тяжательства   и  хитрого  расчета,  нет,  тогда  каждый  следовал  точным  и
благородным  правилам  борьбы и боролся из чистой любви к искусству боя, и бой
был тем же турниром, благородной игрой на жизнь или смерть.

    Сорок дней вассал был обязан служить своему сеньору и сражался сорок дней,
а  если  на  сороковой  день  не  удавалось  взять  вражескую крепость, рыцарь
отправлялся восвояси, пусть даже было известно, что на сорок первый она падет.
Тогда  не  было  бродячих  солдат, наемных воителей из числа черни, которые не
знают  изысканных  навыков  и  сражаются  только  ради победы. Тогда и к врагу
проявляли  куртуазность,  хотя бы он и был привержен другому богу. Халиф, ведя
осаду,   учтиво   посылал   осажденной   христианской  королеве  Ураке  своего
лейб-медика,  дабы  он  облегчил  е„ недуг. А воевали только с понедельника до
четверга.  На  пятницу,  субботу  и  воскресенье  объявлялось перемирие, чтобы
каждый  -  мусульманин, еврей и христианин - без помехи мог отпраздновать свой
день отдохновения.

    Теперь снова, думали арагонские и кастильские вельможи, наступает такая же
славная  пора.  По  внушению  благородной  дамы  Алиеноры  был  в  свое  время
осуществлен второй крестовый поход, и по е„ же внушению здесь, на полуострове,
будет  ныне  начата  священная  война,  и им, испанским дворянам, представится
случай  показать  себя  на деле достойными преемниками рыцарей короля Артура и
Карла Великого.

    Молодой  король  дон  Педро не помнил себя от счастья. Как милостив к нему
господь,  давая  ему в королевы внучку этой прославленной монархини! Теперь он
отправится  в  поход,  как  подобает христианскому рыцарю - с умилением в душе
вместо злобы и мстительной обиды на дона Альфонсо.

    Чарам  знаменитой  старой королевы подпал и оруженосец Аласар. В Толедо он
не  раз чувствовал у себя за спиной злобные взгляды, и когда король взял его с
собой   в   Бургос,   он  боялся,  что  донья  Леонор  не  простит  ему  столь
предосудительного  родства.  Но  она  была  к  нему  очень благосклонна и даже
ласкова, король обращался с ним, как с младшим братом, а в присутствии великой
королевы  Алиеноры  рассеялись  последние его опасения. Благородные дамы нашли
его  достойным быть оруженосцем короля дона Альфонсо, он был принят как свой в
мире христианского рыцарства.

    Весь  город  Бургос  праздновал  прибытие  старой королевы; тысячные толпы
стекались  отовсюду, чтобы принять участие в празднестве или извлечь пользу из
такого  скопления  народа. Трактирщики раскидывали временные кабачки, торговцы
предлагали ценные вина и пряности. Открытые своды и аркады, под которыми купцы
раскладывали  свои  товары,  блистали  всем  великолепием  Фландрии, Леванта и
мусульманских   стран.  Лошадиные  барышники  и  оружейные  мастера  загребали
денежки.  Банкиры  и менялы только и ждали, чтобы приобрести или взять в залог
поместья   отправляющихся   на  войну  рыцарей.  Тут  же  было  целое  скопище
фокусников,  торговцев  ладанками, продажных девок, карманных воришек. Все это
галдело,  торговалось,  блудило, любило, бегало по церквам и кабачкам, держало
себя   благочестиво,   нагло,  учтиво,  грубо,  щеголяло  яркими  праздничными
нарядами,  издавало  зловоние,  зачинало  детей,  распевало  псалмы и кабацкие
песни,  радовалось  жизни,  кляло  халифа  и султана и восхваляло достославную
королеву Алиенору.

    Да  и  при  дворе  камерариям  выпала  нел„гкая  задача подобающим образом
размещать  и  потчевать гостей, прибывших со всей Кастилии и из Арагона, чтобы
присутствовать на бракосочетании дона Педро и инфанты и оказать почести старой
королеве.  Многие  из  этих  прелатов,  баронов,  высших сановников явились со
слугами,  егерями,  конюшими.  К ним прибавились неизбежные участники подобных
празднеств:  искатели  приключений,  бедные дворянчики, чаявшие добыть себе на
турнирах  славу  и  деньги.  Не  было  недостатка и в трубадурах, в труверах и
рассказчиках;  они знали, что у доньи Леонор и у благородной дамы Алиеноры они
всегда желанные гости.

