несен в эпиграф. Там  есть еще такие строчки  -  "И на вражьей
земле  мы  врага разгромим малой кровью, могучим ударом..."  В  этих строках
зарифмована   военная   доктрина   Сталина-Ворошилова,   предполагавшая,   в
частности, что в будущей войне ударной силой,  может быть и  не  главной: но
тем   не   менее   останутся  лихие   тачанки.  /Это   не   публицистическое
преувеличение.  По  свидетельству  военных  историков  к  началу  1942  года
намечалось развернуть  99 кавалерийских дивизий, на что было опущено средств
в пять раз больше, чем на военно-морской флот/. У меня сохранилось бы больше
уважения к писателю, если  бы я точно знал, что  он пропагандирует  подобные
доктрины только по конъюнктурным соображениям, как некоторые ученые, которые
публично клялись  в  верности "мичуринской биологии", ни  на  грош в  нее не
веря. По-человечески их можно понять.
     Павленко  понять труднее. Он,  видимо, искренне считает  патриотическим
долгом  пропагандировать  официальные  установки.  Если  его  люди-роботы  и
отрываются от производственных хлопот, то только для того, чтобы вспомнить о
неустанных  происках японских милитаристов  и  громогласно  призвать  себя и
окружающих   к   бдительности  и   укреплению   обороноспособности.  Термина
"блицкриг" тогда еще не  существовало, хотя по  существу  нам  преподносится
натуральный  блицкриг,  правда,  со  стороны, подвергшейся нападению.  Исход
военной  компании, развязанной  самураями,  решен в течение  суток. "В шесть
часов  утра  восьмого  марта /т.е.  в  ночь  нападения. -  В.Р./  Сано, видя
бессмысленность сражения в воздухе, отдал приказ эскадре  вернуться  на свои
аэродромы. Это был первый и последний бой  над советской границей"... "Танки
шли лавой, могучим потоком огня и грохота,  японцы в беспорядке отступали...
Шла великая пехота большевиков. Она потрясала простотой и силой..."
     Совершенно непонятно,  на что рассчитывали чванливые японские генералы,
по  всем признакам, ничего не  смыслящие  в военном деле. Никудышными у  них
оказались и шпионы, ежедневно, несмотря  на бдительных карацюп и джульбарсов
(для  современного  читателя:  П.Ф.Карацюпа /в  газетах  писали - Карацупа/,
прославленный в предвоенные годы пограничник; Джульбарс -- немецкая овчарка,
настропалившаяся  ловить  диверсантов,  героиня  популярного  в  те  времена
фильма.), шастающие через границу, они не  смогли втолковать начальству, что
в случае войны, "как один человек, весь советский  народ за свободную Родину
встанет..." /из той же песни/.
     Японские  офицеры   -  существа   без  чести,   без  совести,   занятые
исключительно подсиживанием друг  друга,  к  тому же это еще  и  звери  -  с
корейцами, с пленными, с  партизанами они расправляются  невероятно жестоко,
например,   в  массовом  порядке  режут  уши  крестьянам,   подозреваемым  в
сочувствии  к  партизанам,  каждое  ухо  нанизывается на  веревочку;  связки
предъявляются  командованию для  получения  вознаграждения.  Участие в войне
солдат-пролетариев объясняется  тем,  что их  держали в невежестве;  попав в
плен, они мгновенно прозревают.
     Аналогичны  японцам по  моральному облику и русские белогвардейцы. Один
захваченный  диверсант пытается  хорохориться, но  допрашивающий его  чекист
мгновенно доказывает, что никакой тот не идейный борец, а  всего лишь мелкий
мошенник, купленный японскими спецслужбами.
     Будем исходить из предположения, что  автор искренне видел  свой долг в
том, чтобы именно так воспеть "несокрушимую и легендарную", искренне считал,
что  агитки  поднимают боевой  дух  советского  народа. Но  так или  иначе -
неужели он, хотя бы  в глубине души, не понимал  меры ответственности  перед
тем  же народом, которую брал на себя, вешая  людям лапшу на уши: граница на
замке,    армия   непобедима...    Я   не    буду   говорить    о    позиции
партийно-государственного  руководства,   Речь   -   о  позиции   художника,
клянущегося в любви к отечеству, в исключительной верности жизненной  правде
... /Недавно прочел у С.Довлатова, что любознательный Петр Петрович, видимо,
в  целях  углубленного  изучения  жизни, ходил  на допросы  Мандельштама/...
