ни было. Видно, красота е„ неисчерпаема, а душа многолика, как
облака в небе и волны на реке Тахо.

    В  Толедо  прибыли  музыканты-мусульмане.  Их  думали  было  не  пускать в
Кастилию,  сочтя это неуместным ввиду войны, но Альфонсо легкомысленно заявил,
что   не   мешает  напоследок,  перед  тем  как  разразится  настоящая  война,
насладиться  искусством мусульманских певцов. Итак, они очутились тут, и те из
толедцев, которые претендовали на просвещенность и утонченный вкус, приглашали
их к себе в дом попеть и поиграть.

    Альфонсо  вытребовал  их  в  Галиану.  Их было четверо - двое мужчин и две
девушки;  мужчины, как большинство музыкантов, были слепые, потому что женщины
жаждут  рассеять  музыкой гаремную скуку, но нельзя, чтобы мужчины смотрели на
них в гареме. Музыканты принесли с собой гитару, флейту, лютню и канун - нечто
вроде  клавикордов.  Они  играли  и  пели  медлительные,  монотонные  и все же
волнующие   мелодии.  Сперва  они  исполнили  эпические  песни,  и  среди  них
знаменитую   старинную  -  о  Сиде  Кампеадоре;  проживавший  в  мусульманской
Андалусии еврей Абен-Алфанке сочинил е„ во славу неприятельского рыцаря. Затем
они  стали  петь  новые песни, которые были теперь в ходу в Гранаде, Кордове и
Севилье.  Они  пели  о  красоте  этих  городов,  об  их садах, водоемах, об их
девушках  и  рыцарях.  Кормилица  Саад  не могла сдержать слезы. И Ракель тоже
ощутила  тоску  по  Севилье.  Но  тоска  была  не мучительная, она не омрачала
счастья Галианы, а лишь углубляла его.

    Под  конец  слепцы спели романсы и баллады о событиях недавнего прошлого и
настоящего,   но   только  принявшие  сказочный  оттенок,  лишенные  временных
пределов,  -  все  это  могло точно так же происходить и сейчас, и пятьсот лет
назад.  Между  прочим  спели  они  и  романс о неверном короле-христианине; он
влюбился  тоже в неверную, только в еврейку, и жил с ней у себя в замке долгие
дни, месяцы, годы, упорствуя в своем неверии, а она в своем, и неужто же Аллах
попустит,  чтобы  это  сошло  благополучно?  Слепцы  пели  с чувством, одна из
девушек  перебирала  струны  лютни,  другая ударяла по клавишам кануна. Ракель
слушала  и  улыбалась,  она была уверена, что Аллах все приведет к счастливому
концу. Королю стало не по себе, но он смехом разогнал неприятное чувство.

    Почти  все  шесть  тысяч  франкских  евреев-беженцев  осели  в  Кастилии и
понемногу   свыкались   с  жизнью  и  делами  страны.  Веселый  шум  всеобщего
благоденствия заглушал злобные речи прелатов и баронов.

    Из-за всеобщего благоденствия и затея Иегуды, почерпнутая из Книги Эсфирь,
- пресловутый "счастливый горшок", иначе говоря, лотерея, - имела баснословный
успех.  Купив  билет  за  несколько сольдо, можно было выиграть десять золотых
мараведи.  Играли  все - гранды, горожане, зависимые крестьяне. Они радовались
выигрышу  и считали его своей личной заслугой; а если был проигрыш - все равно
они  целые  недели  жили в счастливом ожидании и теперь надеялись на следующий
раз.

    Торговые  дела  Иегуды  с иноземными государствами шли как нельзя лучше, и
его имя пользовалось известностью от Лондона до Багдада.

    Хотя  Иегуда  и себе, и всему свету представлялся окер харимом, человеком,
способным двигать горы, все же иногда по ночам на него нападал страх: "Сколько
времени  продлится мое счастье?" Он не забыл, в какую бездну отчаяния повергло
его  известие о смерти инфанта. Тогда он не сомневался, что Альфонсо, не медля
ни минуты, выступит в поход, а его и Ракели счастью придет конец. Но потом ему
довелось увидать, как беременность Ракели еще крепче привязала к ней короля, и
ему  стало  стыдно, что он усомнился в своем счастье. И тем не менее он не мог
полностью  избавиться  от  воспоминания о пережитых часах отчаяния, и, главным
образом по ночам, пылкое воображение рисовало перед ним страшные картины. Рано
или поздно, наперекор всем его ухищрениям, начнется война, длительная, суровая
война,  в ней будут и успехи и неудачи, и вину за первое же поражение припишут
ему,  Иегуде,  и  толедской  альхаме.  Великое  бедствие постигнет кастильских
евреев, и вся ярость Эдома обрушится на него и на его дочь.

