мысль  технократов.  Как  бы
прямо  комментируя  устремления   маньяков-урбанистов,  Н.А.Бердяев   писал:
"Цивилизация  -  это  мировой  город.  Империализм  и  социализм   одинаково
цивилизация, а не культура. Философия, искусство существуют лишь в культуре,
в цивилизации они невозможны и не нужны. В цивилизации возможно и нужно лишь
инженерное искусство". В свою  очередь Окунев иллюстрирует  тезис  философа.
Цивилизация у него самая высокая, но  об искусстве  ни  слова; не догадались
поспрашивать  про возвышенное и  наши пробужденные, видимо, для них, то есть
для автора - это дело десятое.
     Как  ни  микроскопична  доля  книги Окунева  и других упоминаемых здесь
утопий в общечеловеческой культуре, они занимают вполне определенный участок
фронта,  прямо противостоящий фронту  великой русской философии  конца ХIХ -
начала ХХ веков, философии Бердяева, Соловьева, Франка, С.Булгакова и многих
других,  для  которых  главным  было  -  духовное  развитие человечества.  В
человеке   они   искали   отблеск  высокого   Божественного   промысла.   На
противоположном  фланге  торжествовала  идея  научно-технического прогресса,
который  казался бесконечным и сулящим людям райские  блага. Трудно отрицать
успехи человечества на этом поприще. Нет оснований не гордиться ими. /Хотя и
далеко  не  всеми/. Но  для  Бога  /объединяя под  знаменем высшей  духовной
субстанции как тех, кто искренне верит в существование  верховного существа,
так и  тех,  кто  склоняется  к объединяющему души космическому  разуму  или
просто  верит  в   величие   человека/,  следовательно,  и   для   души,   в
научно-технической  вселенной места нет. Помните знаменитую  фразу Лапласа о
том, что в гипотезе Бога он не нуждается. Мы еще поговорим, к чему ведет и к
чему  уже привела человечество бездуховная  научная гонка, я упоминаю  о ней
лишь для того, чтобы подчеркнуть: большевики, претендовавшие на кардинальную
переделку  мира,  в главных перестроечных постулатах не  только  не изобрели
ничего  нового,  но   и  оказались  на  задворках  восторженных   трубадуров
капиталистического  по  своей  сути  прогресса,  но  никак  не  на  позициях
первооткрывателей расцветающего коммунистического завтра.  Первые  советские
утопии лишь "пролетарской" лексикой отличаются от утопий-предшественников, с
которыми им  по  штату  полагалось бы  вести непримиримую идейную борьбу.  В
сущности  они,   они   так  же,  как  и  "буржуазные"  газеты  начала  века,
восторгались  поколением,  "которое перебросило  мост в  будущее,  построило
железную  дорогу в  Уганде, возвело плотину на Ниле, проложило атлантический
кабель...  открыло  последние  /!/  тайны  земной  поверхности  и  научилось
летать".  В  "Красной  звезде"  А.  Богданова  /1908  г./ попытка  затронуть
духовную жизнь марсиан  все-таки  была, пусть  и не очень удачная. У Окунева
нет  даже  и  попытки.  Несомненно,  этот  пробел видел  И.Ефремов;  как  он
постарался его заполнить, мы еще увидим.

     Итак, возвращаемся к Окуневу... Достижения человечества сведены к науке
и технике, хотя они вряд ли могут поразить даже читателя той поры, не говоря
уже о нынешнем. "Сгущенная внутриатомная энергия", самолеты и автомобили без
"шоффера",  светящиеся дома и улицы... Более  интересны идеофоны  - аппараты
для  непосредственной  передачи мыслей  и саморегулирующиеся  механизмы  для
управления другими механизмами. Правда, конкретная автоматика  выглядит так:
"Автоматические   регуляторы   управляют   работой   машин.   Вот   соскочил
передаточный ремень.  Снизу поднимается трезубая  вилка и, подхватив ремень,
надевает  его  на  колеса,  с  которых   он  сорвался...  Стрекочут  счетные
машины..."