Неверно думать,  что  в  те  времена  не было  трезвых  голов. Сама Дикушина
приводит письмо военных в "Литературную газету" 1938 года:  "...в этой книге
нам кажутся лишними  тот фальшивый  ура-патриотизм и ура-настроения, которые
получились у  автора при изображении чувств советского  народа в наступившей
войне. Не это надо  показывать  нашему народу. Не усыплять,  а держать народ
все  время  в  боевой  готовности  -  вот  что  нам нужно"...  Можно  только
удивляться, что разумные голоса все  же раздавались,  в лучшем случае от них
отмахивались.
     Интересно  сравнить  "На  Востоке"  с  романом   Константина   Симонова
"Товарищи   по   оружию",   который,  собственно,   рассказывает  о  том  же
столкновении  с  японцами. Только  война  у  него уже  не  предполагаемая, а
действительно  произошедшая - в  1939  году, в  районе реки Халхин-Гол. И за
плечами  у автора был опыт нене только финской кампании, но и  Отечественной
войны. Правда, писалась книга еще при Сталине...
     Мы не  будем сейчас говорить о разнице литературных способностей, книгу
Симонова можно читать, она написана легким слогом, в ней есть живые люди. Но
при  всем том  перед  нами  еще  одна  золотозвездная  утопия.  Несмотря  на
кажущуюся достоверность, Симонов описывает  несуществовавшую войну, нет,  не
войну, несуществовавшую  страну.  Он делает  вид, что в  1939 году Советский
Союз был государством, так сказать, нормальным. Конечно, некоторые основания
для тревоги были, но опасности шли только извне,  у себя же дома можно  было
жить,  если  не  спокойно,  то,  повторяю, нормально.  Пусть  и  не  с такой
запредельностью,  как  у  Ларри  или  Павленко,  но  все  же  с  энтузиазмом
трудиться, влюбляться, рожать детей, и если бы  не Гитлер,  не самураи,  все
было бы о'кей.
     Книга оставляет странное впечатление: вроде бы в ней описывается война,
кровь, смерть, горе близких, и в то же время мы читаем благостную идиллию. А
разговор идет о  стране, которая только что  пережила 37-ой год,  где только
что  были  расстреляны самой  же партпропагандой  прославленные  полководцы,
армия  которой  лишилась значительной  и лучшей части  комсостава, проиграла
войну с Финляндией, а на запасном пути стояло такое абсолютно  бесполезное в
современной войне стращилище, как "наш бронепоезд".
     Возможно, в 1952  году, когда вышли "Товарищи по оружию", и нельзя было
написать иной книги. Практически  все книги того времени были в той или иной
степени лживы. И  в  этом смысле они, может  быть,  вреднее, чем откровенная
фантастика, та хотя бы не выдавала себя за жгучую правду. Неужели же Симонов
не знал правды о войне, которую попытался  донести до  читателей,  например,
Виктор Астафьев в романе "Прокляты и убиты".
     Никто  не помешал бы Симонову  хотя бы и задним числом,  по возможности
исправить свои романы. Он мог бы успеть. Но и в посмертно изданных записках,
подводя итоги жизни на духу перед собой, Симонов так и не смог избавиться от
привычки  вытягиваться  в струнку даже  при упоминании имени Сталина. О, он,
конечно, сказал немало гневно-справедливых слов о генералиссимусе, но трудно
отделаться от  впечатления, что  мы присутствуем  при  разговоре  адъютанта,
который хоть и перемывает косточки начальника, но внутренне  все же признает
превосходство его превосходительства.

     Через Симонова же мы вернемся к фантастике конца 30-х. Герой его "Живых
и  мертвых" Синцов "с яростью вспомнил прочитанный  два года назад  роман  о
будущей  войне,  в  котором  от  первого  же  удара  наших  самолетов  сразу
разлеталась в пух и прах все фашистская Германия. Этого бы автора две недели
назад на Бобруйское шоссе!"... В злом, но справедливом  пожелании  Синцова в
принципе   не   было   ничего   невозможного:  Синцов  вспомнил   конкретное
произведение, автор которого в те годы был жив, хотя мне и  неведомо, что он
делал и  о чем думал в первые дни войны. Речь шла  о романе  Николая Шпанова
"Первый  удар"  /1939  г./. Книга  имела  подзаголовок:  "Повесть о  будущей
войне". Враг был назван в ней правильно. На этом прогностические способности
автора исчерпывались.