    Даже  и  ближайшее  будущее  представлялось ему неверным. Что будет, когда
Ракель  произведет  на  CBCI  младенца?  Временами Иегудой овладевали дерзкие,
безумные  мечты  о  том блеске, каким будет окружен его внук. И в христианском
мире  баррагана,  королевская  наложница,  пользовалась  большими  правами,  и
рожденное  ею  дитя  в правовом отношении стояло немногим ниже законных детей.
Испанские  короли  делали  из  своих  бастардов знатных вельмож. Перед Иегудой
маячила мечта, что его внук, чего доброго, станет кастильским принцем.

    Однако  его  трезвый  рассудок  не  замедлил  развеять  дерзостную мечту и
показать,  какими  опасностями  для  него  и для Ракели чревато рождение этого
внука.  Дон  Альфонсо,  разумеется, пожелает, чтобы его сын был крещен; чистое
безумие  требовать от короля Кастилии, чтобы он растил родного сына "в ереси".
И все-таки Иегуда должен решиться на это безумие.

    Господь  посмеялся  над  ним. Адонай посмеялся над ним. Господь не простил
ему, что он столько времени оставался мешумадом. Господь захотел его испытать,
а  он не выдержал испытания и лишился сына Аласара. Теперь же господь вторично
испытывает его.

    Не  только  узколобый и непреклонный рабби Товий, но самый свободомыслящий
из  всех  ныне здравствующих еврейских мудрецов, господин и учитель наш Моисей
бен  Маймун,  наистрожайше  требовал  от  евреев, чтобы они оставались тверды,
невзирая  ни на какие испытания, и не допускали своих детей до такого падения,
как  переход  в  христианство.  В  десятый  раз перечитывал Иегуда "Послание о
вероотступничестве".  Кто  под  страхом  смерти  признает  себя последователем
пророка  Магомета,  так  учил  в  этом  послании бен Маймун, тот еще не погиб.
Погибшим  должен  считаться тот, кто подставляет голову под воды крещения, ибо
признание  триединства - это ни более ни менее, как идолопоклонство, нарушение
второй заповеди. И бен Маймун приводил стих из Священного писания:

    "Кто  дает из детей своих Молоху, тот да будет предан смерти. И если народ
земли  не  обратит  очей своих на человека того и не умертвит его, то я обращу
лице  мое  на  человека  того и на род его и истреблю его из народа его и всех
блудящих по следам его".

    Иегуда  доверился надежному другу Мусе. Мусе было понятно, что Иегуда даже
слышать не желает о крещении своего внука.

    - Но  как  можешь  ты  воспретить  королю  Толедо  и  Кастилии,  чтобы  он
воспитывал  свое дитя в христианской вере? - спросил Муса. Иегуда нерешительно
заметил,  что  он  и Ракель могли бы бежать до того, как младенец народится на
свет. Муса отверг этот план.

    - Пойми  же меня, - взмолился Иегуда. - Ведь ты при всем своем бесстрастии
не  желаешь  отступиться  от  ислама.  Ты  знаешь, что я проявил слабость и не
удержал сына моего Аласара и что я сам повинен в его духовном падении. Не могу
я потерпеть, чтобы этот король окрестил моего внука во имя своих идолов.

    - Ты  все  говоришь  о  "внуке", - сдерживая улыбку, заметил Муса, - и тем
самым  проговариваешься,  что  ждешь  только  внука. А вдруг младенец окажется
девочкой?  И если Альфонсо вздумает воспитывать в христианской вере не сына, а
дочь, ты так же будешь скорбеть душой и почитать это грехом?

    - Я  не  отдам  ему  младенца,  -  гневно выкрикнул Иегуда, - ни при каких
обстоятельствах не отдам!

    Однако  втихомолку согласился, что совершит не такой уж великий грех, если
не станет жертвовать собой, дабы спасти душу девочки.

    А  пока,  желая  заглушить  внутреннюю тревогу, он вел с королем все более
дерзновенную игру. С тайным злорадством испытывал он свою власть над Альфонсо.

    Синагога,  которую  он  построил  в дар альхаме, была готова. Иегуда решил
торжественно  освятить  ее.  Дон  Эфраим  отговаривал  его; он считал, что это
празднество  может  быть  воспринято  в такое время как вызов. Иегуда стоял на
своем.

