олодой король вместе со своей свитой покинул город
Бургос, не подарив кастильцев ни взглядом, ни словом.

    На  этот раз даже королеве изменило е„ ровное настроение. Теперь не бывать
союзу,  который  она лелеяла в сердце. Нет, не геройским духом, а мальчишеской
заносчивостью  вызвано было желание силой добиться того, чего легко можно было
добиться уговорами и убеждением.

    Но  гнев  е„  длился  не  долго.  Не  тот  Альфонсо  человек,  чтобы вести
длительные  переговоры.  Он  создан  летать,  а  не  ползать. Даже на е„ отца,
великого  короля и мудрого правителя, находили такие приступы бешенства; он не
сдержался,   и   его   гневные   слова  побудили  рыцарей  убить  архиепископа
Кентерберийского, хотя это могло быть чревато пагубными последствиями.

    Дон Манрике и дон Иегуда попросили об аудиенции. Она приняла их.

    Иегуда  был  взбешен.  Король  опять  уничтожил  своей  глупой  солдатской
выходкой  то,  что он, Иегуда, наладил с таким трудом и терпением. Дон Манрике
тоже   возмущался.   Но  донья  Леонор  холодно,  с  королевским  достоинством
прекратила  все жалобы на дона Альфонсо. Во вс„м виноват молодой дон Педро, он
слишком  поспешно,  нарушив  все  правила  куртуазии, покинул Бургос, и только
поэтому не удалось уладить явное недоразумение.

    Дон  Манрике  согласился,  что  было бы учтивее остаться в Бургосе. Но что
поделаешь,  этот  неучтивый юнец- король Арагона. Теперь он, конечно, примет в
вассалы Гутьере де Кастро, и война, которую милостью неба удалось отвратить от
Кастилии, ныне неминуема.

    Иегуда политично заметил:

    - Может быть, все же попробовать уладить недоразумение?

    И так как донья Леонор молчала, он прибавил:

    - Только  ты,  государыня,  можешь  разубедить  юного  арагонского короля,
доказав ему, что он ошибся и что гнев его неоснователен.

    Донья Леонор подумала.

    - Поможете мне сочинить к нему послание? - спросила она.

    Дон Иегуда сказал еще осторожнее:

    - Боюсь, что послания недостаточно. Донья Леонор удивленно подняла брови.

    - Что же, мне самой ехать в Сарагосу? - спросила она.

    Дон Манрике пришел Иегуде на помощь.

    - Другой  возможности нет, - заметил он. Донья Леонор молчала, надменная и
замкнутая.  Дон  Иегуда  начал  опасаться,  что  гордость  возьмет перевес над
рассудком. Но, помолчав, она обещала:

    - Я подумаю, что я могу сделать, не поступившись честью Кастилии.

    Дону  Альфонсо  она ничего не сказала, ничем его не попрекнула, она ждала,
пока он сам заговорит. И правда, вскоре он стал жаловаться:

    - Не  пойму,  что со всеми случилось. Обращаются со мной, как с больным. В
конце  концов,  я,  что  ли,  виноват,  что  этот  сопляк сбежал! Значит, отец
недостаточно хорошо его воспитал.

    - Может  быть,  не  стоит  обращать внимание на его неучтивость, он это по
молодости лет, - примирительно заметила донья Леонор.

    - Ты, как всегда, добра, донья Леонор, - сказал он.

    - Пожалуй,  и  я  тут  немножко  виновата,  -  опять заговорила она. - Мне
следовало  раньше поговорить с ним о ленной присяге. Что, если мне попробовать
исправить  свою  ошибку?  Что,  если  мне  поехать  в  Сарагосу и выяснить это
недоразумение?

    Альфонсо удивленно поднял брови.

    - Не слишком ли много чести для такого вертопраха? - спросил он.

    - Как-никак  он король Арагона, - ответила Леонор, - и мы думали отдать за
него нашу инфанту.

    Альфонсо  почувствовал  небольшую  досаду  и очень большое облегчение. Как
хорошо, что у него есть Леонор. Скромно, без громких слов пытается она уладить
то, что произошло Он сказал:

    - Как  раз  такая  королева,  как  ты,  нужна  в  наше время, когда нельзя
действовать напрямик и надо хитрить. Я был и есть рыцарь. У меня нет терпения.
Тебе часто нелегко со мной.

    Но  сильнее,  чем  слова,  о радости и благодарности говорило сияющее лицо
короля, осветившееся широкой юношеской улыбкой.