     Герои  Шпанова  -   авиаторы   крупного  соединения  СБД  -  скоростных
бомбардировщиков дальнего действия. Тема - внезапное  нападение гитлеровской
Германии  и   незамедлительный  отпор,   который  дают  фашистам   советские
вооруженные силы, конкретно  - воздушные, что происходит следующим  образом.
Агрессоры  нагло рассчитывали  проникнуть вглубь  нашей  территории на 45-70
километров, но были остановлены истребительными частями советского охранения
в полосе  от двух до четырех километров. Лаконичные военные сводки сообщали:
"В 16 час. 30  мин. 18  августа  передовые посты ВНОС обнаружили приближение
противника... В 17 час. 01 мин. начался  воздушный бой...  В 17 час. 30 мин.
последний  неприятельский  самолет  первой волны покинул  пределы  Союза..."
Немедленно  покидает аэродромы орудие возмездия - сводная эскадра, несколько
сот бомбардировщиков.  Они делают вид, что летят  к Берлину,  но  главная их
задача   ликвидировать  военно-промышленный   комплекс  вокруг   Нюренберга.
Противовоздушные  силы  Германии  оказываются не  в  состоянии  помешать  их
продвижению. Основное сражение над территорией Германии приводит к тому, что
люфтваффе лишилось 350  боевых  машин. Наши  - четырнадцати. Да, автора бы в
июль сорок первого...
     Не  то,  чтобы  совсем  беспрепятственно,  но и без  особых  осложнений
шпановская  эскадра  добирается до  цели  и,  конечно  же, "с  поразительной
точностью"  уничтожает подземные и наземные  заводы, электростанции, склады,
взрывает  плотину...  Рейд  советских  самолетов   имел   еще   одно  важное
последствие:  "Вода  еще журчала  на  улицах  Нюренберга,  пламя  бушевало в
кварталах  военных заводов,  когда  подпольные  организации Народного фронта
взяли на  себя руководство  восстанием". /Между прочим, в довоенном  издании
романа  Павленко революция происходила и в Японии/.  Наземные  подразделения
Красной  Армии "отбросили первый натиск германских частей  и форсируют линию
укреплений  уже  на территории  противника".  Словом,  через 12  часов после
начала   войны   у   Германии   нет  другого  выхода,  кроме  безоговорочной
капитуляции. Как видим, фантазия Шпанова превзошла фантазию Павленко.
     Правда, под конец автор спохватился:  один из героев произносит слова о
том, что война  только начинается,  упоминается всеобщая мобилизация, хотя в
обрисованной ситуации не совсем ясно: а зачем она?

     В художественном  отношении повесть Шпанова, конечно,  абсолютный ноль,
но  как  знамение  времени  -  весьма любопытный документ. С  одной стороны,
пожалуй,  больше  нигде бодряческие настроения  не  были доведены  до такого
абсурда.  Прочитанная  под  верным  углом  зрения  повесть  могла  бы многим
раскрыть глаза на несостоятельность шапкозакидательских доктрин. Беда в том,
что тогда трудновато было выбрать  верный угол. Если бы  автору в  1939 году
сказали, что его книга психологически разоружает советский народ перед лицом
смертельной опасности, он был бы неподдельно возмущен, как и Павленко.  Они,
несомненно,  считали  себя  крутыми  патриотами,   как  и  нынешние  соколы,
деятельность  которых снова  и снова наносит стране неисчислимый вред,  и не
только ее престижу, но и безопасности, не говоря уже об экономике.
     Представить себе заранее то, что  произошло  в первые месяцы войны было
трудно, а  может  быть, и невозможно. А впрочем!  Вот отрывок  из подлинного
дневника московского девятиклассника Льва  Федотова, написанный 5 июня  1941
года:
     "...Я думаю, что  война начнется или во второй половине этого месяца...
или в начале июля, но не позже, ибо германцы будут стремиться окончить войну
до морозов... До зимы они нас не победят, а наша зима их полностью доканает,
как это было  в 1812 году с Бонапартом... Победа победой,  но вот то, что мы
сможем  потерять в первую  половину войны много  территории, это возможно...
