густой, темной листвой
деревьев  безмолвие  еще  ощутимей, но сквозь листву сверкают насыщенно-желтые
апельсины  и матово-желтые лимоны. Деревья искусно подрезаны, пестрые цветы на
клумбах умело подобраны, и повсюду тихо струится вода.

    Донья  Ракель  вместе  с  остальными  осматривала новый дом, широко открыв
глаза,  внимательно,  молча, но в душе она была довольна. Потом она пошла в те
два  покоя,  что  были  отведены  ей.  Сняла тесное, неудобное мужское платье.
Захотела смыть пот и дорожную пыль.

    Около  е„  опочивальни  находилась  ванная.  В выложенном кафелем полу был
глубокий  бассейн, снабженный трубами для теплой и холодной воды. Донья Ракель
купалась,   а   е„  кормилица  Саад  и  приставленная  к  ней  девушка  Фатима
прислуживали  ей.  Она  наслаждалась теплой водой и рассеянно слушала болтовню
кормилицы и служанки.

    Потом перестала слушать и отдалась потоку своих мыслей.

    Все  здесь  как  в Севилье, даже ванна, в которой она лежит, такая же. Вот
только она уже не Рехия, она донья Ракель.

    В  пути  е„  отвлекали  все  новые впечатления, и она так и не осознала до
конца,  что  это  значит.  Теперь,  уже на месте, отдохнувшая, спокойно лежа в
ванне,  она  вдруг со всей силой ощутила перемену. Будь она еще в Севилье, она
побежала  бы  к  своей подруге Лейле и все бы ей рассказала. Лейла - глупышка,
она  ничего  не понимает и не может помочь, но она е„ подруга. Здесь у не„ нет
подруг,  здесь  все чужие и вс„ чужое. Здесь нет мечети Асхар; крик муэдзина с
минарета  мечети,  призывающий  к омовению и молитве, звучал резко, как всякий
крик, но она привыкла к нему с детства. И здесь нет хатиба, чтобы объяснить ей
темное  место  из  Корана;  здесь мало с кем может она болтать на своем милом,
привычном  арабском  языке;  ей придется говорить на грубом смешном наречье, и
окружать  е„  будут  люди  с грубыми голосами и манерами, с суровыми мыслями -
кастильцы, христиане, варвары.

    Она  была  счастлива  в  светлой,  чудесной Севилье, е„ отец принадлежал к
первым вельможам государства, и все е„ любили уже по одному тому, что она дочь
такого отца. Что ждет е„ здесь? Поймут ли эти христиане, какой большой человек
е„  отец?  И понравятся ли им она сама, е„ нрав и манеры? Что, если христианам
она покажется такой же чуждой и смешной, какими ей кажутся они?

    А  потом  еще  и  то,  другое, большое и новое: теперь она для всего света
еврейка.

    Она  выросла в мусульманской вере. Но когда она была еще совсем маленькой,
вскоре  после  смерти  матери - ей было лет пять, не больше, - отец отвел е„ в
сторону  и шепотом серьезно сказал, что она принадлежит к роду Ибн Эзра, и что
это  должно  стать  для  не„  самым  заветным, великим и тайным, и что об этом
нельзя говорить никому. Потом, когда она подросла, отец признался, что он хоть
мусульманин,  но  в  то же время иудей, и говорил с ней о вероучении и обычаях
евреев.  Но  он  не  приказывал ей исполнять иудейские обряды. И когда она его
просто  спросила,  во  что ей верить и чему следовать, он ласково ответил, что
принуждать  е„  не хочет; пусть сама решает, когда вырастет, возьмет ли она на
себя великий, но небезопасный подвиг тайно исповедовать иудейство.

    То, что отец предоставил выбор ей самой, преисполнило е„ гордостью.

    Однажды  она  не  смогла  удержаться  и против собственной воли призналась
своей  подружке  Лейле, что она принадлежит к роду Ибн Эзра. Но Лейла, как это
ни странно, ответила: "Я знаю", - и, помолчав, прибавила:

    "Бедная ты моя".

    Ракель  никогда  больше  не  говорила с Лейлой о своей тайне. Но когда они
виделись  в  последний  раз, Лейла, заливаясь слезами, пролепетала: "Я наперед
знала, что так случится".

    Откровенное глупое сожаление Лейлы еще тогда побудило Ракель ближе узнать,
кто  же такие эти евреи, к которым принадлежат отец и она. Мусульмане называли
их  "народом  Великой  Книги",  значит,  прежде  всего надо было прочитать эту
книгу.

