиссеру  удар ниже  пояса, когда  он узрел,  что во второй  серии
"Ивана  Грозного" Эйзенштейн позволил себе отойти от прославления опричнины,
как передовой -  по мнению Сталина -  политической силы  эпохи, так сказать,
раннего  прообраза  большевистской партии.  Мне хотелось  бы  допустить, что
постановщик  сделал  это  из  желания  немного  подерзить.  Все  же  он  был
выдающимся режиссером,  /хотя, как и Маяковский, пошел по  неверной дороге/,
и, видимо,  в дорого обошедшуюся ему  минуту просветления  счел,  что у него
должна сохраниться хоть крупица собственного мнения. Вскоре после разгромной
критики Сергей Михайлович умер от инфаркта.
     Но  это все  же  не  ответ, почему  Сталин не ликвидировал Булгакова  и
Платонова. Я не думаю, что существует  однозначно  верное  объяснение,  хотя
читал  много версий, в том числе и откровенно лживых /вроде того, что Сталин
спас  этих писателей; интересно  -  от кого?/, но ни одна  меня полностью не
убедила. Лично  я  склоняюсь  к фразе, произнесенной  героем  одного фильма:
"Всех  не  перестреляешь!"  Даже  сталинский  репрессивный  аппарат  не  мог
оставить  за собой голую  пустыню. Наконец, человек самой последовательной и
жестокой воли не во всем поступает  логично. Высланную из России в 1922 году
компанию  профессоров  и  философов  во  главе  с  Бердяевым  проще  было бы
расстрелять; они и сами не  скрывали,  что были откровенной контрой.  Верно,
тогда еще был  жив Ленин. Но  он  в  приговоры ЧК  не очень-то вмешивался, а
"буржуазных" философов ненавидел.
     Что же  касается  расстрела философов...  Ну, покричали бы лишний раз о
варварстве   большевиков.  Будто  нас   эти   крики  трогали.  Зато  сколько
непримиримых критиков советской  власти сразу бы лишилась  эмиграция. Однако
порешили по-иному и,  слава Богу, выпустили. А  они-то, глупые,  воображали,
что их грубо вышвыривают из страны. Горевали. Может, даже плакали. Благодаря
тем  же  не  всегда объяснимым флюктуациям  некоторое количество талантливых
людей сумело пережить эпоху Сталина.
     Волкогонов в книге о Сталине предполагает, что Сталин просто не понимал
Платонова,  что и  вызвало  его  раздражение.  Сталин, понятно,  не  обладал
художественной культурой, и проникнуть в  глубину  и тонкость мысли  и стиля
великого  писателя  он  вряд  ли  мог,  но раздражение  у  него  вызвала  не
непонятность Платонова, а как раз прекрасно понятое содержание его книг.

     Сопротивление  режиму  в  литературе  не  исчерпывалась  произведениями
классиков.  Протестующих  с  самого   начала   было  больше,  чем  мы  могли
предполагать. Даже в официальных курсах приходилось называть выламывающихся,
но назывались только те, кому посчастливилось /если здесь уместно это слово/
успеть опубликовать свои произведения. В официальных курсах не упоминались и
не могли  быть упомянуты  те, чьи  рукописи  остались  в  ящиках  письменных
столов, а чаще прятались где-нибудь на чердаке у друзей.
     Я объединил  в конце этой главы два имени не по  личной  судьбе,  очень
разной, а по сходной судьбе, постигшей повести, написанные ими  "в стол". Не
думаю, что они войдут в будущие "Истории литературы",  но гражданский подвиг
писателей  заслуживает  быть  помянутым.  Наряду  с  классиками  они  сумели
заглянуть на 20-30 лет вперед с такой прозорливостью, которая представляется
сегодня  почти неправдоподобной.  Они  не  обладали талантом  Замятина  и не
претендовали на  общечеловеческие обобщения, которые наш случай включали как
частность. Их-то  как раз волновал "наш  случай",  что,  может быть, снижало
стоимость   акций  на   бирже  вечности,  но  зато  придавало  произведениям
злободневность.