    Раньше  чем  отправиться  в Арагон, донья Леонор держала совет с Иегудой и
доном  Манрике де Лара. Порешили на том, что Кастилия выведет свой гарнизон из
Куэнки и обязуется в течение двух лет не посылать войск на границу графства де
Кастро; Арагон со своей стороны должен воспрепятствовать дальнейшим враждебным
действиям  барона  де  Кастро.  Если  Гутьере де Кастро признает себя вассалом
Арагона,  Кастилия  не  будет  возражать, но от своих притязаний не откажется.
Вопрос же о суверенитете Кастилии над Арагоном остается открытым, и церемония,
имевшая  место  в  Бургосе,  ничего тут не меняет, ибо обязательство оказывать
помощь и защиту, взятое на себя Кастилией, юридически вступает в силу только с
того  момента,  когда  Арагон  уплатит  положенные  за свою защиту сто золотых
мараведи, а Кастилия обещает воздержаться от требования их уплаты.

    В  Сарагосе молодой король оказал донье Леонор в высшей степени куртуазный
прием,  однако  не  скрыл,  как обидело и разочаровало его то, что произошло в
Бургосе.  Она  не  стала  оправдывать  дона  Альфонсо,  но  рассказала, как он
терзается  долгим  перемирием  с  Севильей,  на  которое его склонили чересчур
осторожные  министры.  Он  лелеет  мечту  искупить  поражение  под  Севильей и
одержать  во  славу  христианства  новые  победы над неверными. При счастливом
союзе  с Арагоном, который казался уже совсем близким, это было бы значительно
легче, и в своем рыцарском нетерпении Альфонсо поторопился. Она понимает обоих
монархов,  и  дона  Альфонсо, и дона Педро. Она смотрела ему в глаза открытым,
сердечным, материнским, женским взглядом.

    В  беседе  с  такой  доброй, такой очаровательной дамой дон Педро с трудом
сохранял  холодное  достоинство, как то приличествует оскорбленному рыцарю. Он
сказал:

    - Ты  смягчаешь нанесенное мне оскорбление, прекрасная дама. За это я тебе
благодарен. Пусть твои советники договорятся с моими.

    Прощаясь  с  доном  Педро,  донья  Леонор,  как  и  в тот раз, в ласковых,
любезных  словах  выразила  надежду  на  более  тесный  союз царствующих домов
Кастилии и Арагона.

    - Я почитаю тебя, прекрасная дама, - ответил он. - И когда ты в первый раз
подарила  меня  милостивой  улыбкой, сердце мое расцвело от радости. Но сейчас
наступила  суровая  зима,  и все замерзло. - И он заставил себя прибавить: - В
угоду  тебе,  прекрасная  дама,  я прикажу моим советникам принять предложения
Кастилии. Я не пойду войной на дона Альфонсо. Но союз наш он разбил. Я не хочу
вступать с ним в родство и не хочу вместе с ним идти на войну.

    Донья  Леонор  возвратилась  в  Бургос.  Дон  Альфонсо согласился, что она
добилась многого: война отвращена.

    - Ты умница, Леонор, - похвалил он. - Ты моя королева и жена.

    И  в эту ночь дон Альфонсо любил жену, родившую ему трех дочерей, как в ту
первую ночь, когда познал ее.

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    Почти  полтысячелетия  процарствовали  мусульмане  в  Иерусалиме, наконец,
Готфрид   Бульонский   отвоевал  город  обратно  и  основал  там  христианское
"Иерусалимское королевство". Но господство христиан длилось только восемьдесят
восемь лет; а затем последователи Магомета снова овладели городом.

    На  этот  раз  мусульман  вел  на  Иерусалим  Юсуф,  названный  Саладином,
"Спасением  Веры",  султан  Сирии  и  Египта,  а  битва,  в которой он одержал
решительную  победу,  была  дана  в  окрестностях  горы  Хаттин,  на  запад от
Тивериады.  Свидетелем  этой  битвы  был  мусульманский  историк по имени Имад
ад-Дин.  Он  был  в  дружбе  с  Мусой  Ибн  Даудом  и описал ему это событие в
подробном письме.

    "Вражеские  латники, - писал он, - неуязвимы, пока они в седле, потому что
они  закованы  с  ног  до  головы в железную броню. Но стоит упасть лошади - и
всадник  погиб.  В  начале битвы они были подобны львам; когда она кончилась -
это были отбившиеся от стада бараны.