     В  общем  серьезной  попытки рассказать хотя  бы  о  науке будущего,  о
преодолении  трудностей  прогресса  - некоторые  из  них проглядывали уже  в
начале века  - у Окунева не  найти.  Обратим внимание  на  другую сторону. В
любой  утопии наиболее  существенное - это социальные открытия, общественные
новинки. К  черту  науку  и  технику!  Узнать  бы,  каких  людей  она  будет
обслуживать. "Мужчины и женщины одеты одинаково" / не в маоцзедуновки  ли?/,
головы без волос, лица бриты... В их внутренний мир автор на протяжении всей
книги так и не заглянет.  Странный на первый взгляд факт дружного  нежелания
утопистов  всех  времен  и  народов  уделить  толику  внимания  человеческой
психологии,   повальное   отсутствие  попыток   населить  благоуханные  кущи
грядущего более или менее живыми  людьми. Перед нами, как правило, возникают
неразличимые  толпы,  пресловутые   замятинские  "нумера",   иногда  носящие
собственные имена, что не  изменяет  их "нумерной" природы. Причину странных
упущений искали в отсутствии литературного таланта у авторов. Действительно,
создание  как индивидуализированных, так и  обобщенных  человеческих типов -
задача архисложная, справиться  с  ней  не  всегда удавалось  даже  тем, кто
сознательно  ставил  ее  перед  собой,  как  тот же  Ефремов  в  "Туманности
Андромеды". Однако в наши дни, когда "вдруг стало видимо далеко во все концы
света",  это  объяснение представляется недостаточным. Нет,  мы не находим в
утопиях   живых  характеров  не  только  потому,  что  авторы  не  умели  их
изображать. Окунев был опытным писателем, сочинившим много  книг. Сейчас нас
вряд ли устроила бы идейная  концепция  романа  "Грань",  рассказывающего  о
размежевании  большевиков  и  меньшевиков  перед  революцией  1905 года,  но
написан роман вполне профессионально...

     Они и не хотели  их там  видеть. Не хотели потому, что живой  человек -
всегда личность,  всегда индивидуальность, а индивидуальность противоположна
серийности.  Пусть  лучше  ряды  будут  мертвыми,  но   зато  безукоризненно
стройными. Немецко-русский литературовед А.Курелла подвел этому очевидному с
нашей  точки зрения  мировоззренческому  изъяну теоретическое "пролетарское"
обоснование,  утверждая,  что  психологизм,  интерес  к   "живому"  человеку
контрреволюционен,  он ведет  к тому,  что "границы  между  другом и  врагом
совершен-  но исчезают. Все смешивается в  густой душевной мешанине". Однако
те  исследователи, которые  не были классово чокнутыми, обратили внимание на
это  оскопление  уже  давно. "Вспоминая  такие строгие предписания  Платона,
Кампанеллы,  Кабе  и других... Кто  бы  захотел  подчиниться им,  тот должен
перестать быть человеком... Самая ужасная тирания  никогда не  стремилась  к
такому безусловному задержанию прогресса, как многие утопии,  намеревавшиеся
стереть  всякую тиранию...",  -  приведем  мнение  авторитета в  утопической
области  А.Свентоховского.  Удивляется  и современный  американский социолог
Л.Мэмфорд: "Откуда  такая  бедность человеческого воображения, казалось  бы,
освобожденного от пут реальной действительности?..  Откуда  берется  все это
принуждение и  регламентация,  характерные  для таких,  казалось,  идеальных
сообществ?".
     И  верно: в  повествованиях о  вымышленных  обществах, где  воображение
автора ничем не сковано, вот уж где должен быть простор для  появления самых
различных типов - от угрюмых аналитиков до разбитных оригиналов. Так нет же,
словно сговорившись, утописты дудят в одну дуду - порядок, организованность,
регламентация,    регламентация,   организованность,    порядок   /пусть   и
добровольные/... Казарма, казарме, казармой...
     Утопия  - всегда  открытая  или замаскированная критика  современности.