     Михаил  Яковлевич  Козырев удостоился упоминания  в  первой  российской
"Литэнциклопедии"  как автор  авантюрных  повестей  и  сатирик с  буржуазным
уклоном. Едва ли он когда-нибудь  пытался опубликовать  повесть "Ленинград",
написанную под впечатлением переименования Петрограда. Такая попытка была бы
самоубийственной,   как   справедливо  отмечает   публикатор   Козырева   /и
Кржижановского/ В.Перельмутер. Впрочем, то, что "Ленинград" в свое  время не
увидел света, не спасло автора.
     Перед нами традиционная переброска человека вперед на 37 лет,  в данном
случае  с помощью индийского факира.  Заснул  герой  в довоенном Петербурге,
проснулся в Ленинграде  1951 года. До  революции этот же  ход с той же целью
использовал в повести "Через полвека"/1902  г./ Сергей Шарапов.  Совпадает и
год    пробуждения.    Когда-то   я   критиковал    повесть    Шарапова   за
реакционно-славянофильскую  идиллию,  восторжествовавшую  под  его  пером  в
России. Сейчас мы благосклонно относимся к иным антиреволюционным писателям,
а   некоторых  даже   цитируем   с  пиететом.  Но  Шарапов  реабилитации  не
заслуживает. Это  был законченный  черносотенец, без проблесков либерализма.
Никакого  пути  вперед  такие люди  указать  не  могли.  Авторской  волей он
ликвидировал, например,  не только автомобили, но даже и велосипеды, так как
они увеличивали число  нервных расстройств, и было обнаружено "некоторое как
бы одичание среди пользовавшихся ими"... И  если отбросить маленькую разницу
в позициях авторов - Шарапов свой режим воспевает, а Козырев  отрицает, то я
бы затруднился определить, чей режим из описанных хуже. Оба хуже.  Разве что
козыревская фантазия  оказалась ближе к реальному положению Советской страны
в 1951 году.
     Засыпает человек в одной эпохе, просыпается в другой  и ничего не может
понять  - такой  ход использовали и ортодоксальные авторы, например, в  кино
Ф.Эрмлер - "Обломок  империи", в литературе В.Катаев - юмореска "Экземпляр",
но,  разумеется,  с  противоположной  целью: для  прославления  произошедших
перемен.
     Совсем  другое  увидел  герой  Козырева. Изюминка повести  в  том,  что
просыпается-то  профессиональный  революционер,  старый   подпольщик,  чудом
ускользнувший от виселицы. Такие, как он,  и готовили Октябрь. Пролетарская,
как ее  продолжают называть, революция  совершилась, пока  он спал, а трех с
половиной  десятилетий  хватило  для  ее  перерождения.  Правда,  в  реалиях
будущего автор не угадал почти ничего, весь антураж, быт, названия - все это
осталось таким, как  в  20-х  годах. В  почете политический сыск,  поощрение
доносительства,  террор, социальное расслоение,  развал экономики и, конечно
же,  всеобщий  дефицит. На страницах  газет  беспардонная ложь, восхваляющая
успехи  социализма  и  распространяющая  нелепые  выдумки  о царском режиме.
Оторвавшаяся  верхушка  победителей  обуржуазилась,  образовав  своего  рода
"внутреннюю  партию",   по-теперешнему  -  номенклатуру,  которая   живет  в
довольстве и разврате. "Золотая молодежь пролетарского общества... ничем  не
отличалась  от  молодежи  буржуазно-дворянского  общества.   Ночные  кутежи,
цыгане, женщины,  издевательства  над цыганами и женщинами - и притом полная
уверенность  в своей  правоте, полное отсутствие хотя бы проблеска сознания,
что так  жить  нельзя..." Обладающие властью и  собственностью демагогически
оставили  за собой  -  и  только за собой -  название  "рабочие".  Бывшую же
буржуазию  /также оставив  за ней это наименование/  выселили  из квартир  в
подвалы и нещадно эксплуатируют  на  заводах  с  шестнадцатичасовым  рабочим
днем. Но так  как число бывших  "кровопийц"  незначительно,  то к  этому  же
сословию  приписали и обильную часть  своего брата-рабочего, из  тех, кто не
сумел пробиться в начальники.
