дона  Альфонсо  наполнило е„ новым
ожиданием,   приятно   стеснило  грудь.  Но  то,  что  произошло  сейчас,  его
решительное,  необузданное,  властное  требование она ощутила как удар. Тут уж
куртуазности  не  было  и  в  помине. Этот мужчина хочет обнимать ее, целовать
своим  дерзким,  жадным,  оголенным  ртом,  спать  с  ней.  И он не просит, он
требует:

    sic volo!

    В  Севилье  мусульманские  рыцари  и  поэты  не  раз  вели с ней галантные
разговоры;  но  как  только  их речи становились рискованными, Ракель робела и
замыкалась  в  себе.  И  когда  дамы  болтали между собой об искусстве любви и
наслаждений,  она  смущалась и слушала неохотно; даже со своей подругой Лейлой
она  только  намеками  касалась  таких вопросов. Совсем иное дело, когда стихи
поэтов  говорили  о  любовной  страсти, лишающей рассудка мужчин и женщин, или
когда  сказочники  с  восторгом  на лице, закрыв глаза, повествовали о том же;
тогда перед мысленным взором Ракели вставали жгучие, смущающие картины.

    И  христианские  рыцари  часто говорили о любви, о "любовном служении". Но
это были пустые, выспренние речи, куртуазия, а их любовные стихи были какие-то
застывшие,  окоченелые, ненастоящие. Иногда, правда, она старалась представить
себе,  как  бы  это  выглядело,  если  бы один из этих облаченных в латы или в
тяжелую  парчу  господ  вдруг  сбросил  свое  одеяние  и  обнял ее. И от этого
представления  у не„ захватывало дух, но тут же все опять казалось ей смешным,
и смешное поглощало щекочущее и смущающее.

    И  вот  теперь  -  король. Она видела его голые, выбритые губы, окруженные
золотисто-рыжей  бородой, она видела его светлые, жестокие глаза. Она слышала,
как он сказал, не повышая голоса, но так, что слова его громом отдались в ушах
и сердце: я так хочу! Она была не из пугливых, однако его голос испугал ее. Но
не только испугал. Его голос проникал в самое сердце. Дон Альфонсо приказывал,
и это была его "манера быть куртуазным, манера не мягкая и не изысканная, зато
очень мужественная и, уж во всяком случае, не смешная.

    И  вот  он приказал ей: люби меня! И она была потрясена до глубины сердца.
Она  была  тем третьим братом, который стоял перед пещерой и не знал, покинуть
ли ему безопасный дневной свет и войти в золотисто мерцающий сумрак или нет. В
пещере  был  повелитель добрых духов, но там же была и всеуничтожающая смерть.
Кого встретит там третий брат?

    Отец  ехал  рядом  со спокойным лицом. Как хорошо, что у не„ есть отец. По
слову  короля  ей  во второй раз приходится изменять свою жизнь. Окончательное
решение  принадлежит  е„  отцу.  Его близость, его ласковый, внимательный взор
вселяли в не„ уверенность.

    Но  дона  Иегуду,  хотя  он  и был с виду спокоен, осаждали противоречивые
мысли и чувства.

    Ракель,  свою Ракель, свою дочь, свою нежную, как цветок, Ракель он должен
отдать этому человеку!

    Дон  Иегуда  вырос  в  мусульманской  стране, где закон и обычай дозволяют
мужчине иметь несколько жен. Наложница пользовалась многими правами, наложница
знатного человека, кроме всего прочего, пользовалась еще и уважением. Но никто
не  мог  бы  и  мысли допустить, что такой большой человек, как купец Ибрагим,
может отдать свою дочь в наложницы кому бы то ни было, хотя бы эмиру.

    Сам дон Иегуда любил только одну женщину - мать Ракели, которая погибла от
несчастного  случая, от глупой случайности вскоре после рождения сына Аласара.
Но  дон  Иегуда  был  ненасытен,  и при е„ жизни у него были другие женщины, а
после  е„  смерти  их было много. Однако до Ракели и Аласара он этих женщин не
допускал. Он удовлетворял свою страсть с каирскими и багдадскими танцовщицами,
с  кадисскими  гетерами,  славившимися  своим  искусством в любовных делах; но
потом он часто испытывал пресыщение и всегда омывался в проточной воде, раньше
чем предстать пред чистый лик дочери. Он не мог отдать свою Ракель в наложницы
грубому рыжеволосому варвару.