Напуганные   беспорядком  и   беспределом,   царящими   вокруг,   социальные
конструкторы  стараются  законопатить  малейшие  лазейки  для  проникновения
разгильдяйства.  О   том,  что  совершенный  порядок   требует   совершенной
обезлички, они, возможно, не задумывались. Во всяком случае,  хаос пугает их
сильнее.  Такие,  может  быть,  бессознательные  позывы  всегда  приводят  к
выпрямлению  травмирующих  автора выступов:  улицы  -  по  линейке,  дома  -
фаланстеры,         одежда        -         комбинезоны...        Искрящийся
чугунно-хрустально-алюминиевый  дворец  в  "Четвертом  сне   Веры  Павловны"
Н.Чернышевского - всего лишь общага, разве что чистенькая,  без  тараканов и
комендантш. И не только в книгах  реализовывались подобные умонастроения. Мы
же  были  рождены,  чтоб  сказку  сделать  былью.  Не  будем  вспоминать  об
идеологическом   единстве.   Но  не   так   давно  мы   увидели,  как  через
очаровательные  кривоколенные  переулки московского  Арбата пролег  широкий,
функционально удобный, но бесчеловечный по архитектуре проспект. "Кто узнает
хотя бы  один город, тот узнает все города  Утопии: до  такой степени сильно
они похожи все  они друг на  друга...",  читаем мы уже у  Томаса Мора. А раз
дома  одинаковы,  то  почему  остальное должно быть  разным?  "Цвет... плаща
одинаков на всем острове, и при том это естественный цвет шерсти"... И какие
бы  скидки не делали мы на время,  на мораль,  на религиозные представления,
все же не перестаешь по-детски удивляться - почему им не приходила  в голову
мысль  о том, что  в таких  городах и странах жить было бы безумно тоскливо.
Кьеркегор позволил себе  замахнуться даже на  главную христианскую "утопию":
"С эстетической точки  зрения нет концепции более  скучной и бесцветной, чем
вечное  блаженство".  А  ведь  существовала другая литература, переполненная
радостью бытия, воспевавшая  красоту и многообразие жизни,  если кому угодно
так  считать, данные  нам Творцом. Да  и само великолепие природы  разве  не
подсказывало людям, каков должен быть идеал полнокровной жизни...
     Наставником к пришельцам из прошлого откомандирован гражданин Всемирной
Коммуны Стерн, к которому они уважительно обращаются  - "Профессор..." И тут
же  получают  разъяснение:  "...  у нас нет  профессоров. Ни профессоров, ни
ученых или других специальностей... Сегодня я читал лекцию. Вчера  я работал
у экскаватора. Завтра я намерен работать на химическом заводе. Мы меняем род
деятельности по свободному выбору, по влечению..."
     Поразительно, но  уже  на  ранних  стадиях  литератор,  включившийся  в
советскую  эстетическую  систему,  начинает  открыто или  скрыто  цитировать
классиков  марксизма. Ведь слова Стерна  - откровенный  парафраз  известного
высказывания  Маркса из "Немецкой идеологии": "...Общество  создает для меня
возможность  делать сегодня  одно, а завтра - другое, утром охотиться, после
полудня   ловить  рыбу,   вечером  заниматься   скотоводством,  после  ужина
предаваться критике, - как моей душе угодно, - не делая  меня  в силу  этого
охотником, рыбаком  или  критиком..."  Но и боязливо  оглядываясь  на  столь
могучий некогда авторитет,  трудно  отделаться от мысли, что в  предлагаемой
чехарде  заложена программа  нещадного дилетантизма.  На  ум приходит  образ
порхающего мотылька,  тем более,  что  рабочий  день в  ихних  Утопиях очень
короткий,  даже  сверхкороткий.  У  Мора -  6  часов, у Кампанеллы  -  4,  у
Буонаротти - 3-4, у Оуэна - менее 4-х, у Богданова - 1,5 - 2,5 часа. Но чего
ради человек - будь он  трижды энциклопедистом - увлеченный  своей работой и
любящий свою профессию, станет ежеминутно бросать ее,  дабы подергать рычаги
экскаватора  или  коровьи дойки?  В этом ли свобода? Все-таки  наверно  и  в
"грядущем мире" у человека должно быть главное дело в жизни.  Эйнштейн играл
на  скрипке. Или  я  его путаю с Шерлоком  Холмсом? Нет,  действительно, оба
играли.  Но  один  был  великим  физиком,   а  второй  -   великим  сыщиком.
Целесообразно ли  им тратить время на  овладение  профессией экскаваторщика?
Речь  ведь  идет  не о  развлечениях.  И  как  бы  там  ни  заверяли  нас  в
противоположном,  как  бы ни  клялись в  любви к  свободному труду,  видимо,
утописты все-таки мозжечком воспринимали труд как проклятие, и больше  всего
заботились  о  том, чтобы их  сверхсознательные работнички не переутомились.
Ведь и в христианском каноне человек был приговорен к труду в поте  лица как
к наказанию. А если  работа стала потребностью, то  зачем от нее бежать? Сам
же Окунев разъяснил: члены  общества,  которые не  чувствуют  потребности  к
труду, считаются больными и подлежат принудительному лечению.