    Она  попросила Мусу Ибн Дауда, дядю Мусу, который жил в доме е„ отца и был
очень  ученым  и знал много языков, заниматься с ней еврейским. Наука давалась
ей легко, и скоро она могла уже читать Великую Книгу.

    С  самого  раннего детства е„ влекло к дяде Мусе, но только в часы занятий
она  как  следует  узнала  его.  Этот  ближайший друг их семьи, длинный, худой
человек,  был  старше е„ отца; иногда он казался совсем древним, а потом опять
удивительно  молодым.  Костлявое  лицо  с  мясистым крючковатым носом освещали
большие,  прекрасные  глаза, взгляд которых проникал человеку в душу. Он много
пережил;  отец говорил, что за свои огромные знания и свободу духа он заплатил
великим  страданием.  Но  Муса  не говорил об этом. Зато он рассказывал иногда
девочке  Ракель  о  далеких землях и необычных людях, и эти рассказы были куда
занимательнее сказок и историй, которые Ракель любила читать и слушать, потому
что  е„  друг  и  дядя, Муса, сидел тут, рядом с ней, и он сам все это видел и
пережил.

    Муса был мусульманином и строго соблюдал все обряды. Но в вере он был слаб
и  не скрывал, что сомневается во всем, кроме науки. Раз, когда он читал с ней
пророка Исайю, он сказал:

    - Это  был  великий  поэт,  пожалуй,  более  великий, чем пророк Магомет и
пророк христиан.

    Такие  речи  смущали.  Дозволено ли ей, доброй мусульманке, читать Великую
Книгу  евреев?  Как  и  все  мусульмане, она ежедневно произносила первую суру
Корана,  а там в последнем, седьмом стихе верные просят Аллаха отвратить их от
пути  тех,  на кого он гневается, е„ друг, хатиб из мечети Асхар, объяснил ей,
что  под  прогневившими  Аллаха подразумеваются евреи: наслав на них бедствия,
Аллах  ясно  показал,  что  они лишены его милости. А что, если чтение Великой
Книги  приведет  е„  на ложный путь? Она собралась с духом и спросила Мусу. Он
посмотрел  на  не„  долгим  и  ласковым  взглядом и сказал, что на них, на Ибн
Эзров, Аллах, совершенно очевидно, не прогневался.

    Это  показалось  Ракели  убедительным. Всякому должно быть ясно, что Аллах
милостив  к  е„ отцу. Он дал ему не только мудрость и доброе сердце, он одарил
его всякими благами и высокими почестями.

    Ракель  любила  отца.  В  нем  для не„ были воплощены все герои тех ярких,
причудливых  сказок  и  историй,  которые она слушала с таким удовольствием, -
добрые  правители,  умные  визири,  мудрые  лекари, придворные и волшебники, а
также  все пылающие любовью юноши, перед которыми не могут устоять женщины. И,
кроме  того,  отец носил в сердце своем великую опасную тайну - он был из рода
Ибн Эзра.

    Глубоко в душу запали ей те непонятные, сказанные шепотом слова, в которых
отец  открыл ей, ребенку, что он принадлежит к роду Ибн Эзра. Но потом другие,
более  значительные слова заслонили прежние. По возвращении из своего далекого
путешествия  в  северный Сфарад, в христианскую Испанию, отец, оставшись с ней
наедине, шепотом, как и в тот раз, поведал ей, какие опасности грозят здесь, в
Севилье,  тайным евреям, если на полуострове вспыхнет священная война; а потом
в тоне сказочника, пожалуй, даже шутливо, он добавил:

    "А  теперь,  верные  Аллаху,  начинается история о третьем брате, который,
расставшись  со  спокойным  сиянием  дня, углубился в тускло-золотистый сумрак
пещеры".  Понятливая  Ракель  сейчас  же  подхватила  и  задала  вопрос в тоне
слушателей  сказки: "И что же случилось с третьим братом?" - "Чтоб узнать это,
я углублюсь в сумрак пещеры", - ответил отец и, пока говорил, не спускал с не„
любовного  испытующего взгляда. Он подождал, пока она разберется в том, что он
ей  поведал;  потом  опять заговорил: "Когда ты была ребенком, дочка, я сказал
тебе,  что  наступит  день  и тебе придется сделать выбор. День наступил. Я не
убеждаю  тебя следовать за мной и не отговариваю. Здесь много мужчин, молодых,
умных,  образованных,  превосходных,  которые  с радостью возьмут тебя в жены.
Если  ты  хочешь,  я  выдам  тебя  за  одного  из  них, и приданое, которое ты
принесешь,  не  посрамит нас. Подумай хорошенько, и через неделю я спрошу, что
ты решила". Но она не колеблясь ответила: "Не окажешь ли ты мне милость, отец,
и не спросишь ли свою дочь уже сейчас?" - "Хорошо, я спрашиваю тебя сейчас", -
ответил  отец,  и она сказала: "Что решил мой отец, не может быть плохо, и как
решил он, так решаю и я".