    Старая королева не долго отдыхала от тягот путешествия, уже на второй день
она  устроила  прием  в  большой  зале  королевского  замка. Окруженная огнями
множества  свечей, восседала она в креслах на возвышении, держась очень прямо,
как  полагается  благородной  даме.  Правда, она несколько обрюзгла и страдала
одышкой,  так  что  временами  с трудом удерживала кашель, а из-под постепенно
осыпавшихся  румян  проступало  старческое лицо; но ярко-голубые светлые глаза
смотрели  холодно  и  ясно,  и она неутомимо принимала участие в общей беседе,
вставляя веские, продуманные, благосклонные слова.

    Старый арагонец граф Рамон Барбастро, один из участников крестового похода
королевы  Алиеноры,  с  тоской  вспоминал  те  блистательные годы и сетовал на
убожество  нынешнего  времени. Война утратила все свое благородство, теперь е„
подготовляют  в  совете  и ведут не мечом, а пером. Не доблесть рыцарей решает
исход боя, а количество наемников.

    И  в  те времена, когда они с благородным доном Рамоном были молоды, война
тоже  не  всегда  бывала  великолепной,  блистательной  игрой,  возразила  ему
Алиенора.

    - Как  подумаешь  хорошенько,  -  продолжала  она,  -  так и окажется, что
грандиозные,  дух захватывающие битвы и пиры были исключением, а правилом надо
считать мелкие тяготы: нескончаемые опасные переходы по бездорожной незнакомой
местности, израненные ноги, несносный жар в крови, ужасную жажду, ночи без сна
из-за  ядовитых мошек и причиняющих зуд блох и вшей. Но страшнее всего этого -
аседиа,  нестерпимая  скука,  бесконечное  морское путешествие, многонедельный
путь  в  неведомое,  мучительное ожидание подкреплений, которые должны прибыть
завтра или послезавтра, но не являются и через неделю.

    Она увидела разочарование на лицах слушателей и с улыбкой умело подправила
мрачную картину.

    - Правда,  тем  ценнее  была  награда,  -  добавила  она.  -  Дикий разгул
сражения, празднество в завоеванном городе.

    И она принялась рассказывать о пирах на Востоке, где христианская пышность
сочеталась  с  мусульманской,  а  песни трубадуров сменялись плясками арабских
танцовщиц. Слова легко лились из е„ уст, но еще красноречивее были е„ глаза. С
улыбкой  вспоминал  старый  граф  о  тех  двух  рыцарях,  что боролись тогда в
Антиохии  за  е„  благосклонность,  о  христианском короле Раймонде и о принце
Саладине, который был племянником султана и его послом.

    - Но особенно веселы эти пиры были потому, что мы справляли их между двумя
битвами, - со вздохом сожаления о былом добавила старая королева. - Лишь вчера
каждый  из  нас  избег праведной смерти, а завтра, быть может, кому-то суждено
принять ее.

    Архиепископ  дон  Мартин  упивался  созерцанием  и речами благородной дамы
Алиеноры.  Все  долгие  месяцы  ожидания  он  был мрачен и втайне злобствовал,
теперь  же,  когда эта Дебора, эта Иаиль смела последние преграды, стоявшие на
пути  к  угодной  богу  войне,  он  сиял  благочестивым  восторгом.  Он  ходил
окрыленный;  и  латы,  которые  он  теперь  постоянно носил под священническим
одеянием,  ничуть не стесняли его. Стараясь попасть в общий куртуазный тон, он
возгласил с неуклюжей угодливостью:

    - Святая земля узрела великие деяния, когда ты, достославная дама, явилась
туда  попрать  язычников, и ныне опять для не„ начинается счастливая пора, раз
твой   лучезарный   сын  держит  туда  путь.  Предшествуя  ему,  слава  твоего
возлюбленного  Ричарда  примешивается  к  твоей  собственной  и вселяет ужас в
мусульман.  Я  получил  достоверные известия от моего друга епископа Тирского.
Матери-аравитянки  уже грозят своим детям, когда те не слушаются их: "Замолчи,
пострел, не то король Ричард - Мелек Рик - придет и заберет тебя".

    Алиенора  не  могла  скрыть, какую радость доставила ей похвала е„ любимцу
Ричарду.

