то для тебя.

    "Они  хотят,  чтоб я покинул их пределы, - с горечью подумал Иегуда. - Они
хотят отделаться от меня". И он ответил с насмешливой вежливостью:

    - С  тех  пор  как  ты в первый раз заботливо предостерегал меня, я не раз
думал,  не покинуть ли мне вместе с дочерью и верным другом Мусой эти края. Но
король,  наш  государь,  выслал  бы  за  мною погоню. Скажи, разве ты этого не
думаешь,  дон  Эфраим?  Я  не  вижу  возможности  благополучно пробиться через
огромные владения христиан в пределы султана. Придется уж вам, тебе и альхаме,
примириться с моим пребыванием в Толедо.

    Эфраим сказал:

    - Иудерию  защищают  крепкие стены и пятнадцать сотен боеспособных молодых
мужей.  Мне  кажется,  дон  Иегуда, что сегодня иудерия - самое подходящее для
тебя место.

    Иегуда  не  скрыл,  как  он поражен, и сразу признал все великодушие этого
предложения.

    - Прости  мне  глупую  насмешку,  -  сказал он непривычно тепло. - За свою
жизнь  я  приобрел  не много друзей, я не ожидал такого человеколюбия. - И он,
обычно   хорошо  владевший  собой,  взволнованно  зашагал  по  комнате.  Затем
остановился  перед  Эфраимом  и заговорил с ним, на этот раз по-еврейски: - Но
обдумал  ли  ты,  господин  мой и учитель дон Эфраим, насколько менее надежной
станет иудерия, если даст мне приют?

    Эфраим ответил:

    - Да  не  помыслим  мы в дни бедствия закрыть наши ворота перед человеком,
сотворившим нам столько блага.

    Иегуда, раздираемый противоречивыми чувствами, спросил:

    - Твое  приглашение  относится  и  к  донье Ракель? Эфраим после минутного
колебания ответил:

    - Оно относится и к твоей дочери.

    Он настаивал:

    - Дело  идет  о твоей жизни, дон Иегуда, ты умен, знаешь это не хуже меня.
Может быть, мы заплатим кровью за твое спасение; ты это сказал, и я не спорю с
тобой.  Но  мы  убеждены, что эта жертва будет угодна богу. Ты по доброй воле,
поставив  все  на карту, вернулся к нашей вере. Прошу тебя, забудь сейчас свою
гордыню. Дай нам возможность воздать тебе добром за добро.

    Иегуда сказал:

    - Вы готовы идти на жертвы, и я чувствую соблазн принять ваше предложение.
Ибо  сердце  мое  исполнено  страха, я не отрицаю. Но что-то внутри удерживает
меня.  Я  мог  бы  солгать  себе  и  вам,  сказав,  что не хочу подвергать вас
опасности;  но  не в этом дело. И не в моей гордыне. Прошу тебя, верь мне. Это
гораздо  глубже.  Видишь ли, совсем недавно король принудил меня поставить мою
печать  рядом  со  своей  под  тем дерзким посланием к халифу. И тогда я снова
понял: моя судьба навеки связана с царем Эдома. Я играл крупную игру и не хочу
бежать в день расплаты.

    - Обдумай  еще  раз, - заклинал его Эфраим. - Скрыться в гуще народа, веру
которого  ты  принял, хотя это стоило тебе жертв, не значит убежать от Адоная.
Время  не  терпит,  дон  Иегуда. Может быть, завтра ты уже не успеешь покинуть
этот дом. Идем со мной. Возьми твою дочь и идем со мной.

    - Ты  мужественный  и  добрый  человек, дон Эфраим, - сказал Иегуда, - и я
благодарен тебе, да умножит господь твою силу. Но сейчас я не могу решиться. Я
знаю,  время не ждет. Но я должен слушаться только собственного сердца, сейчас
я не могу уйти с тобой.

    Эфраим был глубоко опечален.

    - Позднее  я  еще раз пришлю за тобой посланца, - сказал он, - и, надеюсь,
ты  передумаешь  и  придешь  к нам, ты и твоя дочь. Да склонит Всемогущий твое
сердце к правильному решению.

    - Пока  ты  не  уш„л, господин мой и учитель Эфраим, позволь мне попросить
тебя об одном, - сказал Иегуда, сделав над собой усилие. - Мой внук в надежном
убежище,  но я не знаю, долго ли оно будет надежным. Я даже не знаю точно, где
сейчас  ребенок.  Единственный,  кто  это  знает, - знакомый тебе Ибн Омар. Ты
разыщешь  его, когда страсти улягутся. Ибн Омар человек разумный, ему известны
мои намерения и моя воля, он даст тебе во всем отчет. Царь Эдома хочет сделать
своего  сынка, моего внука, графом Ольмедским. Не допусти, чтоб король отыскал
мальчика. Не допусти, чтоб он сделал из него мешумада. Пусть мальчик не знает,
какого отца он сын. Береги его от Эдома и от веры эдомской.