     До  культа отдельной  личности автор не додумался,  но уж культ системы
воцарил с полной  силой. Портреты  вождей размещены  в  бывших  иконостасах,
каждое   собрание   начинается   и   кончается  пением  "Интернационала"   и
проповедью-политбеседой. Пытаясь  разобраться в происшедшем, герой бросается
к книгам. "Я взялся  за другую книгу - опять  жестокое разочарование:  снова
цитаты,  снова  компиляция. Авторы как будто сговорились: я  брал  книжку за
книжкой  по самым разнообразным  вопросам,  и все  они  одинаково  повторяли
наиболее ходовые и в наше время изречения учителей социализма".
     Он и сам  пишет книгу о своей жизни в революционном прошлом, за которую
его обвиняют в контрреволюционной пропаганде старого строя, правда, только в
"доверительных"  беседах, потому что в  вышедшей  книге  не  осталось  почти
ничего  из  написанного им  самим.  Ему разъясняют, что каждый рабочий имеет
право  написать все что угодно, но любая  заметка, любая книга  подвергается
кардинальной переделке  в  цензуре  для сохранения  единого  идеологического
настроя. Согласия автора  на переделку его текста  не требуется. Инакомыслие
жестоко  преследуется и  не  только  произнесенное или  напечатанное,  но  и
утаиваемое в головах.
     "-  Вы обнаружили наклонность к самостоятельному мышлению в области тех
вопросов, которые подлежат компетенции высших органов государства...
     -- Разве можно запретить думать?
     - Свобода мысли - буржуазный предрассудок... Вы можете думать обо всем,
кроме некоторых вопросов, о которых думать разрешается  только двадцати пяти
лицам в государстве... Верховный совет из уважения к  вашим заслугам поручил
мне передать  вам  список тех вопросов,  о  которых вы  не  имеете права  ни
думать, ни рассуждать с другими людьми..."
     Словом, старый подпольщик видит, что положение трудящихся стало намного
хуже,  чем было  до  революции.  И  он  решает  начать новую  борьбу,  снова
сплачивать   подлинных   рабочих  в  боевые  профсоюзы,  снова  подталкивать
трудящихся к выступлениям за  свои права. Кончается его  деятельность, как и
можно  было  предположить,   расстрелом   демонстрации.   Исторический  фарс
повторяется в виде трагедии. Через много  лет книжный эпизод обретет  жуткую
реальность  в Новочеркасске. А написано это было в  1925 году.  /Опубликован
"Ленинград" в 1991 г./.

