дцать лет перемирия. Подпишешь ли ты
такой договор? И согласен ли ты соблюдать его?

    Альфонсо  опять  чуть  не  вспылил. Уж не вообразил ли еврей, что он - его
королевский духовник! И опять король разумом обуздал свой гнев. Когда он в тот
раз допустил в Севильский договор условие "in octo annos - на восемь лет", оно
с  самого  начала значило для него не больше, чем пустые слова, начертанные на
пергаменте.  Но эти три слова навлекли на страну полчища халифа, они убили его
калатравских рыцарей. Дон Эфраим прав, напоминая ему, что теперь, заключив мир
на  двенадцать лет, он действительно должен будет соблюдать его все двенадцать
долгих лет.

    - Я вижу, ты хорошо вник в интересы халифа, - сказал он негромко и горько.

    Эфраим ждал более гневной вспышки, он вздохнул с облегчением.

    - Так поступил бы всякий, кто принимает близко к сердцу общее дело.

    Альфонсо молчал, думал.

    - Долгий  мир тебе нужнее, чем мусульманам, - убеждал его Эфраим. - Ты еще
не  скоро  сможешь  вести  войну, как бы пламенно ты того ни желал. Тебе нужен
срок,   всей   жестоко  разоренной  христианской  Испании  нужен  срок,  чтобы
оправиться.

    Альфонсо сказал:

    - Двенадцать  лет.  Ты  требуешь многого, старик. Эфраим ответил с обидой,
даже резко:

    - Прошу тебя, государь, не посылай меня в Севилью.

    Альфонсо сказал:

    - Согласен,  пусть  будет  двенадцать  лет.  Он  встал,  снова  забегал по
комнате.

    - Я желаю, чтобы ты как можно скорей отправлялся в Севилью, - сказал он. -
Сообщи, какие полномочия тебе нужны, и выбери сопровождающих лиц.

    - Раз  такова  твоя воля, я приму участие в посольстве, - сказал Эфраим, -
но   только  в  качестве  финансового  советника  или  секретаря.  Соблаговоли
поставить  во  главу посольства одного из твоих грандов. Иначе ты уже с самого
начала вызовешь недовольство мусульман.

    Альфонсо ответил:

    - Я  включу  в посольство двух моих баронов, а возможно, даже трех. Но все
полномочия дам только тебе, Эфраим низко склонился перед королем.

    - С  божьей  помощью  постараюсь  привезти  тебе не слишком тяжелый мирный
договор, - сказал он и хотел идти.

    Но дон Альфонсо не отпустил его. Он нерешительно сказал:

    - Я  собирался попросить твоего совета еще в одном деле. Мой покойный друг
и  эскривано  дон  Иегуда, должно быть, оставил очень богатое наследство. Я не
думаю, что у него есть родственники, которые могли бы по праву претендовать на
это наследство. Или, может быть, ты знаешь таких его родичей?

    Дон Эфраим снова насторожился.

    - В Сарагосе проживает дон Хосе Ибн Эзра, - сказал он, - родич дона Иегуды
-  будь  благословенна  память  праведника! По нашим законам он имеет право на
Десятую  часть наследства. Мой тебе совет, государь, отдай дону Хосе его долю.
Он  может  оказать  тебе  немалые  услуги  в трудном деле - помочь получить по
счетам на дебиторов, которые у дона Иегуды были по всему свету.

    Альфонсо ответил:

    - Пусть  будет  так,  как ты сказал. Я думал также отдать часть наследства
толедской альхаме.

    - Ты  очень  щедр,  государь,  -  сказал  дон  Эфраим. - Знаешь ли ты, что
наследство  очень  велико?  Архиепископ  Толедский  и  дон  Иегуда были самыми
богатыми людьми в стране.

    Король продолжал несколько смущенно:

    - Всем  остальным  имуществом  я прикажу управлять моим казначеям, пока не
отыщется  прямой  наследник-сын  доньи  Ракель.  Между прочим, уже изготовлены
грамоты,  -  сказал  он,  собственно без особой связи с предыдущим, - согласно
которым  сыну  доньи Ракель дарованы все права на титул графа Ольмедского. Они
изготовлены еще при жизни дона Иегуды и с его ведома.

    Эфраим сухо ответил:

    - Твое  полное  право, государь, взять в казну все, что тебе будет угодно,
из наследства, оставшегося после дона Иегуды, и никто не посмеет осудить тебя.

