отивы литературы шестидесятников. Что ж, не исключено, что именно поэтому я
обратил на них внимание. Но, что поделаешь, я всегда буду предпочитать иметь
дело с роботами, которые ведут себя, как люди,  чем с новомодными вампирами,
прокусывающими спящим детям горло. Будут в нашей фантастике и такие ...


        "П О С Л Е Д Н И Й"
        "К О М М У Н И С Т"


     Что там, за ветхой занавеской тьмы?
     В гаданиях запутались умы...
     Когда же с треском рухнет занавеска,
      Увидят все, как ошибались мы.
     Омар Хайям

     В  сущности  Ивана  Антоновича  Ефремова тоже можно  считать  мучеником
догмата и  еще  одной жертвой века. Но  речь  не о моральном падении,  как в
случае  с   Алексеем  Толстым.  В  общественную  жизнь  Ефремов  не  рвался,
большинство его публичных заявлений касается самой фантастики. Придерживался
он  в них традиционных взглядов. Фантастика  может быть только научной. И  в
силу этого  она  должна  базироваться  на  единственно верном  учении.  Цель
фантастики   -  воспитывать  строителей  коммунизма,  развивать  в  молодежи
любознательность, другими словами, он  добросовестно тянул на всю фантастику
беляевское одеяло.
     Предлагаемую концепцию, мне кажется, с афористической четкостью оспорил
шестиклассник   Гоша  из  повести  Н.Максименко  "На  планете  исполнившихся
желаний": "Я люблю читать книжки по научной фантастике. Вообще многие любят.
Мой папа, например, тоже любит,  хотя он и  взрослый. Я знаю, что фантастика
будит  научно-техническую мысль и учит мечтать. Не  спорю. Может, это и так.
Может быть, она и  учит и  будит. За это,  наверно, ее взрослые и любят. А я
люблю  ее  совсем  не  за  это. Просто  ее  читать  очень  интересно, и  вот
нисколечеко  не  скучно,   а   наоборот"...  Но   пропагандировать  отсталые
литературные пристрастия одно дело, а прославлять палачей совсем иное...
     Другой фантастики, в  особенности - западной,  Ефремов не принимал и не
понимал. Парадокс  /мне  часто  приходится  употреблять  это слово  -  такая
страна, такая литература/ заключается в том, что в собственных произведениях
Иван Антонович не выглядит слишком уж правоверным марксистом-ленинцем, каким
он  себя  порой  изображал и  воображал. Тем не  менее, автопортрет  не  был
камуфляжем,  игрой  в  прятки  с цензурой.  Скорее мы  имеем  здесь  вариант
сложных, платоновских отношений  между декларациями  и  практикой,  хотя так
далеко,  как  Платонов,  Ефремов никогда  не заходил. /О  сравнении талантов
здесь разговору нет/.
     Наиболее близко  теоретические представления  и творческая деятельность
Ефремова совпадают в его "Рассказах о необыкновенном", с которых  он начинал
в  1944  году.  Часть  из них  это просто  природные или очерковые зарисовки
/"Бухта Радужных Струй", "Путями Старых Горняков", "Катти  Сарк"/, в которых
фантастики  почти  что  и  нет,  зато  есть  полузабытая  романтика, как  бы
распахнувшая заклеенные и  запыленные окна. Однако у большинства рассказов в
пленяющий  дальними тропами пейзаж  вмонтирована  научная  гипотеза, которая
позволяет  поставить  над  этими  рассказами сакраментальную  рубрику  "НФ":
ртутное озеро, затерявшееся  в горах /"Озеро  Горных Духов"/,  червеобразное
животное,  обитающее  в  пустыне Гоби, которое  может убивать на  расстоянии
/"Олгой-Хорхой"/,  предельно занимательная для  рядового читателя  "проблема
накопления тяжелой  воды вне термического перемешивания на дне глубоководных
океанических    впадин"   /"Встреча   над    Тускаророй"/,   голографическое
изображение,  образовавшееся  естественным  путем  /"Звездные   корабли"/...
Обратите  внимание  на  заглавные буквы в  названиях,  они,  видимо,  должны
придавать повествованию неординарность, приподнятость.
     Лучшим из рассказов Ефремова мне представляется "Катти Сарк", в котором
воскрешен умолкнувший свист морского ветра в парусах  быстроходных клиперов.