    Она почувствовала большую нежность, когда поняла, как тесно связана с ним,
и его лицо тоже осветилось радостью.

    Потом  он  рассказал  ей  о  многотрудной жизни еврейского народа. Испокон
веков  жили  они  в  опасности,  и  теперь  тоже  им  угрожают  и мусульмане и
христиане,   и  это  -  великое  испытание,  посланное  богом  своему  народу,
народу-избраннику.  А  среди  этого  возлюбленного  богом,  веками испытанного
народа  был  избран  один род: Ибн Эзра. И вот бог призвал его, одного из рода
Ибн  Эзра. Он услышал глас божий и ответил: "Вот я!" И если до сего дня он жил
где-то  с краю еврейского мира, то теперь он должен собраться и переселиться в
самую гущу еврейства.

    То,  что отец дал ей заглянуть ему в душу, что он доверился ей так же, как
она доверилась ему, окончательно спаяло их воедино.

    И  вот,  приехав  на  место  их предназначения, отдыхая в ванне, она снова
мысленно  слышала  все  его  слова.  Правда,  эти слова прерывались безутешным
плачем  е„  подружки  Лейлы. Но Лейла глупая девочка, она ничего не знает и не
понимает,  и  Ракель была благодарна судьбе, сделавшей е„ Ибн Эзра, и она была
счастлива и полна ожидания.

    Она очнулась от грез и снова услышала болтовню своей милой, глупой старухи
кормилицы  Саад  и  хлопотливой Фатимы. Обе бегали то туда, то сюда, из ванной
комнаты  в  опочивальню  и обратно, и никак не могли освоиться в новых покоях.
Это рассмешило Ракель, ей захотелось подурачиться, как в детстве.

    Она поднялась. Провела взглядом по своему телу до ступней ног. Значит, эта
обнаженная, смуглая девочка, покрытая брызгами, уже не Рехия, это донья Ракель
Ибн Эзра. И, громко смеясь, она спросила старуху:

    - Что,  я  теперь уже не та? Ты видишь, что я не та? Ну, скажи скорей! - И
так  как  старуха не сразу поняла, она стала приставать к ней, смеясь и требуя
ответа. - Ведь теперь я кастилька, толедка, еврейка!

    Озадаченная кормилица визгливо затараторила:

    - Не греши, Рехия, зеница ока моего, доченька моя. Ты правоверная, ты ведь
веруешь в Аллаха и его пророка.

    Ракель, задумчиво улыбаясь, сказала:

    - Клянусь  бородой  пророка,  кормилица:  я  не знаю, верую ли я в пророка
Магомета здесь, в Толедо. Старуха отшатнулась в испуге.

    - Да хранит Аллах твой язык, Рехия, дочь моя, - сказала она. - Этим шутить
негоже. Но Ракель не унималась:

    - Изволь  сейчас  же  назвать  меня  Ракель! Изволь сейчас же назвать меня
Ракель! - И она крикнула: - Ракель! Ракель! Повтори!

    И со всего размаху опустилась в воду, обдав старуху брызгами.

    Дон Альфонсо принял Иегуду сейчас же, как только тот явился во дворец.

    - Ну,  как,  в  чем  ты  успел,  мой  эскривано?  -  спросил он с холодной
любезностью.

    Иегуда   дал   подробный   отчет.   Его  репозитарии,  законоведы,  заняты
пересмотром  и  уточнением  списка налогов и податей; через несколько недель у
него  будут  точные  цифры.  В  Кастилию приглашены из мусульманских земель, а
также  из  Прованса,  Италии,  даже из Англии сто тридцать сведущих людей, они
наладят  сельское  хозяйство, горное дело, ремесла, улучшат сеть дорог. Иегуда
приводил отдельные подробности, цифры; он говорил свободно, по памяти.

    Король,  казалось,  слушал  рассеянно.  Однако,  когда  Иегуда  кончил, он
заметил:

    - Разве  у нас не было речи о новом большом конном заводе? В твоем докладе
я о нем ничего не слышу. Кроме того, ты обещал мне золотых дел мастеров, чтобы
можно было чеканить свою золотую монету. Для этого ты что-нибудь предпринял?