    -Да,  он славный воин, - подтвердила она, - истинный miles christianus. Но
нелегко  ему  придется на Востоке, - продолжала королева с той откровенностью,
какую только она могла позволить себе. - Я имею в виду не врага, не султана, я
говорю   о   союзнике   моего   Ричарда,   о  нашем  любезном  родственнике  -
христианнейшем короле франков. Блеск и торжество битвы не его дело, наш добрый
Филипп-Август   хотел  бы  выиграть  войну  с  наименьшими  затратами.  Говоря
откровенно,  он  немного  прижимист.  Теперь  вот он пытается лишить крестовое
воинство  общества  дам  и  трубадуров.  Но  у  моего Ричарда он сочувствия не
встретит.  Ричард  любит веселье и шум, это он унаследовал от своего отца, да,
пожалуй,  и  от  матери.  Какой  же  может  быть  крестовый  поход  без  дам и
трубадуров?  У вас здесь, на полуострове, есть одно преимущество перед нами, -
обратилась  она  к  Альфонсо  и  Педро, - вам не нужно, как нам, одолеть скуку
долгого  морского  путешествия,  прежде  чем,  встретиться с врагом, и не надо
сотни  раз  изворачиваться,  чтобы столковаться с вероломными греками и прочим
христианским  сбродом.  Вы  можете  руками  дотянуться до врага и добычи - они
рядом: в Кордове, Севилье, Гранаде.

    Перед  мысленным  взором присутствующих встали заманчивые видения чудесных
городов  и богатой добычи. А в голове у архиепископа дона Мартина торжествующе
прозвучали  названия  мусульманских городов: Кордова, Севилья, Гранада, слитые
со словами Евангелия:

    "Не мир вам несу, но меч. Alia machairan".

    Донья  Леонор  ото  всей души благодарила небеса за приезд Алиеноры. Отцом
она  восхищалась за государственный ум, за воинский гений и немного завидовала
той  беспечности,  с  какой он потворствовал своим страстям. Но матерью она не
только  восхищалась,  е„ она искренне любила, и мысль, что эта живая, жаждущая
деятельности  женщина  изнывает  в  темнице,  была  ей мучительна. Когда же на
Альфонсо нашло пагубное любовное помрачение, она страстно желала поведать свое
горе  Алиеноре, как дочь - матери, королева - королеве, одна оскорбленная жена
-  другой оскорбленной жене, пожаловаться ей и попросить у не„ совета! Правда,
теперь  Альфонсо  вернулся  к  ней,  воодушевленный предстоящим походом, и как
будто  совсем  забыл еврейку. Но хотя донья Леонор искренне старалась простить
мужу  обман  и  измену,  ей  не верилось, что порванная между ними связь может
восстановиться,  слишком  глубоко  въелись  ей  в  душу  горький опыт, обида и
разочарование,  и  она  была счастлива поговорить с матерью о своих надеждах и
опасениях.

    Когда  Алиенора  сошла с лошади, когда Леонор поцеловала материнскую руку,
когда  старческие  губы  матери  коснулись  е„ молодых губ, она всем существом
ощутила их общность. И сразу же в ярком и резком свете перед ней предстало все
давно  ушедшее, люди и события из времен е„ детства в Донфроне, или при пышном
дворе  е„  матери  в  Пуатье,  или же в монастыре Фонтевро, где жила она очень
весело  и  получила  вполне  светское воспитание. Вспомнилась ей, например, е„
гувернантка  Агнеса де Фронзак. Леонор приставала к благородной даме, чтобы та
рассказала о возлюбленной е„ отца Генриха, и госпожа Агнеса наконец сдалась; а
после  этого  юная  Леонор потребовала, чтобы госпожу Агнесу прогнали, ибо она
проявила  недостаточное  почтение  к  ней,  принцессе Леонор. Но особенно ясно
представилась ей деревянная статуя святого Георгия в замке Донфрон. Он казался
очень  грозным  в лучах заходящего солнца, и Леонор иногда его боялась. Но еще
сильнее  любила  его;  приятно  сознавать,  что  находишься под охраной такого
внушительного святого, особенно если отец редко-редко бывает дома. Она оживила
для  себя этого святого Георгия и живым пронесла сквозь годы детства и юности,
и  вот  он стоит возле не„ и зовется Альфонсо. Его хотели у не„ похитить не то
евреи,  не  то  сам  сатана, но она не отдала его. Еще она не вполне спокойна,
враги  еще строят козни, но все-таки он здесь, с ней рядом, и мать тоже здесь,
и с е„ помощью она навсегда избавится от еврейки.