    - Я  выполню  это,  -  обещал дон Эфраим. - а когда придет нужное время, я
скажу  мальчику,  что  он  Ибн Эзра. - Он повернулся, чтобы идти. - Храни тебя
бог,  Иегуда,  -  сказал  он.  -  Я тебе верный друг. Если нам опять доведется
поспорить,  вспомни  об  этих минутах, и я тоже вспомню. А если нам не суждено
свидеться,  знай,  что тысячи из твоего народа благословят твою память. Мир да
будет с тобою, Иегуда.

    - Да будет мир с тобою, Эфраим, - ответил Иегуда.

    После  ухода  Эфраима  Иегуда  долго  сидел  с  опустошенной  душой. Он не
раскаивался,  что  отклонил  предложение, он был мужественным человеком. Но он
много раз видел, как умирают, и хорошо знал, что ему грозит. Он знал: арабское
слово,  называющее  смерть  погубительницей всего сущего, не пустой звук, и не
стыдился,  что его охватывает дрожь при мысли о черной бездне, которая ожидает
его.

    Для него было облегчением, что Эфраим не счел его ответ окончательным. Его
одолевали  все  новые  тревожные  думы.  Ведь  он увлекает к гибели и дочь. Он
должен спросить ее, раньше чем окончательно решать. Он подчинится е„ выбору.

    Ничего  не  смягчая,  сказал он ей, что здесь, в Толедо, их на каждом шагу
поджидает смерть и что Эфраим предложил им убежище в иудерии.

    Ракель  знала  о  поражении дона Альфонсо, но только теперь, из слов отца,
она поняла, как огромно это несчастье. Она испытывала безумный страх за себя и
отца,  но  еще  сильнее  была  в  ней  жалость  к дону Альфонсо. Как переживет
поражение  этот рыцарь, этот король - лучезарное воплощение победы? Она думала
с ласковой усмешкой: "Не придется ему, бедному, неудачливому, показать мне мою
Севилью".  И  перед  е„ мысленным взором вставало его лицо - упрямое, гневное,
исполненное  горькой  скорби. И в то же время все внутри не„ ликовало: "Теперь
он  скоро,  очень  скоро  вернется  в  Галиану.  Он  обещал. И не будет на нем
железной кольчуги, и слова мои проникнут к нему в самое сердце".

    Не колеблясь, сразу как Иегуда окончил свою речь, она сказала:

    - Мне  нельзя  уйти в иудерию, отец. Дон Альфонсо приказал мне ждать его в
Галиане.

    Иегуду  больно  задело,  что  она  не  думает ни о чем, кроме желания дона
Альфонсо. Он сказал:

    - Раз такова твоя воля, дочка, я тоже не пойду в иудерию.

    Но  сказал  он это не так решительно, как раньше, и при этом он не спускал
испытующего  взгляда  с е„ кроткого лица. В нем еще теплилась надежда, что она
возразит:  "Нет,  отец,  я  не  хочу,  чтоб  ты  умер.  Я хочу, чтоб ты жил. Я
повинуюсь  тому,  что  ты  решишь".  Но  она не сказала ничего, и он с горечью
думал:  "Я сам отдал е„ этому человеку. Я толкнул е„ в объятия этого человека.
Я  не  смею  жаловаться на то, что сейчас она не противится его желанию, пусть
даже это грозит мне смертью".

    И вдруг, вся просветлев, она попросила:

    - Лучше ты приходи жить ко мне, отец. Приходи жить в Галиану.

    Иегуда  догадывался,  что  творится  в  душе  дочери, все отражалось на е„
подвижном  лице. Она поняла, какая опасность грозит им обоим, но вопреки всему
считала Галиану надежным приютом; иначе Альфонсо не велел бы ей ждать его там.
Он,  Иегуда,  знал:  это  пустая  мечта  и заблуждение; он знал: она навлекает
опасность  на  него,  он  на  нее, она бессильна помочь ему, он - ей, но какое
утешение быть вместе в смертный час! И он не стал разрушать е„ мечту.

    Он согласился сегодня же, как стемнеет, уйти к ней в Галиану.

    Он  позвал  с  собой  Мусу.  Тот  счел  вполне  понятным, что Ракель хочет
остаться  в  Галиане,  а  Иегуда  -  быть вместе с дочерью. Но для него лично,
сказал он, пожалуй, нет смысла при существующих обстоятельствах менять место.