А  к наиболее  известным, наверно, надо отнести  "Алмазную Трубу", где автор
предсказал открытие якутских алмазных залежей. Правда,  с  рассказом связана
одна история, которая не очень-то красит фантаста,  но она позволяет еще раз
задуматься над двусмысленностью положения так называемой научной фантастики,
если  она ставит  перед собой сугубо инженерные задачи.  "Алмазная Труба" по
критериям Дорфмана /помните?/  должна считаться идеалом  НФ: через несколько
лет  предположение  Ефремова оправдалось - бывает же. Комментаторы /и я в их
числе/  подчеркивали выдающуюся  прозорливость  фантаста. Но вдруг известный
публицист-географ и  автор фантастических  произведений  И.Забелин  упрекнул
Ефремова  в том, что на возможность существования алмазоносных кимберлитовых
трубок в Якутии первым указал геолог Н.М.Федоровский еще в 1934 году. Вскоре
Федоровский  был репрессирован, а  его книга изъята как дьявольские письмена
врага  народа.  /Еще  одно  преступление  подлинных   врагов   народа:  ведь
разработка якутских алмазов могла начаться на 10 -15 лет раньше/. Нет ничего
невероятного  в  предположении, что брошюра  Федоровского-геолога  попала  к
Ефремову-палеонтологу. Допустим, что до реабилитации Федоровского у Ефремова
не было возможности упомянуть о  нем,  но после - он  обязан был вспомнить о
предшественнике. Даже если Ефремов пришел к  алмазной  идее  самостоятельно,
элементарная  этика  обязывала  его отдать должное  Федоровскому, хотя бы из
соболезнования  к  постигшей  человека  трагедии.  Досадно,  что на  критику
Забелина Ефремов откликнулся неадекватно: он начал поносить оппонента и даже
жаловался на него в "инстанции",  чем меня, например, не только беспредельно
удивил, но и убедил, что о Федоровском  Ефремов  знал. Стало  быть, очень не
хотелось расставаться  со  славой первооткрывателя. Ах, если бы  в  рассказе
было  бы еще  хоть что-нибудь,  кроме  самой  гипотезы, -  привлекательные и
запоминающиеся образы  поисковиков,  скажем, - Ефремову  защищаться было  бы
куда  сподручнее.  Каждый бы  занимался  своим  делом: Федоровский  -  искал
алмазы, Ефремов описывал героев этих поисков, честь, которую у него никто бы
отнять не смог. А если дело только в гипотезе, то тут уж литература по боку,
а ситуация напоминает гонки золотоискателей за право первым забить заявочный
кол. Но выиграл-то в бешеном состязании Джек Лондон,  превосходно  описавший
его в рассказе "Скачка". Давным-давно расхищены и забыты прииски на Юконе, а
два друга  - Смок и Малыш - живут и  помирать не собираются. Не ясно ли, что
для  науки,  для   промышленности,  для  общества  ценность   мотивированной
профессиональной  монографии   несравненно  выше  необязательного  рассказа.
Сильно  сомневаюсь  в  том,  что  экспедиции  посылались  на  основе  заявки
Ефремова,  да и  найдены  были  алмазы  совсем в  другом  месте. Но  рассказ
Ефремова, несомненно, мог  вдохновить молодых геологов, придать им силы. Вот
это - прерогатива художественной литературы.

     А каждое крупное  произведение Ефремова  становилось событием, иногда и
сенсацией. Громом среди ясного дня прозвучала "Туманность  Андромеды"; после
"Туманности Андромеды"  никто  не  ожидал  "Лезвия  бритвы";  совершеннейшим
сюрпризом был "Час Быка". Нащупать  внутреннюю логику этих неожиданностей не
так уж  трудно,  как  бы  ни  расходились программные  заявления писателя  с
некоторыми  откровениями в его  романах. Повторю  еще раз:  утверждать,  что
Ефремов  маскировал  верносоциалистическими  заверениями  тайную неприязнь к
советскому режиму было бы натяжкой. Вне споров: он был преданным сторонником
социализма. Но  Ефремов был еще и крупным ученым,  эрудированным и  мыслящим
человеком, а потому вряд ли его могли удовлетворить пропагандистские штампы,
которые   предлагались   тогда  напрокат   в   дрянной   упаковке   научного
мировоззрения. И когда он  начинал  создавать идеальные миры, его перо порой
выдавало  совсем  не  то,  чего  ждали  от  автора нового  коммунистического
манифеста.