    Ни один из неверных не ушел. Их было сорок пять тысяч: в живых не осталось
и  пятнадцати  тысяч,  а  тех,  что остались, взяли в плен. Все попали к нам в
руки:  король  иерусалимский  со всеми своими графами и вельможами. Веревок от
палаток  не хватало. Я видел человек тридцать-сорок, связанных одной веревкой,
я  видел  более  ста  человек  под  охраной  одного.  Я видел это собственными
счастливыми  глазами.  До  тридцати тысяч было убито, но все же пленников было
такое  множество,  что  наши  продавали  пленного рыцаря за пару сандалий. Уже
целое столетие не отдавали так дешево пленников.

    Какими  гордыми  и  величественными были эти христианские рыцари несколько
часов  назад.  А теперь графы и бароны стали добычей охотника, рыцари - снедью
льва,  надменных  вольных  людей связали, заковали в кандалы. Велик Аллах! Они
называли  правду  ложью,  Коран  -  обманом;  и вот теперь они сидели, опустив
головы, полуголые, поверженные в прах рукою истины.

    Они,   слепые   безумцы,   взяли  с  собой  в  битву  свою  самую  большую
святыню-крест,  на котором умер их пророк Христос. И крест тоже теперь в наших
руках.

    Когда битва кончилась, я поднялся на гору Хаттин, чтоб взглянуть вокруг. А
эта  гора  Хаттин  -  та  самая,  на  которой  их пророк Христос произнес свою
знаменитую проповедь. Я окинул взором поле битвы. И воочию убедился, что может
сделать  народ, на котором почиет благословение Аллаха, с народом, над которым
тяготеет  его  проклятие.  Я  видел  отрубленные  головы,  искромсанные  тела,
отсеченные  руки  и  ноги; повсюду умирающие и мертвые в крови и во прахе. И я
вспомнил слова Корана: "Скажут неверные: я прах".

    И  много  еще  таких  слов  написал  историк  Имад ад-Дин, окрыленный всем
виденным, и закончил он так:

    "О сладостный, сладостный запах победы!"

    Муса  читал  письмо  и огорчался. Со стены глядело начертанное куфическими
письменами  древнее  изречение и предостерегало: "Унция мира больше стоит, чем
тонна  победы".  За  это изречение многие добрые мусульмане во время священной
войны  были  объявлены  еретиками и поплатились жизнью. И все же многие мудрые
люди  приводили  это  изречение, и его друг Имад, тот, что написал ему письмо,
тоже  охотно  его  цитировал;  раз  даже  Имада  чуть не убил за это изречение
какой-то фанатик дервиш. А теперь он написал такое письмо!

    Да,  все так, как стоит в Великой Книге: иецер-ха-ра, злое начало сильно в
человеке от юности. Люди хотят гнать и разить, крушить и убивать, и даже такой
мудрый человек, как его друг Имад, "опьянен вином победы".

    Ах,  близко,  близко  то время, когда многие будут опьяняться вином войны.
Теперь,  когда  Иерусалим опять в руках мусульман, христианский первосвященник
не  преминет  призвать  к  священной войне, и поле битвы, подобное тому, что с
такой страшной наглядностью описал Имад, будет далеко не единственным.

    И так оно и случилось.

    Весть  о  падении  Иерусалима,  которым  меньше  чем девяносто лет назад с
такими  невероятными  жертвами  овладели  крестоносцы,  повергла в невыносимую
скорбь  весь  христианский  мир. Повсюду верующие предавались посту и молитве.
Князья  церкви  отказались  от  роскоши,  чтоб  их суровое воздержание служило
примером  для  остальных.  Даже  кардиналы дали обет не садиться на коня, пока
землю, по которой ходил Спаситель, попирают ноги язычников; уж лучше они будут
питаться   милостыней,  странствуя  по  христианским  владениям  и  проповедуя
покаяние и месть.

    Святой отец призывал к новому крестовому ПОХОДУ, дабы освободить Иерусалим
-  пуп земли, второй рай. Каждому, кто возьмет крест, он обещал воздаяние и на
том  и  на  этом  свете,  он провозгласил на семь лет treuga dei - прекращение
войн.