     "Грядущий  мир"  Окунева  исключительно прост  по  устройству.  Органов
власти в нем нет.  Есть только "В.С.Б.Ф.М.К." в Париже - статистическое бюро
всемирной  коммуны,  куда  стекается   экономическая  информация   и  откуда
распределяют ресурсы и  рабсилу. "...Вашингтонскому  сектору  требуется 2000
силовых единиц  живой силы...  Перебросьте в Московский сектор  6  миллионов
тонн дуралюминия..." Госплан? Госплан...
     У Евгении возникает  вопрос, который  задали бы и мы:  а что  случится,
если "силовые единицы" не пожелают подчиниться распоряжениям В.С.Б.Ф.М.К.?
     *  Как вы можете  не желать того,  что  вам  полезно  и  доставляет нам
наслаждение?  - удивляется  руководитель бюро.  /Не  исключено,  что "вам" и
"нам" - просто опечатка/.
     *  Быть  в  распоряжении  общественного  механизма  -  это вы называете
наслаждением? - не унимается любознательная девушка...
     Вопросы  Евгении  свидетельствуют  о том, что  у  автора были известные
сомнения в  совершенстве придуманного  им  механизма.  Он отвечал  незримому
оппоненту,   скорее   всего   внутреннему.    Председатель    дает   Евгении
исчерпывающий, по  его мнению, ответ:  он  указывает на колонны добровольцев
под красными знаменами. Силовые  единицы дрожат от  нетерпения и грузятся  в
воздушные корабли, "звеня песнями".  И  это знакомо. Не "Едем мы,  друзья, в
дальние края..." они поют? "Каждый  гражданин Мирового Города живет так, как
хочет. Но каждый хочет того, что хотят все...".
     И стремился к тому  автор  или  не  стремился, снова перед  наши взором
возникают "мы",  сплоченные в колонны.  Только  минус  изменился  на плюс. А
может, и не изменился? Ведь замятинские "нумера" тоже выходили на прогулки -
по  часам и держась за руки  - совершенно добровольно. А мы, мы без кавычек,
не ходили теми же  колоннами на демонстрации /"Быстрее, быстрее!.. Товарищи,
не нарушайте рядность!".../?
     Однако  даже  плохая   организация  лучше   безалаберщины,  и   порядок
предпочтительнее развала. Возможно  ли вообще  сочетать  свободу личности  с
эффективным  общественным механизмом? Утописты  прошлого  не давали  внятных
ответов. Может быть, такие раздумья не  казались  им важными, может быть,  в
угоду   идеологическим   пристрастиям,  но   они  их  избегали.  Спор  между
защитниками  индивидуализма   и  сторонниками  коллективизма,  наверно,   не
прекратится никогда. Но,  может,  ему и не надо  прекращаться? На одном  его
полюсе  находится  лоботомированное стадо, поднимающее  хвостики  по сигналу
рожка, но ведь  и  другой полюс  не  лучше -  одинокие охотники, живущие  по
принципу: человек человеку - волк. Пословица клевещет на благородных зверей,
как  раз  умеющих  жить  дружно.  Русский  писатель  сказал  точнее: человек
человеку  - бревно.  Одни всегда будут тянуть нас к  большей  независимости,
другие к единению с себе подобными. И прекрасно, пусть тянут, пусть дергают.
В этом  залог  развития.  Но покажите  мне утописта, который поднялся бы  до
понимания благотворности плюрализма.

     Еще  важнее,  нежели  внешний  образ  жизни,  внутренняя  наполненность
обитателя  совершенного общества. Утописты упорно не желали  считаться с тем
фактом, что человеческая душа заведомо  сложнее расчисленных  схем.  Поэтому
они  терпели сокрушительное  поражение, как  только приближались  к интимным
глубинам души. Например, когда начинали рассуждать о любви. Институты брака,
семьи, воспитания детей каждая  утопия подвергала тщательному  перекрестному
допросу.
     В отличие  от случки по  розовым талончикам, практикуемой в  Городе  из
"Мы",  любовь в окуневском  обществе, казалось  бы, действительно  свободна.