     Автор зарубежной монографии о советской фантастике Е.Геллер /"Вселенная
за пределом догмы",  Лондон, 1985 г./ считает,  что кардинальные разногласия
Ефремова  с  официальной  доктриной  проявили себя уже  в  дилогии о Древнем
Египте  "На краю Ойкумены" /1949,  1953  г.г./ и даже находит  в  персонажах
"Путешествия Баурджеда" прямые параллели с советской  действительностью. "По
желанию, в образе мудреца Джосера можно угадать  Ленина, а в его помощниках,
жрецах Тота, бога науки, знания и искусства, - старых большевиков, ленинскую
гвардию,  почти поголовно  ликвидированную в  годы великой  чистки.  Заметая
следы, писатель наделяет  жрецов  Тота отдельными отрицательными чертами, но
то  и дело  в повести  проскальзывают  нотки  симпатии  к  ним.  И  очевидна
ненависть  писателя  к жрецам Ра,  ...презирающим  знания,  злоупотребляющим
безграничной властью.  Это -  переодетые  приспешники  Сталина,  извратившие
ленинские идеи".
     Хм,  "заметая  следы..."  Заметать следы необходимо конспиратору. Право
же, я  смутился: не  следовало  ли мне поместить  "Путешествие Баурджеда"  в
главу  "Сопротивление";  ведь  если  принять  толкование   Геллера,  то  это
означает, что перед нами не  историческая повесть,  а тонкий иносказательный
памфлет, где Египет  такая же условность, как  Марс в рассказах  Брэдбери. В
этом случае  более вызывающего произведения антисталинистской направленности
не сыскать в отечественной  литературе  тех  лет  /повесть писалась  еще при
жизни  Сталина/. Как же это мы все проглядели, ведь Ивана Антоновича  стоило
бы  объявить  родоначальником  диссидентского  движения.  /Что  же  касается
прозвучавшей в цитате Геллера оценки роли Ленина и так  называемой ленинской
гвардии,  то в столь запутанном клубке противоречий мог запутаться не только
Ефремов, но и антисоветски настроенный Геллер. Полное понимание пришло к нам
только сейчас. Да и полное ли?/.
     Но если бы Ефремову сообщили об изложенном предположении, я полагаю, он
бы резко отмежевался. И впрямь какая-то заноза  в душе мешает  согласиться с
пересекающимися  параллелями   Геллера.  Не  был   Ефремов  диссидентом,   и
антисталинских акций даже в  более  поздние времена  не  затевал.  С большой
охотой  рассуждая  о  грандиозности   перспектив,  которые  откроются  перед
коммунистическим  человечеством,  в сиюминутной  жизни он занимал, как я уже
упомянул,    умеренно-консервативные    позиции,   предпочитая    предварять
предисловиями  романы  казанцевского типа  или лишний  раз лягнуть  западных
фантастов,  нежели  поддержать  своим  немалым авторитетом молодую советскую
фантастику 60-х годов. Ни  разу,  например, он не выступил в защиту  братьев
Стругацких, хотя поводов для этого было более чем достаточно. /Братья, между
прочим, относились  к нему  с большим пиететом/. Зато пустенькие романы А. и
С.Абрамовых  взял  под  покровительство.  Так  что,  может  быть,  не совсем
случайно  именно Ефремова  выбрала своим знаменем гремучая смесь графоманов,
"ультра" и  "красных"  мистиков,  которая  с  70-х  годов сколотилась вокруг
издательства "Молодая гвардия", объявив себя "Школой Ефремова".
     Тем  не  менее  -   такая   уж  это  была  противоречивая  фигура  -  и
категорически возразить Геллеру не совсем легко, даже  тому,  кто захотел бы
это сделать, а я,  например,  и  не хочу. Есть частица правды и в его, пусть
тенденциозной   интерпретации.   В   дилогии   Ефремова   налицо   искреннее
тираноборчество, искреннее возмущение мертвящей властью фараонов, и, конечно
же, возмущение относится  не  только  непосредственно  к правителям  Египта,
давно усопшим и ограбленным в своих гробницах, а и ко всякой тирании. Секрет
в том, что подобные параллели можно  произвести едва ли не к каждому роману,
где  описывается  борьба  свободолюбивых сил  с коварным  деспотом,  другими
словами, к большинству исторических романов. Хотел того автор, или не хотел,
неважно даже, в каком  веке он сочинял свои истории, при желании мы в каждом
конкретном  случае  можем ассоциировать  кровавого  тирана  со  Сталиным,  а
положение  несчастных рабов, из-под кнута возводящих, допустим,  пирамиды, с
положением узников ГУЛАГа на площадках "великих строек коммунизма". Конечно,
симпатии  нормального читателя будут на  стороне  молодых  и  непокорных  и,
разумеется, на  стороне угнетенных и забитых. Почему  бы  за то же самое  не
похвалить и  Ефремова, тем более, что Геллер объективно прав: в столкновении
монстра-государства с маленьким человеком, отважно размахивающим мечом перед
бесчисленными мордами дракона, Ефремов, безусловно, на стороне храбреца.