    Он   сам  подал  великодушный  пример  и  прекратил  длительную  распрю  с
властителем  Германии,  с  римским  императором  Фридрихом.  Он послал легата,
архиепископа  Тирского,  к  королям  Франкскому  и  Английскому  и заклинал их
положить  конец  спорам.  В  прочувствованных  посланиях  он  увещевал королей
Португалии, Леона, Кастилии, Наварры и Арагона предать забвению все раздоры и,
братски  объединившись,  принять  участие в крестовом походе: выступить против
нечестивых  агарян  у  себя  на  полуострове  и против антихриста-халифа Якуба
Альмансура в Африке.

    Когда архиепископ сообщил дону Альфонсо о папской энциклике, король собрал
коронный   совет   -   свою  курию.  Дон  Иегуда,  сославшись  на  нездоровье,
благоразумно воздержался и не пришел.

    Архиепископ  в  горячих словах указал на то, что у них в Испании крестовые
походы  начались  более  чем  на  полтысячелетия раньше, чем в прочих странах.
Сейчас   же   вслед   за   тем,   как   мусульманская  чума  поразила  страну,
готы-христиане, отцы теперешних правителей, начали сопротивление.

    - Нам   надлежит   продолжить  великую,  святую  традицию!  -  вдохновенно
воскликнул  он.  -  Deus  vult-  так  хочет  бог!  - закончил он боевым кличем
крестоносцев.

    Как  охотно  последовали  бы гранды этому кличу. Все, даже миролюбивый дон
Родриго,  горели одним желанием. Но они знали, что как раз для них препятствия
неодолимы. Они сидели в угрюмом молчании.

    - Я  помню,  -  сказал,  наконец, старый дон Манрике. - как мы вторглись в
Андалусию  и  дошли до самого моря, я был при взятии королем, нашим государем,
города  Куэнки  и крепости Аларкос. Самое горячее мое желание - чтобы мне было
дозволено,  до  того как я сойду в могилу, еще раз сразиться с неверными. Но у
нас  есть  договор, договор с Севильей о перемирии, он подписан именем короля,
нашего государя, и скреплен его гербовой печатью.

    - Эта   жалкая   бумажонка   теперь  недействительна,  -  гневно  возразил
архиепископ,  -  и  никто  не  может порицать короля, нашего государя, если он
передаст  е„  палачу  для  сожжения.  Ты не связан этим договором, государь! -
обратился  он  к  Альфонсо.  -  Juramentum  contra  utilitatem  ecclesiasticam
prestitum  non  tenet  -  клятва во вред церкви недействительна. Так сказано в
сборнике декреталий Грациана.

    - Это  так,  -  подтвердил  каноник  и  почтительно  склонил  голову. - Но
неверные не хотят с этим считаться. Они настаивают на том, что договоры должно
соблюдать. Султан Саладин щадил большинство своих пленников, но когда маркграф
Шатильонский  сослался  на  свое право нарушить перемирие, ибо его клятва была
недействительна  перед  церковью  и  богом,  султан  -  вспомните,  господа! -
приказал  его казнить. А халиф западных неверных думает и действует совершенно
так  же,  как  Саладин.  Если мы нарушим перемирие с Севильей, он переправится
через  море и придет из своей Африки, а солдат у него столько, сколько песка в
пустыне,  и тогда не помогут ни доблесть, ни отвага. Поэтому, если король, наш
государь,  опираясь  на церковное право, объявит договор недействительным, это
пойдет не на пользу церкви, а во вред ей.

    Дон   Мартин   сердито  посмотрел  на  своего  секретаря:  всегда-то  этот
крючкотвор что-нибудь придумает! А дои Родриго, не смущаясь, продолжал:

    - Бог, читающий в сердцах, знает, как горячо все мы стремимся отомстить за
поругание  святого  города.  Но  бог дал нам разум, чтобы мы слишком поспешным
рвением не умножили бедствий христианского мира.

    Дон Альфонсо что-то обдумывал, сердито насупясь.

    - Мавры придут на помощь Севилье, это правда, - сказал он, наконец. - Но и
я  тоже  буду  не  один.  Крестоносцы,  которые высадятся здесь, на побережье,
помогут, когда я ударю на мусульман. Они и прежде помогали нам.

    - Крестоносцы будут прибывать отдельными кучками, - заметил Манрике, - они
не   смогут  противостоять  дисциплинированной,  хорошо  организованной  армии
халифа.

    И  так  как король не слушал уговоров, дону Манрике пришлось объяснить ему
истинную  причину вынужденного бездействия Кастилии. Он посмотрел ему в лицо и
сказал медленно и очень явственно:

    - Виды  на  победу,  государь,  возможны  только  в  том  случае,  если ты
обеспечишь себе помощь твоего арагонского брата, и помощь подлинную, идущую от
чистого  сердца.  Надо,  чтобы дон Педро добровольно стал под тво„ начало. Без
единоначалия  христианское  войско  нашего полуострова не сможет противостоять
халифу.