    Альфонсо настойчиво, немного хриплым голосом сказал:

    - Мой  покойный  друг  Иегуда часто бывал с тобой; вероятно, тебе известно
многое.  Я  не  хочу  настаивать  и выспрашивать тебя, старик, что именно тебе
известно.  Но  меня гнетет мысль, что мой сын живет среди вас и я не знаю его.
Ты должен это понять. Неужели ты не поможешь мне?

    Тон  его  голоса  был  просительный,  ласковый,  это  и льстило Эфраиму, и
настораживало его. Опасную задачу возложил на него его покойный друг-недруг.

    Эфраим сказал:

    - Никому,  государь,  не  ведомо  и  теперь  уже никто не может разведать,
причастен  ли  дон Иегуда Ибн Эзра к исчезновению своего внука. Ежели он и был
причастен,  то,  конечно,  привлек  к  такому  щекотливому  делу только одного
помощника, и помощника надежного, не болтливого.

    Альфонсо  почувствовал себя униженным, уничтоженным. Но против собственной
воли он продолжал разговор:

    - Я  верю  и  не верю тебе. Я боюсь, что вы мне все равно не скажете, если
даже вам что-нибудь известно. Меня мучает мысль, тебе я признаюсь, что мой сын
вырастет  среди  вас,  примет  ваш закон. Я должен бы вас ненавидеть за это, и
порой я вас ненавижу.

    Эфраим сказал:

    - Еще  раз  спрашиваю  я  тебя, государь, тебе действительно угодно, чтобы
человек,  о  котором  ты  так  думаешь,  улаживал в Севилье дела твои и твоего
государства?

    Король сказал:

    - Бывало,  я питал злобу и против дона Иегуды, и все же я знал, что он мне
друг. Ты стар и многоопытен, ты знаешь людей и понимаешь толк в делах. Я хочу,
чтобы  ты отправился моим представителем в Севилью. Я знаю, что лучше тебя мне
никого не найти.

    Эфраим почувствовал жалость, смешанную с удовлетворением. Он сказал:

    - Возможно,  наступит  время,  когда  объявится тот или другой и назовется
твоим  исчезнувшим сыном. Мой совет, государь, не утруждай себя зря. Вероятно,
это  будет  самозванец. Предоставь нам разузнать правду и ко всем прочим твоим
заботам  не прибавляй еще и эту. Смирись, дон Альфонсо. У тебя хорошие дочери,
благородные  инфанты,  которые  в свое время станут великими монархинями. Твои
внуки  сядут  на  испанские  престолы и с божьей помощью объединят государства
нашего  полуострова.  -  И  он  закончил свою речь неясными словами, но король
понял  его. - Дон Иегуда Ибн Эзра умер, его сын и дочь умерли. Если кто из его
рода и уцелел - так это его внук. А дон Иегуда отрекся от ислама и возвратился
в иудейство, в веру своих отцов, и это его завещание.

    Дон  Альфонсо  понимал  все  значение  того,  что он предоставил улаживать
последствия  войны,  которую проиграл, Эфраиму, еврею и купцу. Он отказался от
опрометчивого  рыцарского  геройства,  расстался  с  Бертраном,  сказал прости
своему  прошлому,  своей  юности. Он не раскаивался, но почти физически ощущал
отречение, пустоту.

    Путь,   на   который  он  ныне  вступил,  не  манил  уводящими  в  сторону
таинственными  тропами,  не  вел  в  туманно-голубую мерцающую даль; трезвый и
прямой,  он  неуклонно  вел  к  честной  и явной цели. Но раз уж он, Альфонсо,
вступил  на  этот  путь, он пройдет его до конца. Он сам наложит на себя цепи;
ради  сладостных  его  сердцу  геройских  подвигов  не  поставит он под угрозу
горький мир, который взял на себя.

    Он  не  спал  всю  ночь.  Взвешивал, отбрасывал, снова взвешивал, решался,
отбрасывал.

    Решился.

    С  чуть  приметной  улыбкой  сказал  дону  Родриго, что хочет восстановить
епископства  в  Авиле,  Сеговии  и  Сигуэнце  и  епископом Сигуэнцским надумал
назначить его, дона Родриго.

    Неприятно удивленный, Родриго спросил:

    - Хочешь  отделаться  от  докучливого пастыря? Альфонсо улыбнулся, на лице
его появилось прежнее мальчишески очаровательное, лукавое выражение.

    - На этот раз ты несправедливо заподозрил меня, досточтимый отец, - сказал
он. - Я хочу не отдалить, а приблизить тебя к себе. Но, если я не ошибаюсь, по
церковным  законам  нельзя,  чтобы  каноник непосредственно, без промежуточной
ступени, был возведен на престол архиепископа Толедского.