Свободно  сходящиеся  пары, свободно расходящиеся,  никакой  обязательности,
никакой  принудиловки.  Допускаю, что  в том обществе высокая сознательность
граждан  исключает  легкомыслие. И, конечно, никто  не станет мешать  парам,
любящим друг  друга, прожить всю жизнь вместе, не расходясь. Но нет и намека
на  то,  что  не   в  вихре  любовных  кадрилей,  а  именно  в  таких  парах
сосредоточились   главные  нервные  узлы  человеческого   счастья,  счастья,
возможно,  доступного только избранным. А как быть с детьми? От  них любящие
тоже  освободились? Представьте, да. Детишек при рождении забирают и  свозят
на живописные Горные Террасы, где их пестуют  лучшие, разумеется,  педагоги.
Знают ли при этом потомки своих "предков", у Окунева остается непроясненным.
     Коллективное воспитание подрастающего поколения, начиная  с колыбели, -
для  утопистов прямо-таки  идефикс. По  их  мнению, только такое  воспитание
избавит  человека от  пережитков  эгоизма.  Мне идея  эта в  любых вариантах
кажется  неприемлемой.   Зачем  в  таком  случае  женщинам   причинять  себе
беспокойство хотя  бы и  на девять  месяцев? Разве что опять-таки  в порядке
общественной  нагрузки,  в колоннах и  с песнями? Мне,  понятно, неизвестно,
какие юридические формы приобретет семья в будущем, но уверен:  пока человек
не отказался  от  родовой сущности, ничего  лучше  и  возвышеннее  семейного
круга, родительской любви к детям  и детской к родителям, он ничего от жизни
получить  не  сможет.  Или  это  уже  будет  не  человек.   Пришвин   угрозу
обесчеловечивания увидел не в будущем, а в настоящем. "...Создается пчелиное
государство,  в  котором  любовь,  материнство  и  т.п.  подобные  питомники
индивидуальности  мешают  коммунистическому  труду", - записал он в дневнике
вскоре после революции. Так думал и Г.Уэллс, К его мнению мы еще вернемся.
     Видимо,  и сам Окунев остался  недоволен им же сочиненными порядками, и
как только  дело доходит  до  конкретных  случаев, любовь всегда оказывается
несчастливой.  Почему   -   догадаться   нетрудно:  в  несчастье   персонажи
приобретают  хоть  какие-то  человеческие   черты.   Итак,  выясняется,  что
неразделенное  чувство  сохранилось  и  при  беспроблемном  строе.  А  чтобы
неудачники не страдали, их свозят  в лечебницу эмоций, где с помощью гипноза
избавляют от  неприятных  переживаний.  Прошла курс лечения и  Нэля, которая
любила Стерна, но  не  встретила взаимности. Минуточку,  товарищ утопист, но
разве это не  насилие над личностью,  не вивисекция души? Прошу извинения за
личный пример, но как бы ни были мучительны для меня воспоминания об умершей
жене,  они мне дороже всего на свете,  я не расстанусь  с ними  ни за  какое
душевное   спокойствие.   В  лечебницу  эмоций   отправили   и   Викентьева,
затосковавшего по Евгении,  ушедшей к  другому. Ее спутник  по  саркофагу не
выдерживает  конкуренции  с всесторонне  развитыми парнишками  из  будущего.
Кстати  сказать, Лесли, новый избранник  Евгении,  может  быть, единственный
персонаж, у которого проглядываются хоть  какое-то личностное  начало, между
нами, далеко не ангельское.  Его агрессивность и бесцеремонность  мгновенно,
но, видимо, незаметно  для автора вдребезги  рушит концепцию гармонии, якобы
царящую в их обществе.
     Заходит у собеседников речь  и о преступлениях. Разумеется, докладывают
им,  на Земле  нет и быть не может преступлений, поскольку нет  для  них  ни
мотивов, ни  причин.  Ну,  а на почве ревности, предположим, допытываются не
совсем убежденные наши  соотечественники.  Ревность, терпеливо  втолковывают
отсталым элементам, это атавизм,  и его успешно устраняют на базе все той же
лечебницы эмоций. Итак,  работа занимает  два часа, хозяйства, семьи и детей
нет.  Чем же народ заполняет свободное время? Ответа Окунев  не знает, иначе
он  бы  не  стал  от нас  его  скрывать. Господа  сочинители,  вам самим  не
захотелось бы удавиться от тоски в вашем совершенном мире?

     первых  послереволюционных  лет в отечественной  фантастико-утопической
литературе четко обозначились два направления. Одно из них было предст