     Кое-кто  помнит, должно быть, нашумевший фильм фальсификатора Денникена
о  посещениях  Земли инопланетянами - "Воспоминания о будущем". Но за  много
лет до  Денникена  -  еще  в  1930  году точно так же  назвал  свою  повесть
Сигизмунд Доминикович Кржижановский. До недавних пор это имя было неизвестно
не только широкой публике, но и специалистам. При жизни Кржижановского почти
не  печатали, первая  его книга вышла в  1990  году, через сорок  лет  после
смерти.   Такое   отношение   к   талантам   было   в   равной  степени  как
безнравственным,  так  и  характерным для  культурной,  если  можно  ее  так
назвать, политики 20-х и в особенности 40-х годов. В случае с  Кржижановским
мы  сталкиваемся  с  судьбой,   чем-то  напоминающей  судьбу  Платонова.  Не
масштабами дарования, до Платонова дотянуться непросто, но той же стойкостью
духа,  нежеланием  добровольно  загоняться  в  отведенное   для   литературы
соцреалистическое  стойло.  Может быть,  даже  более стойкого, Кржижановский
никаких  оправдательных  заявлений  не  делал. Великолепный лектор,  человек
поразительной   эрудированности,   Кржижановский  играл  заметную   роль   в
литературных кругах  с конца 20-х годов, ему, например, принадлежал сценарий
известного   протазановского  фильма  "Праздник  святого  Иоргена",  о   чем
почему-то  нет сведений  в титрах.  Но  печатать  его  упорно  не  печатали,
подготовленные  к  изданию  и  даже  уже  набранные   сборники   всякий  раз
выбрасывались или рассыпались под различными предлогами - близость к "врагам
народа"   /хотя   сам  Кржижановский,  к  его  счастью,  избежал  физической
расправы/,  ликвидация издательств, начало войны...  На  самом же  деле  его
философская проза,  метафоричная, временами фантасмагорическая была  явно не
по вкусу  тогдашним книгопечатникам,  я имею  в  виду, конечно,  официальные
круги,  потому  что  такая,  и,  может   быть,  только  такая  литература  -
платоновского, замятинского, булгаковского направления  прежде всего и могла
передать дух и пафос того кафкианского времени. Писатель, повторяю, понимал,
что  происходит  вокруг,  ему  принадлежит  веселенький афоризм: "Когда  над
культурой кружат вражеские разведчики, огни в головах должны быть погашены".
Он и погасил свои  огни,  в частности, с помощью алкоголя  -  тоже  не столь
редкая судьба российского литератора.
     С  фантастикой   соприкасается   многое  в   наследии   Кржижановского;
остановимся на одной, уже названной  повести, которую можно было  бы впрямую
отнести  к научной фантастике, если бы что-то внутренне не противилось такой
дубовой  прямолинейности.  А внешне  в  ней очередной  раз  идет  рассказ  о
меланхолическом  чудаке,   изобретателе  машины   времени.  Вроде   бы   все
традиционно,  даже банально.  И опять-таки  не  совсем. И  машина  совсем не
похожа  на иные  ее модификации,  и  редкий  для  фантастики  психологизм  в
обрисовке   горе-изобретателя,  обрусевшего  немца  Максимиллиана   Штерера,
остальные портреты тоже обладают самодостаточной ценностью.
     Штерер, с юных лет погруженный в свой замысел, неадекватно воспринимает
окружающую  его  действительность   -  войну,  германский  плен,  революцию,
разруху,  бедность.  Это  не  уэллсовский   невидимка,  который  намеревался
захватить власть над людьми, это  даже не беглец от действительности;  ему в
принципе все равно, где и как жить, лишь бы не мешали. Он, конечно, фанатик,
но не благодаря ли таким фанатикам человечество рывками продвигается вперед?
Впрочем, в  наши дни мы  пристрастно стали допрашивать: а куда,  собственно,
вперед, а что  там впереди  и  стоит ли  туда  торопиться? Практичные  павлы
елпидифоровичи, благодаря  небескорыстной  помощи  которых  Штереру  удалось
завершить работу,  /спонсоры,  по-нонешнему/, сразу оценили возможности  его
конструкции и вознамерились дать деру из революционного Питера куда-нибудь в
середину ХIХ века желательно за десяток лет до отмены  крепостного  права, -
"и  стоп".  Но   сам  Штерер,  совершив  путешествие  в  недалекое  будущее,
возвращается в  голодный Петроград. На вечере у  одного журналиста-пройдохи,
где собираются "пс.- ы", /"пс.- ы" - это наша "известняковская" аббревиатура
- "писатели", - объясняет журналист/, Штерер рассказывает о своей вылазке.
     Тут-то,  очевидно,  и  должна  выясниться  идея  книги.  Но  Штерер  не
рассказал слушателям ничего о том, что  ему довелось увидеть за окном своего
"вагона". Оправдываясь  он  ссылается на  то, что так был увлечен  процессом
передвижения,  что  ему  было не до рассматривания открывающихся горизонтов.