Как это  ни тяжело, но  вполне возможно,  что  мы  оставим  немцам...  такие
центры, как Житомир, Винница, Витебск, Псков, Гомель... Что  касается столиц
наших  республик,  то  Минск мы,  очевидно,  сдадим,  Киев немцы тоже  могут
захватить,  но с непомерно большими трудностями... То, что Ленинграда немцам
не видать, это  я уверен твердо, если это случится, то это будет не  раньше,
чем  падет  его последний  защитник..." Пророческие строчки юноши, право же,
выглядят куда большей фантастикой, чем стряпня профессионального литератора.
     Но не будем требовать слишком многого. Чтобы так заглянуть за горизонт,
надо  было  обладать почти  что  ясновидением.  Впрочем,  если  ты  назвался
фантастом...  Нет,  будем  честны,  вряд  ли  хотя  бы  один  автор  решился
представить  себе,  а  тем  более  живописать  сдачу  русских,  белорусских,
украинских городов, ужас разбитых переправ, трагедию народного ополчения под
Москвой, отчаянные бои в окружении... А если  бы и решился, то шансов узреть
сочинение  опубликованным  у  него  не было никаких.  Такого рода  претензий
предъявлять Шпанову мы не будем даже сегодня. Но кое-что можно и предъявить.
У фантаста был в  резерве, по крайней мере, один достойный  выход: не писать
вредную галиматью. Однако кого-то устраивала шпановская  макулатура. "Первый
удар"  был напечатан  в  самом массовом издании тех лет Д  "Роман-газете"  и
переиздан   в   "Библиотеке   командира".   Видимо,  под  барабанный  бой  и
залихватские  возгласы  было сподручнее  заниматься  уничтожением  командных
кадров  РККА  перед войной, самой загадочной  из всех  кровавых  акций вождя
народов.  Можно вспомнить еще и кинофильм "Если  завтра война", не  делающий
чести  ни его  постановщику Ефиму Дзигану, ни его сценаристам, среди которых
мы  с  удивлением,  может  быть,  и  необоснованным, обнаружим  имя  Михаила
Светлова. Сюда  же примыкают "Истребитель  2-Z" С.Беляева, романы  и повести
В.Валюсинского,  Н.Автократова, Н.Томана  и других столь  же патриотичных  и
столь же легкомысленных сочинителей. Что  же все-таки двигало  этими людьми?
Душевный порыв? Массовый психоз? Слепая вера?
     Но  любопытно  и  другое.  Ведь  в  конце  30-х  годов  Сталин  пытался
заигрывать  с Гитлером, и хотя  бы временно не должен был поощрять нанесение
"первых  ударов"  по  предполагаемому  союзничку... А-а,  бесполезно  искать
логику в действиях наших властей. И не только в конце 30-х годов.

     Среди  тьмы  заказного или искреннего вранья,  в предвоенной фантастике
можно  найти  и  несколько   книг,  в  которых  не  было  столь  откровенной
профанации. Правда, вряд ли хотя бы об одной  из  них можно утверждать,  что
она выдержала испытание временем.
     Лучшим  романом  популярного в  свое время Григория Адамова была "Тайна
двух океанов" /1939  г./. Он  написан  в беляевском  духе, отличаясь,  может
быть,  от книг  самого  Беляева  большей стройностью  сюжета,  повторяющего,
впрочем,  "12  тысяч лье  под  водой" Ж.Верна.  После  "Наутилуса" придумать
подводную лодку,  пусть  самую  совершенную, не Бог  весть какое достижение.
Правда, детали снаряжения и вооружения "Пионера" придуманы неплохо.  Адамов,
например,  предсказал  появление  прибора,  похожего  на  будущий  радар.  К
сожалению,  многое   в  романе   характерно  для   предвоенной   фантастики.
Стандартный    коллектив    энтузиастов-единомышленников    с    подчеркнуто
многонациональным  кадровым  составом - русские,  грузин, украинец,  кореец,
еврей... Автора несколько выручает то обстоятельство, что  перед нами экипаж
подводной   лодки,  находящейся  в  автономном  плаванье,  где  сплоченность
естественна и необходима,  но за этим монолитом  опять-таки  просматривалась
монолитная, спокойная, уверенная в себе страна.