    В своей обширной докладной записке Иегуда один-единственный раз обмолвился
об  улучшении  коннозаводства,  один-единственный  раз - о монетном дворе. Его
поразила хорошая память дона Альфонсо.

    - С  Божьей  и  с  твоей, государь, помощью, - ответил он, - может быть, и
удастся наверстать за сто месяцев упущенное за сто лет. То, что сделано за эти
три месяца, кажется мне неплохим началом.

    - Кое-что  сделано,  -  согласился  король. - Но я не мастер дожидаться. Я
тебе  откровенно  говорю, дон Иегуда, мне сдается, что ты принесешь мне больше
вреда,  чем пользы. Раньше мои бароны хоть и неохотно и с оговорками, а все же
вносили  свою  лепту  на  военные  нужды,  и  это, как мне говорят, составляло
главный  доход  казны.  Теперь, когда ты стал моим эскривано, они ссылаются на
долгие годы нудного мира и ничего не вносят.

    Иегуду рассердило, что король как должное принял все, что удалось сделать,
да  еще  выдумывает какие-то упреки. Он жалел, что донья Леонор возвратилась в
Бургос;  при  этой  любезной даме, все освещающей своим присутствием, разговор
принял  бы  более  приятный  оборот.  Но  он  подавил недовольство и ответил с
почтительной иронией:

    - В  этом  отношении  твои  гранды  похожи  на  твоих  непривилегированных
подданных.  Как  только  дело  коснется  платежей,  все  они  стараются  найти
отговорку.  Но  соображения,  которые  приводят  твои  бароны,  шатки,  и  мои
законоведы  без  труда  могут их опровергнуть убедительными доводами. Вскоре я
буду   тебя   смиренно  просить  подписать  увещевательное  послание  к  твоим
рикос-омбрес, опирающимся на эти доводы.

    Хотя  наглость  и  спесь грандов и возмущали короля, все же его злило, что
еврей  неуважительно  о  них отзывается. Его злило, что еврей ему нужен. Он не
сдавался:

    - Ты  навязал  мне  эти  чертовы  восемь  лет  перемирия. Вот теперь мне и
приходится изворачиваться и прибегать к разным торгашеским уловкам и отпискам.

    Иегуда сдержался.

    - Твои  советники,  -  ответил  он,  -  согласились  тогда, что долгий мир
выгоден  не  только  эмиру  Севильи,  но  и  тебе.  Земледелие  и  промыслы  в
запустении.  Твои  бароны угнетают горожан и землепашцев. Тебе нужно несколько
мирных лет, чтоб изменить это.

    - Да,  -  с  горечью  сказал Альфонсо, - мне придется смотреть, как другие
воюют с неверными, а ты в это время будешь действовать и делать дела.

    - Не  о делах речь, государь, - все так же терпеливо постарался втолковать
своему  повелителю Иегуда. - Твои гранды стали заносчивы, потому что ты не мог
обойтись без них во время войны; сейчас им надо внушить, что ты король.

    Альфонсо  подошел  вплотную  к  Иегуде и посмотрел ему прямо в лицо своими
серыми, вдруг посветлевшими глазами.

    - Какие обходные пути придумал ты, мой хитрый дон эскривано, - спросил он,
- чтобы взять твои деньги сторицею с моих баронов?

    Иегуда не отступил.

    - Я  располагаю  большим  кредитом,  государь,  -  сказал  он, - а значит,
располагаю и временем. Поэтому я могу одолжить твоему величеству большие суммы
и  не  боюсь, если мне придется долго ждать, пока они будут возмещены. На этих
соображениях и построены мои расчеты: мы потребуем с твоих грандов, чтоб они в
принципе признали твое право взимать налоги, по скорой уплаты мы не потребуем.
Мы  будем  все  снова  и  снова  отодвигать  платежи.  Зато мы потребуем с них
ответных  уступок,  которые будут им не дорого стоить. Мы потребуем, чтобы они
предоставили  своим  городам  и  селам  фуэрос, привилегии, которые дадут этим
поселениям  известную  независимость.  Мы  добь„мся,  что  все больше и больше
городов и с„л будут подвластны только тебе и не будут подчинены твоим баронам.
Горожане  охотнее  и  в  более  точные  сроки,  чем твои гранды, будут платить
подати,  и  подати  более  высокие. В трудолюбии крестьян и в приверженности к
ремеслам  и  торговле  горожан  твоя сила, государь. Увеличь их права - и сила
твоих строптивых грандов уменьшится.