    Противоречивые  мысли  обуяли  каноника.  Его,  дона Родриго, король хочет
сделать  примасом  Испании!  Да,  он  мог  подать  добрый  совет,  но  о таком
возвышении  он,  скромный человек, никогда и не мечтал; его очень удивило, что
дон  Мартин  тогда  опасался  этого.  Значит,  отныне  ему  придется не только
советовать  и  высказывать  свое  мнение, он должен будет распоряжаться самыми
крупными  денежными  поступлениями,  должен  будет  сказать свое веское слово,
когда дело коснется войны или мира. Он был ошеломлен. Ему ниспосланы благодать
и милость, но вместе с тем и тяжелое бремя.

    Альфонсо  видел,  как  взволнован  дон  Родриго,  и полушутя, полусерьезно
сказал:

    - Правда,  на  несколько  месяцев  тебе придется уехать в Сигуэнцу, и я не
буду  видеться  с  тобой.  Святой  отец  любит  поторговаться. Не так-то скоро
удастся  мне  убедить  его,  чтобы  он дал тебе архиепископский паллий. Но я к
этому  готов  и,  в  конце  концов,  добьюсь  своего.  Я  хочу, чтобы ты был в
королевстве  первым после меня, - продолжал он с мальчишеским упрямством. - Ты
принудил  меня  отменить испанское летосчисление, и все же я хочу, чтоб ты был
примасом Испании.

    Муса  был потрясен новостью. Родриго уедет в Сигуэнцу! Как-то будет житься
во  враждебном  Толедо  без защиты каноника ему, мусульманину? Опять станет он
бесприютным,  одиноким  скитальцем.  Голым  и  неприветливым  лежал  перед ним
последний отрезок его жизненного пути.

    Однако собственная печаль не заслонила для мудрого, знающего людей Мусы то
хорошее, что принесет эта перемена канонику, и он нашел слова теплого участия.

    - Многочисленные  обязанности  на  новом  месте быстро положат конец твоей
аседии,  угрюмому  раздумью  последних  месяцев. Ты будешь принимать решения и
вершить делами, от которых зависят судьбы многих. А эта работа, - продолжал он
взволнованно,  -  я  надеюсь, побудит тебя снова взяться за твою летопись. Да,
достойный  мой  друг,  -  с  задумчивой улыбкой закончил он, - тот, кто творит
историю, испытывает соблазн писать ее.

    И действительно, как только король предложил дону Родриго архиепископство,
в душе каноника шевельнулся такой соблазн. Сперва король согласился на тяжелое
бремя  - на осторожного советчика Эфраима, а теперь по доброй воле ставит себя
в зависимость от него, Родриго, невоинственного, миролюбивого человека. Только
внутренне переродившийся Альфонсо мог сам навязать себе такую двойную обузу. А
это  сознание  породило  в  душе  дона  Родриго  слабый росток новой надежды и
блаженное  предчувствие, что вопреки его унылому мудрствованию в том страшном,
что  свершилось  за  этот год, был свой смысл. Но он запрещал себе давать волю
этим  ощущениям,  он  не  позволял  им складываться в ясные мысли, он не хотел
пережить новое разочарование.

    - Я  даже  не помыслю опять взяться за свою летопись, - запальчиво ответил
он Мусе. - Я уничтожил весь собранный мной материал, ты это знаешь.

    - Твоя  академия может в короткий срок снова собрать нужный тебе материал,
-  спокойно  ответил  Муса.  -  Из  моих  материалов  многое  тоже  может тебе
пригодиться.  Я  охотно  подберу  их для тебя. Правда, сохранить с тобой связь
будет  нелегко,  - продолжал он с померкшим лицом. - Кто знает, в каком уголке
земли придется мне искать приюта, когда я лишусь твоей защиты.

    Сначала Родриго не понял. Затем он поспешил успокоить друга.

    - Что  это  ты  придумал? Само собой разумеется, ты тоже поедешь со мной в
Сигуэнцу.

    Муса  просиял. Однако правила мусульманской вежливости предписывали ему не
соглашаться сразу.

    - Не сочтут ли мое пребывание в сигуэнцском епископском дворце неуместным?
Обрезанный домочадец вызовет немалое осуждение твоей паствы.

    - Пускай,  -  коротко  и угрюмо ответил Родриго. Широкая счастливая улыбка
все еще освещала некрасивое лицо продолжавшего говорить Мусы.