    В  душе  дон Альфонсо знал, что это так. Он ничего не ответил. Он отпустил
коронный совет.

    Когда  он  остался  один,  его  охватила  неукротимая ярость. Ему уж скоро
тридцать три года, он прожил целый человеческий век, и за все это время ему не
было  дано  свершить  действительно  великое  деяние. Александр в его возрасте
покорил  мир. Теперь, наконец, представляется настоящий, единственный случай -
крестовый  поход,  а  они  своими  неопровержимыми, хитроумными доводами хотят
воспрепятствовать ему завоевать славу и стать новым Сидом Кампеадором.

    Но  он не позволит, чтобы ему мешали. И если этот арагонский юнец и сопляк
откажется  стать  под  его  знамена,  он  предпримет поход и без него. Сам бог
предназначил  его быть вождем западной части света, и он не позволит вырвать у
себя  из рук это священное право. Не нуждается он ни в каком Арагоне, он и так
раздобудет   себе   помощь.   Только  на  несколько  месяцев  потребуются  ему
крестоносцы,  которые  придут  в  его  владения,  а потом пусть отправляются в
Святую  землю.  Если  у  него,  кроме  своего войска, будет еще двадцать тысяч
солдат,  он завоюет всю Андалусию до самого юга и вторгнется в Африку до того,
как  халиф  успеет собрать войско. И тогда Якуб Альмансур подумает и подумает,
раньше чем обнажить свою восточную границу.

    Но ему нужны деньги, деньги на поход, который продлится не менее полугода,
деньги, чтобы оплатить тех, кто будет ему помогать.

    Он обратился к Иегуде.

    Услышав  о  призыве  к  крестовому  походу,  Иегуда почувствовал тягостное
волнение  и  в  то же время подъем. Вот и наступила великая война, которой все
боялись,  границы  между  исламом  и  христианским миром снова небезопасны, на
него,  Иегуду,  возложена  небом  трудная  задача. Ведь эскривано кастильского
короля  больше,  чем  кто  другой,  может  способствовать  сохранению  мира на
полуострове.

    И опять он не мог не подивиться мудрости своего друга Мусы. Всю жизнь Муса
убеждал  его:  успокойся, не хлопочи, не взвешивай, покорись судьбе, ибо перед
ней  все  расчеты  -  суета сует. Но он, Иегуда, не мог успокоиться, не мог не
взвешивать, не рассчитывать, не хлопотать. Когда король чуть не вызвал войну с
Арагоном,  он, Иегуда, придумывал всякие хитрости, усердствовал, проехал через
всю  страну на север и обратно на юг и опять на север, и хлопотал, и улаживал,
и  то  же делал он и второй раз, и когда все его расчеты оказались напрасными,
он  в  своем  отчаянии возроптал на господа бога. Но судьбе, мудрой и лукавой,
как  и  его  друг  Муса, было угодно, чтобы то, что он считал величайшим злом,
породило  великое  благо. Как раз ссора с Арагоном, которую он усердно пытался
уладить,  теперь  удерживала  дона  Альфонсо  от  войны. Не его. Иегуды, умные
расчеты  и  рассуждения,  но  дерзкий,  необдуманный  шаг дона Альфонсо принес
счастье и мир полуострову.

    Из  Севильи  приехал  книгопродавец и издатель Хакам. Он был самым крупным
книгопродавцем западного мира, на него работали сорок писцов, в его прекрасной
лавке  было отведено особое место для книг по каждой отрасли науки. Он передал
дону  Иегуде  подарок от эмира Абдуллы - оригинальную рукопись "Жизнеописания"
Ибн  Сины.  Ибн  Сина,  умерший  полтораста  лет  тому  назад, слыл величайшим
мыслителем  мусульманского  мира. Христианские ученые, которым он был известен
под  именем Авиценны, тоже очень почитали его. Из-за манускрипта, привезенного
книгопродавцем Хакамом, в свое время было пролито много крови. Один кордовский
халиф,  чтоб  получить  рукопись,  убил  е„ владельца и истребил весь его род.
Иегуда  не  мог прийти в себя, так обрадовал его драгоценный подарок эмира, он
тут  же  побежал  к  Мусе;  нежно и взволнован