    Род  Ибн  Эзра  славился  тем,  что  больше  всех других сефардских евреев
потрудился  на благо своего народа, и ради блага Израиля Ибн Эзры смиряли свою
гордыню. Но одно дело - унизиться самому и совсем другое - унизить свою дочь.

    Иегуда  знал  - Альфонсо не терпит возражений. Ему оставался выбор: отдать
королю дочь или бежать. Бежать очень далеко, прочь из всех христианских стран;
ибо  там  страсть  дона  Альфонсо  всюду  настигнет  его  и его дитя. Придется
переселиться в далекую мусульманскую страну, на Восток, где евреям еще живется
спокойно  под защитой султана. Надо взять детей и бежать нищими, унося с собой
только  бремя  долгов,  ибо  все,  что  он имел, было вложено во владения дона
Альфонсо.  Таким же нищим беглецом, каким рабби Товий пришел к нему, придет он
в Каср-эш-Шама, к богатым и могущественным каирским евреям.

    Но  даже  если  он  вырвет из сердца гордыню и, смирясь душой, готов будет
принять  разорение,  бедность  и  изгнание - имеет ли он на это право? Если он
убережет  свою дочь от позорного совокупления, гнев дона Альфонсо обратится на
евреев.  Толедские  евреи  не смогут помочь своим франкским братьям, не смогут
помочь   себе  самим.  Альфонсо  передаст  право  сбора  саладиновой  десятины
архиепископу  и  отымет  у альхамы е„ права. И евреи скажут: "Иегуда, мешумад,
нас  погубил!"  И  они  скажут:  "Один  Ибн  Эзра  нас спас, этот Ибн Эзра нас
погубил".

    Как быть?

    А  Ракель  ждала. Он просто физически ощущал, как рядом с ним ждет в своих
носилках  дочь.  И  мысленно  он прочитал молитву от великой беды: "О Аллах, к
тебе  прибегаю  в  нужде  и  отчаянии. Помоги моей слабости и нерешительности.
Огради меня от собственной трусости и неразумия. Огради от людского гнета".

    Затем он сказал:

    - Нам, дочка, предстоит трудное решение. Я должен сам все обдумать, раньше
чем говорить с тобой.

    Ракель ответила:

    - Как  тебе  будет  угодно,  отец.  - А мысленно сказала: "Если ты примешь
решение  уйти,  это  будет благое решение, и если ты примешь решение остаться,
это тоже будет благое решение",

    Поздно  ночью  Иегуда сидел один, у себя в библиотеке и при ласковом свете
лампады читал Святое писание.

    Читал  историю  о  жертвоприношении  Исаака. Бог позвал: "Авраам!" - и тот
ответил:   "Вот   я!"   -   и  приготовился  принести  в  жертву  богу  своего
единственного, возлюбленного сына.

    Иегуда  думал  о  том,  как  все  дальше  и  дальше  отходил  от  него его
собственный  сын.  Аласара  с  непреодолимой  силой  влекла  рыцарская жизнь в
королевском  замке,  он отвернулся от иудейских и арабских обычаев и мудрости.
Правда,  другие  пажи давали чувствовать ему, еврею, что он здесь не на месте;
но казалось, их отпор только усиливал в нем желание стать таким же, как и они,
а в явно благоволившем к нему короле он чувствовал поддержку.

    Достаточно  того,  что  этот  человек отнял у него сына. Нельзя допустить,
чтобы  он  отнял  и дочь. Иегуда не мог себе представить, что его дом не будет
скрашивать своим присутствием умная и веселая Ракель.

    И он развернул другую книгу Писания и прочел про Иеффая, который был сыном
блудницы  и  разбойником  и  которого  сыны Израиля в беде своей поставили над
собой начальником и судией. И раньше чем выступить против врагов, против сынов
Аммоновых,  он  дал  обет  господу и сказал: "Если ты предашь аммонитян в руки
мои,  Адонай,  то по возвращении моем с миром от аммонитян что выйдет из ворот
дома  моего  навстречу мне, будет тебе, и вознесу сие на всесожжение". И когда
он  победил сыновей Аммоновых, он возвратился в дом свой, и вот дочь его вышла
навстречу  ему  с тимпанами и пляской, а кроме нее, у него не было ни сына, ни
дочери. И когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал:

    "Ах,  дочь  моя! Ты сразила меня, и ты в числе нарушителей покоя моего". И
совершил над нею обет свой, который дал".