    - Позволь  обратить  твое  внимание  еще и на то, что теперь тебе особенно
туго  придется со мной. Ведь я не отступлю от тебя, пока ты снова не сядешь за
свою летопись.

    Уже  сейчас,  в Толедо, Муса подзадоривал друга и все время втягивал его в
длительные историко-философские споры. Он стоял перед налоем, что-то царапал и
бросал через плечо:

    - Не  случайно  то,  что  нам, мусульманам, пришлось отказаться от Толедо,
когда  город  был, можно сказать, уже у нас в руках. Наше время, золотое время
нашего могущества, к сожалению, прошло, и внутренние раздоры, которые отозвали
халифа  накануне  полной победы, еще не раз повторятся. Это так же непреложно,
как  математические законы Альхорезма. Мусульманская мировая держава, при всей
е„ внешней мощи, одряхлела, Она не прочна.

    Как Муса и ожидал, Родриго пошел на эту при3 манку.

    - Ты решаешься сказать, что ваше время прошло! - возразил он. - Но ведь вы
победили!  Наше  войско  уничтожено, ваша граница подошла к самому Толедо, наш
гордый дон Альфонсо платит вам дань. - Он разгорячился: - Господство мусульман
идет  на убыль! Золотое время мусульман прошло! Три раза за последнее столетие
выступали  мы  против  вас  с  таким войском, какого не видел еще мир. Пятьсот
тысяч  христианских  рыцарей  погибли  в этих крестовых походах и тысячи тысяч
прочего христианского люда, не говоря уже о моровой язве, болезнях и нищете на
родине  у христиан. А святой град и посейчас еще, как и сто лет назад, в ваших
руках. И ты жалуешься, что ваше царство приходит в упадок!

    Муса вежливо возразил:

    - Ты   притворяешься  менее  мудрым,  чем  ты  есть  на  самом  деле,  мой
высокочтимый  друг.  Ты  втискиваешь историю нескольких десятилетий или одного
столетия  в  тесные  рамки  и рассуждаешь так, словно это замкнутый период. Но
ведь  не  собираемся  же  мы,  и  ты, и я, описывать только сегодняшний день и
чуточку  вчерашнего,  ведь  мы же стремимся установить смысл событий, мы хотим
уяснить  себе  ведущую  линию  происходящего  и,  как  истые божьи разведчики,
указать  е„  будущим  поколениям.  И  вот,  к  сожалению, выясняется, что ваши
крестовые  походы  не  были неудачными. Конечно, те земли, что вы завоевали за
это  последнее столетие, не стоили таких жертв. Но зато вы в избытке приобрели
хозяйственный опыт, ты знаешь это не хуже меня, а также бесценные политические
и   научные   знания.  Мы  охотно,  с  самодовольством  водили  вас  по  своим
мануфактурам,  мы  показывали  вам,  как  мы  воспитываем  свою  молод„жь, как
управляем  городами, как творим суд. Вы были прилежными учениками и переняли у
нас  то, что у нас есть хорошего. Вы поняли, что в наш век важнее не рыцари, а
ученые и сведущие люди, зодчие, и оружейники, и строители, и мастера, искусные
в разных ремеслах, и опытные сельские хозяева. Вы молоды, вы растете, скоро вы
догоните  и  перегоните  нас.  Вы  потеряли  пятьсот  тысяч  рыцарей, и все же
побежденные - не вы.

    Его  слабый  голос  зазвучал  громче.  Кроткими, умными, чуть насмешливыми
глазами  смотрел он на друга. Тот молчал, не без удовлетворения признавая себя
побитым.

    Не  раз  вели  они такие же разговоры, разговоры и споры, во время которых
Родриго,  к  собственному  удивлению, доказывал, что победили неверные, а Муса
сомневался в конечной победе мусульман.

    Однако  чем дольше раздумывал Родриго над доводами друга, тем убедительнее
казались они ему, тем большую внушали уверенность в своих силах. Он чувствовал
себя  молодым и обновленным. Его уже не мучили слова апостола Павла в Послании
к  коринфянам,  в которых апостол противопоставляет немудрое Божие премудрости
мудрых.  Вместо  того  в  нем  радостно звучали другие слова апостола: "Старое
прошло, все обновилось". Вместо слепой веры, разрешавшейся блаженным экстазом,
теперь  в  нем жила смутная уверенность, день ото дня крепнувшее ощущение: что
бы  там ни было, но происходящее в мире полно смысла. Он еще не мог облечь это
ощущение  в  логически последовательные фразы. Да он и не стремился к ясности.
Ему  было  достаточно  знать о смысле истории столько, сколько святой Августин
знал  о  смысле  событий: "Когда ты меня не спрашиваешь, я знаю; когда ты меня
спрашиваешь, я не знаю".