     Ах, многим бы хотелось разделить  эти два явления! Однако антикультовая
речь Хрущева на ХХ съезде партии в 1956 году нанесла тяжелый  удар не только
по сталинизму, но и по социалистической идее в целом: в умах миллионов людей
и  то,  и другое слилось воедино. К чему привел процесс эрозии, начавшийся с
того момента,  /не  исключено, что  гораздо раньше/ мы видим; завершится он,
кажется, нескоро. Впрочем, до перестройки,  падения КПСС и СССР  еще далеко.
Тогда,  во второй половине пятидесятых на социализм в нашей стране никто еще
всерьез не  посягал. Но в головах его сторонников осознанно  или неосознанно
забрезжила  мысль:  социализм надо  спасать. А  вот о  том, как это  делать,
существовали /и  существуют  до сих пор/ две противоположные  точки  зрения.
Одной  из  них - назовем ее  грубо: кондовой  -  стало  придерживаться  мало
изменившееся  руководство страны.  Да,  конечно, пришлось  признать ошибки и
перехлесты, но  партия с культом покончила,  и вспоминать  о нем  желательно
пореже, генеральная же линия была правильной, и советский народ с повышенным
энтузиазмом  будет продолжать  развивать все тот  же  социализм  на  тех  же
незыблемых основаниях. В конце концов  застывшая  позиция  и привела КПСС  к
окончательному поражению: она  не сумела порвать с  прошлым, не  в состоянии
этого  сделать  и  ее  многочисленные  преемницы.  Разумеется,  общественная
атмосфера прояснилась,  людей уже не выводили  ночами  из квартир  под  белы
рученьки,   стали   во  множестве   возвращаться  реабилитированные   узники
концлагерей,  которым  посчастливилось  остаться в  живых.  Вездесущий  Илья
Эренбург  поторопился  поймать  настроение  в  повести  "Оттепель", название
которой стало символизировать те дни больших ожиданий.
     Более проницательные  понимали,  что  макияжем доктрину  не спасти. Как
всякая  вера   в  чудо,  она  могла  зиждиться   только  на  энтузиазме,  на
неутраченной  мечте в возможность создания совершенного  строя, того  самого
светлого  будущего, за  которое было пролито  столько крови  и которое  было
подло предано. Но в  их представлении рисовался несколько  другой социализм,
очищенный  от  крови и  грязи.  Вскоре  его станут  называть  "социализмом с
человеческим лицом", а чех Дубчек даже  попробует  воспроизвести кентавра на
практике.  Но   разорвать  с  догмами   оказалось  не  под   силу  советским
руководителям, и они предпочли раздавить "Пражскую весну" танками, тем самым
потеряв собственный последний шанс.
     Однако пока не то что до перестройки, но и до Праги дело  еще не дошло.
Правда, уже восставал  Будашешт, но на первую ласточку почему-то не обратили
должного  внимания.  Прогрессивно  настроенная интеллигенция  делает попытку
добиться хотя  бы  сносных  условий  существования. Рождается мощное течение
шестидесятников.  Неожиданно для  всех  одним из  составных  и  существенных
частей  его стала  фантастика,  до  тех пор уютно коротавшая время в комнате
развлечений для детворы.


     Предтечей новой фантастики и стал роман Ефремова "Туманность Андромеды"
/журнальный вариант - 1957 год, отдельное полное издание - 1958-ой/.