    - Не  бойся, господин мой и учитель Эфраим, - сказал он и пообещал: - Я уж
сумею заткнуть рот нашим врагам, окаянным богохульникам.

    И  на следующий же день приступил к выполнению этого обещания. Он попросил
короля  почтить  своим  посещением  новую молельню. Дон Альфонсо был ошеломлен
такой  наглостью.  Весь полуостров осуждал его за то, что он медлит вступить в
священную  войну;  а  если  он  вдобавок  посетит  святилище  еврейского бога,
прелаты,  без  сомнения,  сочтут  это  предумышленной дерзостью. Он обдумывал,
ответить  ли  ему  на  просьбу  эскривано  гневным отказом или же высокомерной
насмешкой. Иегуда стоял перед ним со смиренным и нагло-фамильярным видом.

    - Твои предки не раз удостаивали посещением храмы своих евреев, - напомнил
он.

    - Но  не  в то время, когда христианство ведет священную войну, - возразил
Альфонсо  и,  так  как  Иегуда  молчал,  добавил:  -  Это  непременно  вызовет
раздражение.

    - У  тебя есть такие подданные, которые порочат все, что бы ни благоугодно
было сделать твоему величеству, - ответил Иегуда.

    Король пришел.

    Мастер  Меир  Абдели,  ученик знаменитых мусульманских и греческих зодчих,
выдержал   здание  в  благородных  пропорциях,  с  тонким  умением,  расчленив
пространство   аркадами   и   балконами,  так  что  искусство  византийских  и
мавританских  мастеров  органически  сливалось  здесь  воедино.  И  все вело к
кивоту,  ибо  весь дом был построен для того, чтобы хранить и обрамлять его, к
святому  кивоту,  где  находились  свитки  торы.  Он  был  выкован из серебра,
снявшего матовым блеском.

    Когда  его  открывали,  перед  глазами вставала тяжелая парчовая завеса, а
когда  откидывали  ее,  навстречу  сверкали  драгоценностями священные свитки,
свитки  торы.  Не  много  их  хранилось в кивоте, но среди них была та древняя
рукопись Пятикнижия, знаменитая сефер хиллали, что считалась старейшей из всех
сохранившихся на свете. Окутанный покровом из великолепной ткани, стоял ветхий
пергаментный  свиток; украшен он был золотой пластиной, осыпанной драгоценными
каменьями, а на его деревянных ручках было по золотому венцу.

    По  стенам синагоги тянулись фризы, где надписи переплетались с орнаментом
и  арабесками. В орнаменте без конца повторялась шишка пинии - эмблема вечного
плодородия и бессмертия, а также щит с тремя башнями - то ли герб Кастилии, то
ли печать дона Иегуды. Но больше всего на стенах было еврейских изречений. Тут
были  изречения, прославлявшие бога, народ Израилев, Кастилию, короля и Иегуду
Ибн  Эзра;  молодые  ученые  и  поэты  с тонкой изобретательностью подобрали и
расположили  их. Рифмованная проза перемежалась с библейскими стихами, так что
порой  трудно  было  разобрать,  кого  восхваляет  изречение  - короля или его
министра.

    Например,  там  говорилось  о  фараоне,  который  возвысил  Иосифа, и были
приведены слова Священного писания:

    "И  сказал  фараон  Иосифу:  без  тебя никто не двинет руки своей, ни ноги
своей   во  всей  земле  Египетской.  И  нарек  фараон  Иосифа  своим  ближним
советником".

    И  вот  в  этот  дом,  возведенный Иегудой, дабы прославить господа и себя
самого, пожаловал дон Альфонсо, король Толедо и Кастилии.

    У  входа  его  смиренно  приветствовали  парнас Эфраим и почтеннейшие мужи
альхамы.  Потом  повели  ею  внутрь  храма. Выпрямившись, с покрытыми головами
встали   еврейские  мужи  и  произнесли  слова  благословения,  которые  закон
предписывает произносить перед лицом земного владыки.

    "Хвала  тебе,  Адонай,  господь бог наш, ибо вот плоть и кровь, которой ты
даровал частицу твоей славы".

    С  волнением  и  гордостью  выслушал  эти  слова дон Иегуда. С волнением и
трепетом  выслушал их дон Альфонсо. Смысл был ему непонятен, но звучание стало
привычным, немало им подобных слышал он из уст своей ненаглядной возлюбленной.