    - Оставь  меня здесь, при книгах, - попросил он. - Не годится оставлять их
без  охранителя.  Пожалуй,  было  бы  хорошо, - подумав, сказал он, и лицо его
оживилось, - отправить две-три наиболее ценные рукописи в иудерию. Как хорошо,
что сефер хиллали уже там.

    После  раннего  ужина  Иегуда и Муса сидели вместе, пили, вели беседу. Они
вдыхали   аромат   многих  лег,  проведенных  вместе.  Они  говорили  о  своем
бедственном  положении  с  деловитостью  многоопытных  людей.  Они  говорили с
мягкой, насмешливой почтительностью о смерти.

    Муса стоял за своим налоем, чертил круги и арабески и говорил:

    - Нет, не созвездие, под которым родился дон Альфонсо, привело его и нас к
такому  печальному  исходу,  а  его природа, его рыцарство. Рыцарство и чума -
самые страшные бичи, которыми бог карает свои создания.

    Иегуда  не  мог удержаться, он должен был рассказать другу, в каких теплых
словах отзывался дон Эфраим о его, Иегудиных, заслугах.

    - Теперь,  наконец,  евреи  поняли, - сказал он со сдержанной гордостью, -
что я помогал им не ради славы, богатства и почета.

    Муса добродушно прибавил:

    - Я все это видел и знаю, что часто ты действовал не только из честолюбия,
но  также  из  побуждений великодушного сердца. - И он пояснил со свойственной
ему  приветливой назидательностью: - Действия людей, говорит Гиппократ, так же
как  их  болезни,  редко  проистекают от одной причины, более того - у каждого
отдельного действия есть много корней.

    Иегуда с улыбкой ответил:

    - Ты  не  щедр  на похвалы, друг мой Муса. Беседа их чуть сочилась. Обычно
слова  легко  лились  из  их  уст, теперь, по мере того как приближалось время
расставаться,  слова  падали все реже. Когда Иегуда встал, друзья окончательно
замолкли и только пожали друг другу руки.

    Но  затем Муса невольно и неловко обнял Иегуду; никогда раньше он этого не
делал.  А  когда  Иегуда ушел, он еще долго стоял все на том же месте, опустив
руки, и упорно глядел в землю.

    Когда  Иегуда на следующее утро проснулся в Галиане, он в первое мгновение
ничего  не  мог  понять.  Потом  сообразил,  где он и что угрожает этому дому.
Однако теперь страх его прошел, душу его охватил огромный покой, он чувствовал
ту покорность судьбе, которую так часто восхвалял Муса.

    Он  закрыл  глаза  и  еще  немного полежал совсем тихо. Из патио доносился
щебет птиц, два тоненьких лучика пробрались сквозь щели в ставнях и скользнули
по  его лицу. Он лежал, наслаждался тишиной. До этого дня он всегда думал, что
должен  высчитывать  и  соображать  и  за себя и за других; и вот, наконец, он
отдыхал  и  чувствовал,  что  такое  покой,  чувствовал  всеми  порами  своего
существа, нежился в нем.

    Он встал, искупался, начал одеваться, не спеша, тщательно. Бесшумно обошел
дом и сад. Увидел еврейские и арабские изречения на стенах. Увидел, что кто-то
разбил  стекло  мезузы  и  засыпал  цистерны  рабби Ханана. На мгновение в нем
вспыхнула  дикая,  злобная  ревность.  Но  он тут же покачал головой, сам себя
осуждая,  и  его  недовольство  превратилось  в  умудренную радость, что в эти
последние дни Ракель принадлежит ему, а не тому, другому.

    Он  сидел  на  берегу  прудика в усталой позе, как сидел тогда на ступенях
водомета. Наслаждался тем, что ему не нужно больше думать о будущем, принимать
решения.  Взвешивал  то,  что  было  пережито,  и  в воспоминании все казалось
хорошим,   и   радость   и   горе.  Он  вспомнил  богобоязненный,  фанатичный,
презрительный взгляд рабби Товия и не почувствовал ни гнева, ни стыда.

    Думал  он  и  о своем сыне Аласаре. До сих пор он силой воли запрещал себе
вспоминать  его.  Ни  один мускул не дрогнул в его лице, когда он услышал, что
оруженосец короля убит в бою под Аларкосом, он не стал расспрашивать, для него
сын  умер уже давно. Сейчас, сидя на берегу пруда в Галиане, он думал о сыне с
печалью, не с ненавистью.