     Основная  претензия   нынешних   критиков  -  шестидесятники  старались
улучшить  социализм, вместо того, чтобы с порога  отвергнуть его.  Что-то  с
памятью  у  них  стало, и  они  дружно  забыли,  что  именно  шестидесятники
подготовили почву  для  грядущих перемен,  в том числе  и для своих грядущих
критиков. Но что правда,  то правда,  хотя опять-таки парадоксальная: на тот
момент  самыми  умными и  верными  защитниками социалистической,  а может, и
коммунистической,  идеи  оказались   не  напыщенные   партийные  бонзы,   не
завравшиеся обществоведы, не  путаник Хрущев, а ярые  противники сталинизма,
народ, настроенный сугубо демократически. Ефремов не был в первых рядах тех,
кто отличался отмеченными свойствами. Однако ринулся одним из первых спасать
белоснежные, но  обильно окровавленные  ризы  дорогого ему коммунистического
царства.  Он  продолжал верить в  то, что  ничего лучшего для будущего Земли
придумать  невозможно,  и  поставил  себе  задачей  убедить окружающих,  что
коммунизм - не унылый фаланстер,  не принудиловка, а счастливая, красивая  и
творчески  наполненная  жизнь для  всех.  Он  создал, может быть,  последнюю
коммунистическую утопию, в  том смысле последнюю, что хотя утопии,  конечно,
будут  сочиняться  и в  дальнейшем,  но,  боюсь, эпитету  "коммунистическая"
придется поискать замену.
     Я  назвал  Ефремова последним коммунистом,  хотя и по сей день ходит по
улицам множество людей,  которые истово крестятся на коммунистические иконы.
Было время, когда к слову "коммунизм" еще не примешивалось видение часовых с
пулеметами на лагерных  вышках, когда  это слово было священным  и  заменяло
многим Веру, Религию,  Бога. Я тоже значительную часть жизни считал, что так
оно и  есть.  Главным  для  верящих  в  коммунизм  были  не  мелкие  бытовые
неурядицы,  даже  не  продразверстка или  бойкая  деятельность ЧК,  а  планы
построения справедливого  и счастливого общества, что бы там ни  говорили, -
вековой   мечты   человечества,  начиная  с  гесиодовского  золотого   века.
Называющие  себя  ныне коммунистами  ходят  на митинги в противоестественном
сочетании  с  монархистами  и  неофашистами, кричат  об  ограблении трудовых
коллективов, о разваленном Советском Союзе, о предательстве, но они набирают
в рот воды, когда  речь  должна идти об идеалах,  о построении  пресловутого
светлого будущего, ради которого Маркс с Энгельсом, собственно, и задумывали
коммунистическую  партию, пусть  даже  и допустив  непростительные промахи в
своих выкладках. У нынешних их последователей нет стратегических перспектив,
а  значит, нет и будущего.  Что они  будут делать, захватив  власть -  опять
строить    коммунизм?    Какой?   Сталинский?   Кастровский?   Полпотовский?
Неопределенно-прекраснодушный, но  не останавливающийся и  перед насилием /и
здесь насилие!/  горбачевский? Ефремов был последним  коммунистом, не только
верившим до конца  своих дней в великую мечту, которая сумела объединить под
красными знаменами  миллионы  людей,  но и  попытавшимся  спасти эту  веру в
отчаянном призыве, почти крике.
     Было бы  неестественно, если  бы никто  не  попытался прокричать  такой
призыв. Интеллигенция обозлена. Ей  больше  по душе  разносить  в пух и прах
прошлое, с особым смаком настоящее, а  заодно и  будущее. Нынче модно видеть
главного  врага наших несчастий в утопии. Вцепившись зубами в это несчастное
слово, его терзают,  как стая волков. Оказывается, все  беды  у нас оттого ,
что  мы  стали  реализовывать  утопию.  Подогреваемое  парадоксом  Бердяева,
началось поголовное пересматривание всех утопий, начиная  с шумерских мифов.
О классиках - Море,  Кампанелле, Оуэне - я уж и не  говорю,  выяснилось, что
все  они были злобными инициаторами  дальнейшего  закабаления и без того  не
очень-то свободного человека. Складывается впечатление, что если бы утопии и
утописты вообще бы не возникали, человечеству жилось бы не в пример лучше, а
открыто высказанное  желание построить иное будущее, например, Чернышевским,
приравнивается к матерной ругани. Набоков не поленился написать роман, чтобы
расправиться  с  Николаем  Гавриловичем.  Разве мог столь никчемный  человек
предложить что-нибудь путное? "Утопия  - это, конечно