    По   учению  мусульман,  растущий  в  материнской  утробе  плод  принимает
человеческий облик на сто тридцатый день после зачатия. Когда минул этот срок,
Ракель спросила Мусу, стал ли уже плод в е„ утробе настоящим человеком.

    - На  подобные  вопросы  мой  великий  учитель  Гиппократ имел обыкновение
давать такой ответ: "Это истинно или недалеко от истины", - сказал Муса.

    По  мере  того  как приближались роды, множились советы и хлопоты тех, кто
опекал  Ракель.  Кормилица  Саад  требовала,  чтобы в течение всего последнего
месяца  опочивальню  Ракели  окуривали  ладаном,  дабы  очистить  е„  от  злых
духов-джиннов,  и  была  очень обижена, когда Муса воспротивился этому. Иегуда
велел перенести в опочивальню дочери свиток торы, а на стенах развесить особые
амулеты-"послания к роженице", которые должны преградить доступ в дом колдунье
- соблазнительнице Лилит, первой жене Адама, и е„ злокозненной свите.

    Дон  Альфонсо  не  одобрял  всего  этого,  но,  в  свою очередь, по совету
Белардо,  велел  привезти  в Галиану чудотворные образа и реликвии. И, поборов
легкое смущение, попросил капеллана королевского замка поминать донью Ракель в
своих молитвах.

    А  дон  Иегуда  позаботился, чтобы десять мужей ежедневно читали молитвы о
благополучном  разрешении  от  бремени  его  дочери.  Он  не переступал порога
Галианы  с тех пор, как там жила Ракель. И теперь, в решительный час, хотя ему
очень  хотелось  быть  подле Ракели, он тоже отказывал себе в этом. Правда, он
посылал  к ней Мусу, и Альфонсо был доволен, что Ракель находится на попечении
старика врача.

    Схватки   длились   долго,  и  между  Мусой  и  кормилицей  Саад  возникли
разногласия  относительно  того,  какие  меры следует принять. Но вот младенец
благополучно  появился на свет. Кормилица тотчас же завладела им, в правое ухо
крикнула  ему  призыв  к  молитве,  в левое - традиционную формулу: "Нет бога,
кроме  Аллаха,  и  Магомет  пророк  его",  -  и успокоилась на том, что теперь
младенец исповедует ислам.

    Иегуда  провел  все эти часы ожидания в своем кастильо и сам не знал, чего
ему  желать  и  чего  бояться:  того ли, чтобы младенец оказался мальчиком или
чтобы он оказался девочкой. В нем снова поднялись сомнения: не отравило ли ему
душу  длительное  исповедание ложной веры и достанет ли у него силы поступить,
как  должно,  сделался  ли  он истинным иудеем или остался где-то в заповедных
тайниках души мешумадом?

    Моисей бен Маймун изложил символ веры иудеев в тринадцати догматах. Иегуда
с  пристрастием  пытал  себя, воистину ли всем своим существом верует он в эти
догматы.  В  том  тексте,  который  лежал  перед ним, каждый член символа веры
начинался  так:  "Верую  безраздельной  верой". Медленно повторял он про себя:
"Верую   безраздельной  верой,  что  праведно  поклоняться  творцу,  да  будет
благословенно  его  имя,  и неправедно поклоняться кому бы то ни было другому.
Верую  безраздельной верой, что откровение учителя нашего Моисея, да будет мир
с  ним,  есть непреложная истина и что он отец всех пророков, бывших до него и
грядущих  за  ним". Да, он верил в это, он знал, что это так и есть, и никакие
учения,  будь  то  Христа  или Магомета, не могли затмить откровение Моисея. С
молитвенным  рвением  произнес  Иегуда  заключительные слова символа веры: "На
помощь  твою уповаю, Адонай. Уповаю, Адонай, на твою помощь. Адонай, уповаю на
помощь твою". Он молился, он веровал, он готов был принять смерть за свою веру
и за свое откровение.

    Но как ни предавал он себя воле божьей, как ни старался сосредоточиться на
молитве,  мысли  его  непрестанно  возвращались в Галиану. Он ждал, колебался,
боялся, надеялся.

    И  вот  прибыл  гонец  и,  даже  не  поздоровавшись,  в традиционной форме
поспешил сообщить Иегуде радостную весть: "Мальчик пришел в мир, благословение
снизошло на мир".