    Альфонсо  был слишком умен и не мог не согласиться, что только таким путем
можно  сломить  упорство  его  бессовестных  баронов.  В  других  христианских
королевствах  Испании  -  в  Арагоне, Наварре, Леоне - тоже пытались оказывать
поддержку  горожанам  и  землепашцам против грандов. Только делалось это очень
робко.  Короли  сами  принадлежали  к  грандам,  не  к простолюдинам, они были
рыцарями  и  даже  себе  самим не хотели признаться, что объединяются с чернью
против  грандов,  и  никто  еще  не посмел откровенно, без обиняков предложить
такое  дону  Альфонсо.  А  чужеземец,  понятия  не имеющий, что такое рыцарь и
дворянин,  посмел.  Он  высказал  в  здравых  словах то здравое, что надо было
сделать. Альфонсо был ему благодарен и ненавидел его.

    - Ах  ты,  великий  хитрец, - с насмешкой сказал он, - неужели ты серьезно
думаешь,  что  предписаниями и болтовней можно заставить Нуньесов или Ареносов
отказаться от городов и сел? Мои бароны-рыцари, а не торгаши и не законники.

    Иегуда снова проглотил обиду.

    - Твои господа рыцари, - ответил он, - научатся понимать, что право, закон
и  договор столь же сильны и действительны, как их замки и мечи. Я уверен, что
с твоей доброй помощью, государь, я смогу их этому научить.

    Король  не  хотел  поддаваться  впечатлению,  которое  оказывали  на  него
спокойствие и уверенность дона Иегуды Он упрямо настаивал:

    - В   конце  концов  они,  может  быть,  и  предоставят  свободу  торговли
какому-нибудь паршивому городишке, но податей мне они платить не станут, это я
наперед  говорю.  И  они  правы.  Во время мира они не обязаны платить налоги.
Когда  они поставили меня королем, я дал на том клятву и скрепил е„ подписью и
печатью.  Io el Rey. А теперь по твоей милости многие годы не будет войны. Вот
на что они ссылаются и на чем крепко стоят.

    - Прости,  государь,  что я защищаю короля против короля, - с невозмутимым
спокойствием сказал дон Иегуда - Твои бароны не правы, их довод несостоятелен.
Войны  -  я надеюсь на это всей душой - не будет восемь лет, но потом, если ты
сам  не  станешь  другим,  опять  будет война. А оказывать тебе военную помощь
гранды   обязаны.   Мне,   как   твоему  эскривано,  надлежит  заблаговременно
позаботиться  о  твоей  войне,  то  есть уже сейчас начать накапливать для не„
деньги.  Было  бы  неразумно  думать, что можно спешно наскрести нужные суммы,
когда уже начнется война. Мы установим только небольшой ежегодный сбор, и пока
только  с  твоих  городов.  Им  мы  предоставим некоторые льготы, и они охотно
окажут  военную  помощь.  Твои  бароны  не захотят быть менее рыцарственными и
отказать тебе в том, в чем не отказывают горожане.

    Дон  Иегуда  подождал,  пока  Альфонсо  обдумает  его  слова.  Затем снова
заговорил, уверенный в победе:

    - Кроме  того,  государь,  проявив  сам поистине рыцарское великодушие, ты
принудишь твоих грандов согласиться на небольшой дополнительный взнос.

    - Что ты там еще придумал? - недоверчиво спросил дон Альфонсо.

    - С  того  несчастливого похода в руках севильского эмира все еще осталось
очень  много  пленников,  -  пояснил  Иегуда.  -  Твои бароны нехотя выполняют
обязательство выкупать пленников.

    Дон  Альфонсо  покраснел.  Закон  и обычай требовали, чтобы вассал выручал
своего  виллана, барон - своего вассала, если те попадали в плен, будучи у них
на  службе.  Бароны  признавали, что это их долг, но на этот раз выполняли его
особенно  неохотно. Они обвиняли короля в печальном исходе сражения, вызванном
излишней поспешностью. Дон Альфонсо с радостью заявил бы:

    "Я  беру  на  себя  выкуп  всех пленников, скареды вы!" Только сумма нужна
огромная, он не может себе позволить такой красивый жест.

    Но тут Иегуда Ибн Эзра сказал:

    - Осмелюсь  предложить  тебе, государь, дать выкуп за пленников из средств
твоей  казны.  А  от грандов, которые поймут, что это им выгодно, мы потребуем
взамен  только  одно:  при