    Однако  ей  не  сразу  удалось  поговорить  с  матерью.  Суета  приезда  и
устройства,  торжественные  приемы  и  представительство  полностью заняли два
первых  дня.  Наконец  на  третий  день  королева  Алиенора неожиданно сказала
посреди   шумного   сборища,  что  ей  хочется  побыть  вдвоем  с  дочерью,  и
бесцеремонно выпроводила всех остальных.

    Когда они остались наедине, она приказала донье Леонор сесть напротив нее,
на  свету,  и  пристально  посмотрела в лицо дочери, погрузив спокойный взгляд
своих  холодных голубых глаз в зеленые вопрошающие глаза Леонор. При солнечном
свете  донья  Леонор  увидела,  что  мать постарела, черты стали еще резче, но
вместе  с  тем и величественнее, это была настоящая родоначальница королевской
династии.  Дочь  мысленно  склонилась  перед  ней  с любовью и благоговением и
решила слепо слушаться ее.

    Немного погодя старуха одобрительно сказала молодой:

    - Ты хорошо сохранилась.

    Потом сразу же заговорила о государственных и семейных делах. Она приехала
сюда не только повидаться с дочерью, но главным образом для того, чтобы выдать
замуж еще одну внучку-инфанту.

    - Надо  думать, тебя удовлетворит то положение, которое я обеспечила ей, -
сказала  она. - Наследник пресловутого Филиппа-Августа - славный юноша, он, по
счастью,   ничуть   не  похож  на  отца.  Могу  сказать,  нелегкое  было  дело
сторговаться  с  франкским  королем  насчет  брачного  договора.  Он мнит себя
великим  монархом,  спит и видит стать вторым Карлом Великим, но величия в нем
нет  ни  на  йоту,  он только и умеет, что заниматься крючкотворством, а таким
путем государства не сколотишь. Тем не менее он причинил мне немало хлопот, он
хитер и увертлив, как еврей. В конце концов мне пришлось уступить ему графство
Эвр„  и  Вексэн,  лакомый кусок моей Нормандии, да еще добавить тридцать тысяч
дукатов.  Все  это  я  оплачу  из собственного кармана, тебе, доченька, ничего
давать  не  надобно,  на  твою  долю  придутся только выгоды. Ты станешь тещей
будущего  франкского  короля,  а  брат  твой  Ричард  владычествует  над  теми
странами,   что  расположены  между  Испанией,  которая  принадлежит  тебе,  и
Францией,  которая  будет принадлежать твоей дочери. Наступит время, когда ты,
если пожелаешь, сможешь держать в руках добрую половину мира.

    Затаив  дыхание,  донья  Леонор  слушала,  как  е„ мать обыденными словами
излагает  ей  такие  широкие  замыслы, уходящие в такое далекое будущее. Донье
Леонор  было  ясно,  что,  уступая  нормандские  графства,  мать  прежде всего
стремилась  обезопасить  свои  собственные владения от посягательств коварного
Филиппа-Августа  на  то время, пока е„ любимец Ричард будет воевать за морями.
Но  какие  бы побуждения ни скрывались за этим брачным договором, в одном мать
была  права:  ей,  Леонор,  он  сулил  только  выгоды,  ибо супружество дочери
открывало перед ней заманчивый путь к власти.

    До  сих  пор она считала себя куда более сведущей в государственных делах,
чем Альфонсо, на том основании, что она упорно добивалась объединения Кастилии
и  Арагона.  Но за Пиренеи е„ честолюбивые мечты не перелетали никогда. Какими
же  скудными  и  убогими  показались  ей теперь е„ устремления рядом с крупной
политической  игрой  матери!  Та,  как  пешками,  играла  целыми  странами, от
западной  окраины мира вплоть до отдаленного востока - Ирландией и Шотландией.
Наваррой  и  Сицилией и Иерусалимским королевством. Ей шахматной доской служил
весь мир.

    - Я  присмотрелась к твоим дочкам, голубушка, - вновь заговорила Алиенора.
-  Обе  они  уродились  красивыми,  и  старшая - только имя у не„ нескладное -
Урака,  что  ли?  -  да и младшая тоже. Я еще не решила, на которой остановить
свой  выбор.  В ближайшие дни ты должна представить мне обеих на торжественной
аудиенции.  Придется  пригласить  для  этого  случая  бовэского  епископа - он
как-никак  представитель  особы  Филиппа"  Августа  и  его сына; но это чистая
формальность.