    Безграничный  восторг  охватил  Иегуду.  Господь  смилостивился  над  ним,
господь послал ему утешение взамен Аласара. На свет родился мальчик, новый Ибн
Эзра, потомок царя Давида и его, Иегуды, внук.

    Но в тот же миг тревога омрачила ликование. Потомок царя Давида - да, но и
потомок  герцогов Бургундских и графов Кастильских! У дона Альфонсо были такие
же  права,  что и у него самого, и дон Альфонсо мог постоять за них всей мощью
христианства, а он, Иегуда, был одинок. Но: "Я верую безраздельной верой", - с
верой  повторил  он,  и:  "Такова  моя  непреложная  воля", - в волевом порыве
подтвердил он, и: "Не быть по воле неверного короля, - решил он. - Я настою на
своем с помощью господа бога и собственного моего разума".

    В  Галиане  тем  временем донья Ракель нежно оглядывала и ощупывала своего
сына.  Беззвучно  шептала  ему  хвалы,  ласкала его и называла именем мессии -
Иммануил.

    Альфонсо  же  -  по  велению  рыцарского  этикета  и собственного сердца -
опустился  перед  доньей  Ракель на одно колено и поцеловал у нее, ослабевшей,
обессиленной, руку.

    С  ужасом  наблюдала  за  этим кормилица Саад. Ведь Ракель стала нечистой,
родильница  долгое  время  считается  нечистой,  а  этот мужчина, этот глупец,
повелитель  неверных,  прикасается  к  ней и накликает на нее, и на себя, и на
младенца  всех  злых  духов.  И  она поспешила положить младенца в колыбельку,
срезала  у него с головы несколько волосков, собираясь принести их в жертву, и
поставила  вокруг  колыбели сахар, чтобы младенцу жилось сладко, золото, чтобы
он жил богато, и хлеб, чтобы он жил долго.

    Альфонсо  был  счастлив.  Господь заранее наградил его за ратные подвиги и
подарил  ему взамен умершего другого сына. Он решил, что крестить его будут на
третий  день  и  нарекут  именем  Санчо;  Санчо, долгожданный, - так звали его
собственного отца. Он хотел сказать об этом Ракели, но она была слишком слаба,
и он отложил этот разговор на завтра или послезавтра.

    Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. Он поскакал в Толедо,
созвал  своих  советников  и  тех  баронов, которых считал друзьями. Он сиял и
расточал награды.

    Дона  Иегуду  он  тоже  позвал  в  замок  и  задержал его, когда остальные
попросили разрешения удалиться.

    - Я  назову мальчика Санчо в честь моего отца, - невозмутимо объявил он. -
Крестины  будут  в  четверг.  Я  знаю,  ты  недолюбливаешь  мою Галиану; но уж
как-нибудь  превозмоги себя и доставь мне удовольствие: будь там моим гостем в
этот день.

    Теперь,  когда  настал решительный миг, на Иегуду снизошло спокойствие. Он
предпочел  бы  перед  объяснением  с  доном Альфонсо повидать Ракель. Ведь она
любит  этого  человека,  и  ей  будет трудно все время давать отпор его грубым
настояниям. Но он знал, что она крепка в своей вере, недаром она его дочь, и у
не„ достанет на это сил.

    - По моему разумению, государь, лучше будет, если ты повременишь с этим, -
почтительно начал он. -

    По  моему  разумению,  дочь моя Ракель пожелает, чтобы е„ сын рос в законе
Израилевом и воспитывался в нравах и обычаях рода Ибн Эзра.

    Королю  ни  разу  не  пришло  в  голову,  что Ракель или даже старик могут
помыслить нечто подобное. Ему и теперь не верилось, что еврей говорит всерьез,
это  просто  глупая  и весьма неуместная шутка. Он подошел вплотную к Иегуде и
поиграл его нагрудной пластиной.

    - На  что  это было бы похоже? - сказал он. - Я сражаюсь с мусульманами, а
мой сын растет обрезанным! - Он расхохотался.

    - Покорно  прошу тебя, государь, не смейся, - тихо сказал Иегуда. - Или ты
уже договорился с доньей Ракель?

    Альфонсо нетерпеливо передернул плечами. Шутка зашла слишком далеко. Но он
не хотел портить себе кровь в такой день и снова громко захохотал.

    - Смиренно,  второй раз прошу тебя - не смейся, - сказал Иегуда. - Если ты
будешь  осмеивать  нас,  ты  можешь  досмеяться  до  того, что мы покинем твое
королевство.

    Альфонсо начал раздражаться.

    - Ты  с