    И  перед  Иегудой  встало худое, бледное, померкшее лицо рабби Товия, и он
услышал, как тот рассказывает своим монотонным, но проникающим в душу голосом"
что  во  франкских  общинах отец имени всевышнего ради приносил в жертву сына,
жених - невесту.

    От   него  требуют  другого.  Это  легче  и  это  труднее  -  отдать  дочь
сластолюбивому христианскому королю.

    На  следующее  утро  дон Иегуда пошел к своему другу Мусе и сказал ему без
обиняков:

    - Христианский  король  пожелал  мою  дочь,  чтобы спать с ней. Он вздумал
подарить  ей  загородный  дом  Галиану, который я выстроил по его повелению. Я
должен  бежать  или  отдать  ему  дочь. Если я убегу, он станет притеснять тех
евреев,  что  находятся  в  его  власти,  и  тогда бесчисленные евреи, которых
преследуют в странах франкского короля, не смогут найти здесь приют.

    Муса  смотрел  в  лицо  друга и видел, что тот в полной растерянности, ибо
перед  Мусой  Иегуда  не надевал маски. И Муса подумал: "Он прав, - если он не
покорится,  опасность  будет  угрожать  не  только ему и его дочери, она будет
угрожать  и  мне,  и  толедским  евреям,  и благочестивому и мудрому и странно
чудаковатому  рабби Товию, и всем тем, о ком хлопочет Товий, а их очень много.
И война вспыхнет скорей, если Иегуда не будет в числе королевских советников".

    И  Муса  подумал:  "Он любит дочь, и не желает давать ей совет, который не
пойдет  ей  на  благо,  и, уж во всяком случае, не желает е„ принуждать. Но он
хочет,  чтобы  она  осталась и покорилась мужчине. Он убеждает себя, что стоит
перед  тяжелым выбором, но он уже давно выбрал, он хочет остаться, он не хочет
уйти  отсюда  в  нищету, на чужбину. Если бы он не хотел остаться, он бы сразу
сказал:  нам  надо бежать. И я тоже хотел бы остаться, и я тоже очень неохотно
во второй раз решился бы на нищету и изгнание".

    Муса  разделял  взгляды  мусульман  на  любовь  и наслаждение. Утонченное,
одухотворенное    "любовное    служение"   христианских   рыцарей   и   певцов
представлялось   ему  выдумкой,  фантазией;  любовь  у  арабских  поэтов  была
осязательной,  реальной. И у них юноши умирали от любви, и у них девушки чахли
в  тоске по любимому; но в том, что мужчина переспит с чужой женщиной, большой
беды  не  было. Любовь-область чувств, не духа. Любовные наслаждения безмерны,
но это горячечные наслаждения, не сравнимые со светлой радостью исследования и
познания.

    В  душе  его  друг  Иегуда,  должно  быть, тоже знает, что жертва, которую
требуют  от  Ракели,  не  так  уж  огромна.  Но  если  он, Муса, не убедит его
разумными словами, Иегуда, дабы он сам и другие любовались величием его души и
его  миссией,  все  же  выберет  ложный  путь и уйдет из Толедо ради "счастья"
дочери.  Но, верно, в этом не будет для не„ счастья. Ибо что ждет ее, если она
не станет наложницей короля? Если все обойдется благополучно, Иегуда выдаст е„
за сына какого-нибудь откупщика налогов или богатого человека. Разве не лучше,
чтобы  она  узнала большие радости и большие горести, прожила большую жизнь, а
не   среднюю,  бледную?  Со  стены  арабское  изречение  напоминало:  "Не  ищи
приключения,  но  и  не убегай от него". Ракель - дочь своего отца: если бы ей
пришлось  выбирать  между добропорядочной, бледной жизнью и неверной, опасной,
сияющей, она выбрала бы опасную.

    Он сказал:

    - Спроси ее, Иегуда. Спроси свою дочь. Иегуда, не веря ушам, воскликнул:

    - Я  должен предоставить девочке самой решать? Она умная, но что она знает
о жизни? И ей предоставить решать судьбы тысяч и тысяч людей!