    Пришел  слуга  и  позвал  его  к  дочери.  За  завтраком они вели приятную
неспешную  беседу.  Ни  одним  словом  не  обмолвились  об  опасности. Сюда, в
Галиану,  не доходило смятение, охватившее Толедо. Их окружали мир и тишина. В
доме  и  в  саду царил порядок, для них были приготовлены разнообразные яства,
безмолвные слуги ждали приказаний.

    Не  прошло  и  нескольких часов, а им казалось, что они уже не одну неделю
прожили  здесь  вместе.  Они гуляли по саду или наслаждались прохладой покоев,
искали общества друг друга и снова расставались.

    Жить  им  осталось  еще  три  дня,  но они этого не знали. Они видели, как
солнечные  часы  отсчитывают  минуты,  как  подвигается  тень  от стрелки, и в
глубине  души  Иегуда  знал:  отсчитываются  их  последние  минуты;  но  он не
допускал, чтобы это сознание смущало их мудрый покой.

    Ракель, со своей стороны, упорно и не раз думала о своем разговоре с отцом
и  знала,  что  им грозит. Но она не хотела этому верить. Альфонсо сказал: жди
меня.  Альфонсо  придет.  Не  может  быть,  чтобы смерть, погубительнпца всего
сущего,  коснулась  е„ до того, как придет Альфонсо. Она поднималась на вышку,
откуда видна была дорога, спускавшаяся из Толедо. Она ждала с горячей верой.

    На  второй  день в Галиану с опасностью для жизни пришел посланцем от дона
Эфраима дон Вениамин. В горячих словах заклинал он Иегуду и Ракель укрыться за
надежными  стенами  иудерии.  Иегуда  испытывал  мучительную  радость от этого
последнего искушения. Но Ракель сказала кротко и решительно:

    - Дон  Альфонсо  повелел  мне остаться здесь. Я останусь. Ты, мой друг дон
Вениамин, поймешь меня.

    Хотя  е„  слова  ранили  Вениамина  в  самое  сердце, он понял Ракель. Она
прилепилась  душою  к  этому  рыцарю,  царю  Эдома,  мужу брани по самой своей
природе.  Его  блеск  не  потускнел  для  нее,  несмотря  на беды, которые его
нечестивое, зря растраченное геройство навлекло на полуостров. Она по-прежнему
любила  его,  по-прежнему  в  него  верила,  она  отказалась  от предложенного
иудерией  убежища,  потому  что  он властно сказал ей несколько ласковых слов.
Мало  того:  Вениамин  не  мог себе представить среди обитателей иудерии донью
Ракель,  ту  Ракель, что стояла сейчас перед ним, кроткая и гордая. Ей не было
бы   проходу   от   зависти,  вражды,  неприязненного  восхищения,  злословия,
любопытства.   Нет,   нельзя   себе   представить  е„  среди  этого  мелочного
злопыхательства.

    Он сказал:

    - Я  не  буду  дольше  убеждать тебя, донья Ракель, и тебя, дон Иегуда. Но
позвольте мне остаться здесь до ночи. Потом я возвращусь в иудерию без вас.

    Он  остался,  он  был  ненавязчивым, деликатным гостем, Он угадывал, когда
Иегуда  хотел побыть с дочерью наедине, и опять появлялся в нужную минуту. Они
то  сидели  все трое вместе, то Иегуда удалялся с доньей Ракель в е„ покой, то
Вениамин гулял с ней по усыпанным гравием дорожкам сада.

    Ракель  была  молчалива,  но  е„ молчание казалось Вениамину красноречивее
слов.  Он  попытался  е„  нарисовать.  Отказался  от этой мысли. Состязаться с
богом,  сотворившим  такое  совершенство, слишком самонадеянно. Кто дерзнул бы
помыслить,  будь  он  даже архиискусным мастером, передать внутреннюю гармонию
доньи  Ракель,  глубокую созвучность тела, лица, движений? На ней раскрывалось
учение  Платона: "Прекрасное не выше других идей, но оно светится через глаза,
самый  светлый орган наших чувств, светится ярче, чем все остальные идеи через
телесную  оболочку".  Ракель-это символ, символ того, что возвышает человека и
делает  его  счастливым.  Каждый,  мимо кого она проходит, должен стать лучше.
Один  этот  грубый рыцарь, король, не стал лучше, и потому одного его Вениамин
ненавидел  в  этот  день.  Он  болезненно  ощущал, что Ракель все еще надеется
очеловечить этого бесчеловечного человека, и за эту е„ детскую, нерушимую веру
Вениамин любил е„ еще сильнее.