Полное разочарование присутствующих, да и читателей. Действительно, для чего
было   городить    многостраничный    огород,   заполненный    квазинаучными
рассуждениями  о  временн›х  перпендикулярах. Однако не  станем торопиться с
приговором.
     Вспомним: все тогдашние путешествия в будущее  заканчивались эпиталамой
развитому  коммунизму.  Усомнившийся  в розовом  будущем казарменного  строя
Замятин был подвергнут остракизму. Герой Кржижановского тоже ничего розового
в  ближайшем будущем  не  обнаружил,  что само  по себе было  дерзостью.  Но
кое-что  он заметил и почему-то ничего  об этом "кое-что" не  рассказал.  "Я
увидел там такое... такое..." Трудно предположить, не правда ли, что за этой
лапидарностью скрывается  нечто несказанно  прекрасное?  А  мы-то знаем, что
реплика  относится  к  точно  угаданному  сроку - концу  тридцатых.  Все  же
рассказчик осторожно, намеками раскрывает смысл "такого":
     "...Красный флаг... постепенно превращался из красного в...
     -- В?
     -- В? - два-три табурета беззвучно пододвинулись ближе".
     Но  изобретатель все-таки совершил ошибку. Ему бы и дальше помолчать, а
он изложил впечатления об увиденном  на  бумаге, и  вскоре  у  его  подъезда
остановился  лимузин определенной конфигурации. Побывав в будущих годах, он,
казалось  бы, мог кое-что  разузнать о  собственной судьбе, но сделать этого
Путешественник по времени не догадался. Зато автор безошибочно разглядел уже
недалекую,  уже  притаившуюся  за  порогом  участь  многих выдающихся  умов.
Воображение  художника - это  и есть самая настоящая,  реально  существующая
машина времени.
     Через  много  лет другой  писатель,  заставив  своего  героя  совершить
прогулку  в  ближайшие  годы, не  побоялся  нарисовать впечатляющую  картину
развала и произвола, которую он там застал. Я имею в виду повесть Александра
Кабакова  "Невозвращенец".   Правда,   в  1990   году   автор  не   рисковал
незамедлительным  отправлением на  Колыму. Но любопытен  финал этой повести.
Вроде бы в  те годы,  из которых отправляется герой  в научную командировку,
все  еще было относительно тихо. Начало девяностых, короче говоря...  Только
гэбисты беспокоят его  расспросами  об увиденном, да и то предельно вежливо.
Об аресте не может быть и речи, напротив - они  сами хотят знать собственное
будущее и посылают его  на разведку. В этом смысле они  реалисты.  Множество
людей  искренне мечтает  засунуть  пасту  обратно в  тюбик, когда  все  было
сравнительно тихо и спокойно, не слишком  сытно, но и  не слишком голодно. А
герой  почему-то  бежит,  и  куда  -  в  анархию,  в  безумие,  в  беспредел
преступности.  Может  быть,  потому,  что  ожидание   неминуемой  катастрофы
выносить тяжелее, чем саму катастрофу.  Как  ни плохо там, но ведь и Штереру
не стоило возвращаться. По крайней мере, хуже ему бы не было.











        "ЛЕГЕНДА"
        "О БЕЛЯЕВЕ"


     Нарушены, дескать, моральные нормы
     И полный разрыв содержанья и формы.
     Д.Самойлов

     Общепринято,  что одним из  основоположников советской  фантастики  был
Александр Романович Беляев. По мнению многих исследователей, именно  от него
ведет отсчет отечественная научно-фантастическая школа.
     Повторю  еще раз,  что  основное предназначение фантастики, -  создание
образных, метафорических моделей действительности. И мы видели такие модели,
ажурные,  мастерски  выполненные.  Ничего  похожего  по силе обобщения среди
полусотни  беляевских  романов,  повестей,   рассказов  мы  не  найдем.  Но,
встрепенется  тут адвокат Беляева, писатель и  не ставил перед