     Через  каждую страницу сюжетное повествование прерывается  пространными
естественнонаучными  разъяснениями.  Читатель почерпнет из книги сведения  о
термоэлектричестве, ультразвуке,  Гольфстриме,  биологии  раков-отшельников,
процентном  составе  морской воды и еще  о многом,  столь  же увлекательном.
Задействован также дежурный  японский  шпион  - главный  механик  "Пионера",
имеющий, положим, такие подозрительные  пятна в своей анкете и действующий с
такими промахами, что становится не  совсем  ясным,  как он при тогдашней-то
подозрительности ухитрился  попасть  на сверхсекретный объект.  Ведь для его
разоблачения оказалось достаточно сообразительности подростка.
     В защиту Адамова можно сказать, что,  во-первых, он адресовал книгу  не
командирам Красной  Армии, а ребятам  школьного  возраста, чем и объясняется
появление на борту боевой субмарины постороннего мальчика,  спасенного после
морской катастрофы, для которого, разумеется, сразу же нашелся подходящий по
размерам    скафандр.   Представляете,   какой   объект   для   непрерывного
"вкладывания" знаний  появился у моряков и ученых. А во-вторых, в отличие от
Павленко и Шпанова Адамов не стремится выдавать свои картинки за наступающую
реальность.  Он откровенно делится мечтой о  сверхоружии, которое сделало бы
границы СССР неуязвимыми. Ту  же самую задачу ставил перед  собой Долгушин в
"Генераторе чудес". В предгрозовой атмосфере о чем же еще было и мечтать?

     Журнальный вариант "Генератора чудес"  был  напечатан в  1939-40 годах,
отдельным  изданием  роман  Юрия  Долгушина  выйти  до  войны не успел.  Как
свидетельствует  автор, роман вызвал отклик:  писатель получил массу  писем,
организовывались  читательские  конференции.  Готовя  "ГЧ"  к  изданию через
полтора  десятка  лет,  автор  неизбежно  должен был  почувствовать на  себе
проклятие  фантастики о недалеком будущем. Жизнь проэкзаменовала  автора.  И
что  же?  Отгремела  великая  война,  но  не  участвовали  в   ней  чудесные
генераторы, способные  усыпить целое войско, никто  и по  сей день не  лечит
болезни сверхкороткими  волнами, по  крайней  мере, так,  как это  описано в
романе. По "методологии", предложенной  Дорфманом, произведение следовало бы
бросить  в  корзину. Но  мы  с  бросанием  повременим. Долгушин рассказал  в
предисловии к отдельному изданию 1958 года, как ему рекомендовали  перенести
действие  в сегодняшний день или  даже в будущее, изменить биографии героев,
словом,  все  написать  по  новому.  И  хотя  "ГЧ"  подвергся  основательной
редактуре,  принципиально он не изменился, благодаря чему и остался в памяти
как  образец советской фантастики 30-х годов. Все,  что надо было скрыть и о
чем надо  было  умолчать, автор  скрыл и  умолчал. Тем не  менее,  в  романе
передана атмосфера,  схвачены  многие черточки  тех  лет. Например, всеобщее
увлечение   радиолюбительством.   Немало   энтузиастов,   подобных   Николаю
Тунгусову, просиживало  ночи над  самодельными коротковолновыми установками,
ловя голоса далеких континентов и отчаянно завидуя таким известным радистам,
как папанинец  Э.Т.Кренкель.  Нарком представляет  собой  тот самый  "тонкий
слой" старых партийцев, от которых к концу 30-х, пожалуй,  что  никого  и не
осталось. Долгушин разделял догмы своего времени,  но перо подсказывало ему,
что в нормальном мире должно быть по-другому. А как добиться "другого" он не
знал.  Поэтому  у  Ридана  и  Тунгусова все получается благодаря волшебнику,
принявшему  образ наркома. Но автор и  не пытается  поразмышлять о том,  что
если  его нарком так  всемогущ, то почему терпит  даже в ближайшем окружении
бюрократов  и  бездарей.  Особенно неправдоподобно описано  положение науки,
которая  пользуется  таким  безграничным  доверием  и   такой  беспредельной
поддержкой со стороны  партии и правительства,  что бедным зарубежным ученым
остается только завидовать.
     Однако отметим: наибольших успехов  наука  у Долгушина достигает в  тех
облас