    Днем  Иегуда и Вениамин сидели на берегу пруда. Было очень жарко, но здесь
жара  была  как  будто менее тягостна; они опустили ноги в воду и наслаждались
прохладой. И было это в предпоследний день перед смертью Иегуды.

    И Иегуда попросил:

    - Скажи  мне,  мой  молодой,  начитанный в Писании и сведущий в науках дон
Вениамин,  как  думают  твои  учители  и как думаешь ты сам, есть ли загробная
жизнь?

    Дон  Вениамин  следил  за хороводами комаров над прудом, видел, как упал в
воду лист, поплыл, закрутился. Он обдумал ответ. Сказал:

    - Наш  господин  и  учитель Моисей бен Маймун учит: бессмертие дано только
"познающей  части"  человека.  Только  "приобретенный  разум" переживает тело,
только  та  благороднейшая частица человеческой души, которая честно и успешно
трудилась над познанием истины. Так учит Моисей бен Маймун.

    Минутку он помолчал, потом прибавил:

    - А в Талмуде сказано: "Ради мира можно пожертвовать даже истиной".

    Наступил  вечер.  Вениамин  медлил  и не уходил. Но вот уже бледный тонкий
месяц стал ярче, пора уходить!

    Иегуда и Ракель проводили его до ворот.

    - Мир да будет с вами, - сказал он.

    На  повороте  полого  идущей  в  гору дороги он обернулся. В смутном свете
мерцала  надпись:  "Алафиа  -  мир  входящему!"  Иегуды и Ракели уже не было у
ворот.

    Все  яростнее  разгорались  страсти толедского народа, жаждавшего покарать
виновников  поражения  под  Аларкосом.  Только  немногие  не поддавались дикой
вспышке  фанатизма,  которым  был  насыщен  воздух.  Евреев,  появлявшихся вне
крепких  стен  иудерии,  избивали,  несколько человек было убито. Пострадали и
крещеные арабы. Принимались строгие меры к охране населения.

    Королева  призвала  дона Гутьере де Кастро. Она сомневается, сказала она с
вкрадчивой  мягкостью,  можно  ли  и  дальше  поручать охрану жителей, которым
грозит опасность, кастильским солдатам. Они обозлены, так как потеряли братьев
и  сыновей,  и  не  склонны  защищать  тех, кого народ, правда, несправедливо,
считает  виновниками  несчастья.  Поэтому  арагонец  скорее  водворит в городе
порядок.

    - Окажи  ты мне эту услугу, дон Гутьере! - попросила она. Она смотрела ему
прямо  в глаза своими зелеными глазами и теребила при этом перчатку. - Я знаю,
-  продолжала  она,  - это задача не л„гкая и, возможно, нельзя будет охранить
всех,  ведь  их много тысяч, я представляю, что могут быть случаи, когда лучше
пожертвовать одним ради спасения многих.

    Барон  де  Кастро  задумался.  Потом  со  свойственной ему медлительностью
ответил:

    - Мне  кажется,  я  понял  тебя,  государыня.  Я постараюсь оправдать твое
доверие.

    Он  поклонился  глубоко  и  почтительно  и  чуть  ли  не  с нежностью взял
перчатку.

    Не  успел  барон де Кастро уйти, как королеве доложили о приходе каноника.
Дон Родриго все еще был под властью того неукротимого негодования, которое уже
раз  привело  его  к  ней. С гневом и болью убеждался он в своей беспомощности
перед  лицом  того  мрачного  безумия,  которое вспыхнуло в городе. Он пришел,
чтобы снова увещевать королеву, чтобы побудить е„ принять меры.

    В  настойчивых  словах  требовал  он,  чтобы  она  оградила  невинных. Она
ответила ему полным величия любезным упреком:

    - Неужели, высокочтимый отец и друг, ты и вправду думаешь, что бог посадил
на   кастильский   престол  такую  бездарную  королеву,  которая  нуждается  в
указаниях?  Что  можно  было  сделать, сделано. Я не потребовала от альхамы ни
одного  человека для охраны городских стен, евреям оставлены для самозащиты их
вооруженные  люди.  Кроме того, из разумной предосторожности я поручила охрану
всех,  кто  находится под угрозой, арагонцам, ибо опасаюсь, что тот или другой
кастильский  рыцарь  не  захочет  принять  быстрых  и  решительных  мер против
нарушителей порядка. Ты удовлетворено дон Родриго?

    Каноник  знал,  что  гнев  толедского  населения  прежде всего грозит дону
Иегуде,  и  охотно  спросил  бы  и  о  нем.  Больше всего ему хотелось пойти в
кастильо,  и  не  только из дружеских чувств к Иегуде; все с