    Меж  тем  слова  Мусы  все глубже проникали в сознание дона Родриго, и все
горячее  ощущал он желание стать разведчиком Божиим и нащупать разумные пути в
происходящем.

    И  все  же  он  не  решался снова взяться за свою летопись. Его удерживало
новое сомнение.

    - Я  боюсь,  - заявил он другу, - что влечет меня к моему труду не столько
желание служить господу, сколько писательское тщеславие.

    Муса  лукаво  посмотрел  на  него. Он притащил фолиант - "Житие блаженного
Августина" и прочитал канонику, что написал о последних днях жизни святого его
ученик  Посидий.  Августин  был в ту пору архиепископом в осажденном вандалами
городе  Гиппоне. Из окон его дворца было видно, как пылает карфагенская земля.
Августину  было семьдесят шесть лет, он был очень хил и знал, что скоро умрет.
Его заботила судьба осажденного города и всей захваченной врагом провинции. Но
все  же  он  перечитывал  еще  раз  свои  многочисленные  писания, исправлял и
изменял,  желая,  чтобы  в  библиотеке  Гиппоны  остался  свободный  от ошибок
экземпляр каждого из его творений. Кроме того, он стремился закончить еще одну
книгу,   назначение  которой  было  опровергнуть  писания  Юлиана  Отступника.
"Августин,  праведнейший  из  всех  епископов,  - повествует Посидий, - умер в
пятый  день  сентября  месяца, на смертном одре он прилагал все усилия к тому,
чтобы  были  отбиты натиски вандалов, и работал над своим великим полемическим
трудом, направленным против Юлиана Отступника".

    Муса поднял глаза от книги и лукаво спросил:

    - Не  хочешь  же  ты быть более святым, чем святой Августин, мой достойный
друг?  Прислушайся  к голосу собственного сердца и подумай, - может быть, твои
сомнения только благочестивое высокомерие?

    Вечером  того  же  дня  Родриго приготовил большую стопу драгоценной белой
бумаги  и  медленно,  с  наслаждением  написал:  "Начинается  История Испании.
Incipit chronicon rerum Hispanarum".

    Муса же, улыбаясь, заметил:

    - Ни   один   порок   не   пускает   столь   глубоких  корней,  как  порок
сочинительства.

    Мир,  который  привез  дон  Эфраим,  был лучше, чем можно было ожидать. Но
Эфраим  не  добился, - да, верно, и не очень добивался, - чтобы перемирие было
установлено меньше чем на двенадцать лет.

    Выслушав его подробный отчет, дон Альфонсо сказал:

    - Я  понимаю,  что  должен  быть тебе благодарен. Я и благодарен. Я созову
своих  грандов,  чтобы  ты при них возвратил мне перчатку-знак возложенного на
тебя поручения.

    - Такая  пышность совсем не пристала мне, - чуть не с испугом возразил дон
Эфраим. - Да и альхаме от этого прибавится не друзей, а завистников.

    Прищурившись,  Альфонсо  спросил,  в самом ли деле Эфраим считает, что для
восстановления хозяйства потребуется целых двенадцать лет.

    Эфраим  возмутился  в  душе.  В  свое  время  он  настойчиво убеждал этого
человека смириться и приготовиться к длительному миру. Только на таком условии
он, Эфраим, и согласился взять на себя столь тяжкое поручение, а дон Альфонсо,
едва успев заключить договор, уже помышляет, как бы его нарушить.

    - Королевство  твое,  государь,  находится  в  таком  состоянии, что тебе,
пожалуй, придется потерпеть даже больше, нежели двенадцать лет, - сухо ответил
он.  -  Я не доживу до нового твоего похода, да и ты к тому времени будешь уже
немолод.

    И так как дон Альфонсо в досаде молчал, Эфраим утешил его:

    - Примирись  с этим, государь. Дон Иегуда хорошо потрудился тебе на благо.
Он  завязал  деловые  отношения,  которые  сохранились даже и после постигшего
страну  бедствия. Он всему миру доказал, какие богатства таятся в Кастилии, он
упрочил  твой  кредит.  Но  чтобы  извлечь  пользу  из его стараний, ты до