    Все,  что  говорила  мать,  живо  затрагивало  Леонор.  Но  с  еще большим
волнением ждала она, что скажет мать об Альфонсо и его еврейке.

    И вот наконец она сказала:

    - Ко  мне,  в  Сольсберийскую башню, долетали разные слухи о том, что тебе
пришлось  вытерпеть  из-за  твоего Альфонсо. Все это было очень неопределенно,
один слух противоречил другому, но я кое-как расставила все по местам. Недаром
у меня самой немалый опыт в таких делах.

    Она  обеими руками взяла руку Леонор и тут впервые высказала свои истинные
чувства.

    - Тебе-то  я могу сказать правду, - призналась она дочери. - Разумеется, я
рада,  что  мой Генрих успокоился под надгробной плитой с пышной надписью. - И
она просмаковала эпитафию:

    Я  -  Генрих  -  лежу  под  сей плитой Был прежде весь мир под моей пятой.
Постой,  прохожий!  Склони  свой  лик!  Смотри,  как  ничтожен, кто был велик.
Когда-то земель не хватало мне - Трех ярдов теперь достает вполне.

    - Три  ярда  -  надежное  ложе.  И  все-таки я желаю, чтобы земля была ему
пухом.  Мне жаль его. Много раз я посягала на его жизнь. Однажды мне чуть было
не  удалось  покончить с ним. Он был прав, что заточил меня; я бы на его месте
поступила  точно  так  же.  Я  очень  его любила. Он был единственный мужчина,
которого  я  любила.  Кроме  одного,  нет, кроме двух. Он был умнейший человек
христианского  мира. И понимал, что временами надо дать волю своим страстям. А
как  же прожить иначе? - с мудрой терпимостью заметила она. - Впрочем, права и
моя подруга, аббатиса Констанция; по е„ словам, любовь - это слизывание меда с
шипов.

    Донья Леонор неожиданно спросила:

    - Мама, что мне делать с еврейкой? Старая королева встрепенулась.

    - Подожди,  доченька,  пока  приспеет  время  убрать  е„  с  дороги,  -  с
благодушной  улыбкой  посоветовала  она. - Я много настрадалась оттого, что не
умела ждать. Надо полагать, на войне он и так забудет ее.

    - У  него  от  не„ есть ребенок, сын, - тихо и беспомощно промолвила донья
Леонор.

    - Ребенка  я  бы на твоем месте не стала трогать, - деловито решила старая
королева.  -  Они обычно больше привязаны к своим бастардам, чем к их матерям.
Возьми  хотя  бы  моего  Ричарда.  Бабами  он  не бог весть как дорожит, а вот
бастардов  своих  любит. У Генриха их, надо полагать, была тьма. Двоих я знаю,
Вильяма  и Джофри. Джофри честолюбив и зарится на корону. В отсутствие Ричарда
мне  приходится  держать  его  на привязи. Но человек он приятный и дельный. Я
сделала его епископом Йоркским.

    - Я  много  выстрадала,  -  сказала Леонор. - Надеюсь, ты окажешься права,
война окончательно вытравит еврейку у него из крови. Но кто может присягнуть в
этом? Он клялся мне спасением души, что бросит ее, а только уехал из Бургоса -
сейчас же опять побежал к ней.

    - Ни  один  враг  не  причинил  мне  столько горя, как твой отец Генрих, -
сказала Алиенора, - а ведь он любил меня, и я любила его. И сыновей своих твой
отец  любил, а они его ненавидели, потому что он был выше их, он баловал их, а
они принесли ему больше огорчений, чем он мне и, уж конечно, чем твой Альфонсо
тебе.  Он  каждый  раз  прощал  их,  а они смеялись над ним и снова восставали
против  него.  Когда  мы  еще  жили вместе, он приказал расписать фресками три
стены  нашей  опочивальни  в  Манчестере,  четвертая  осталась пустой. Когда я
теперь  побывала  в Манчестере, четвертая стена тоже оказалась расписанной. На
ней изображен огромный старый орел с четырьмя орлятами. Двое раздирают клювами
его крылья, третий впился ему в грудь когтями, а четвертый сидит у него на шее
и выклевывает ему глаза.

    Она  закашлялась, при дочери она не старалась сдержать кашель, мучивший е„
в  последние годы. Она закрыла глаза и сразу стала старухой. Не открывая глаз,
она продолжала задумчиво и удивительно монотонно, будто читала псалтырь:

    - С  Людовиком  я  при