    Муса ответил ясно и деловито:

    - Спроси  ее, внушает ли ей этот человек отвращение. Если нет - оставайся.
Ты сам сказал: если вы с ней скроетесь, злая участь постигнет многих.

    Иегуда возразил мрачно и гневно:

    - И  я  должен заплатить за благополучие многих прелюбодеянием собственной
дочери?

    Муса  подумал:  "Вот  он  стоит передо мной искренне разгневанный и хочет,
чтоб я разубедил его в его гневе и опроверг его нравственные доводы. В душе он
решил  остаться.  Ему необходима деятельность, его влечет деятельность, ему не
по  себе,  если  он  бездеятелен.  А  такой  размах в работе, какой нужен ему,
возможен,  только если в его руках будет власть. А власть у него будет, только
если  он  останется  здесь.  Может быть, даже - но в этом он себе ни за что не
признается, - он считает счастьем то, что король вожделеет к его дочери, и уже
мечтает,  какое  извлечет великое благо и процветание для Кастилии и для своих
евреев и какую власть для себя из сладострастия короля". Муса смотрел на друга
с горькой усмешкой.

    - Как  ты  разбушевался, - сказал он. - Ты говоришь о прелюбодействе. Если
бы  король  хотел  сделать  из нашей Ракели блудницу, он тайно встречался бы с
ней.  А вместо этого он, христианский король, хочет поселить е„ в Галиане, ее,
еврейку, и это теперь, во время священной войны!

    Слова  друга  затронули  Иегуду.  Тогда, лицом к лицу с доном Альфонсо, он
воспылал  к нему гневом и ненавистью за его грубость и необузданность, но в то
же  время  почувствовал  и  какое-то  неприязненное уважение за его гордость и
исполинскую  силу  желания.  Муса прав: такая грозная сила желания больше, чем
прихоть сластолюбца.

    - В  этой  стране  не в обычае брать себе наложниц, - возразил без особого
жара Иегуда.

    - Ну, тогда король введет это в обычай, - ответил Муса.

    - Моя  дочь  не  будет ничьей наложницей, даже наложницей короля, - сказал
Иегуда. Муса ответил:

    - Наложницы  праотцев  стали  родоначальницами  колен  Израилевых. Вспомни
Агарь, наложницу Авраама; она родила сына, который стал родоначальником самого
могущественного  народа  на  земле,  имя  ему  было Измаил. - И так как Иегуда
молчал,  он еще раз посоветовал ему, и очень настоятельно: - Спроси свою дочь,
внушает ли ей отвращение этот человек.

    Иегуда поблагодарил друга и ушел.

    И пошел, и позвал дочь, и сказал:

    - Спроси  свое сердце, дитя, и будь со мной откровенна. Если король придет
к  тебе в Галиану, почувствуешь ли ты к нему отвращение? Если ты скажешь: этот
человек  внушает  мне отвращение, - тогда я возьму тебя за руку, позову твоего
брата  Аласара  и  мы  уйдем  и  отправимся  через северные горы в землю графа
Тулузского, а оттуда дальше, через многие земли, во владения султана Саладина.
Пусть он здесь беснуется, и пусть его гнев поразит тысячи.

    Ракель  чувствовала  в  душе смиренную гордость и неудержимое любопытство.
Она  была счастлива, что Аллах избрал е„ среди многих, так же как и е„ отца, и
е„ переполняло почти непереносимое чувство ожидания. Она сказала:

    - Король не внушает мне отвращения. Иегуда предостерег ее:

    - Подумай  хорошенько,  дочь  моя.  Может быть, много горя навлечешь ты на
свою голову этими словами. Донья Ракель повторила:

    - Нет, отец, король не внушает мне отвращения.

    Но,  сказав  эти  слова,  она  потеряла  сознание  и упала. Иегуда страшно
перепугался.  Он  стал  шептать ей на ухо стихи из Корана, он позвал кормилицу
Саад и прислужницу Фатиму и велел уложить е„ в постель, он позвал Мусу-лекаря.

    Но  когда пришел Муса, чтобы оказать ей помощь, она спала тихим, глубоким,
явно здоровым сном.

    После  того  как  решение  было  принято,  сомнения  оставили Иегуду, и он
почувствовал  уверенность:  теперь  он  осуществит  все, что задумал. Лицо его
сияло  такой  веселой  отвагой,  что  рабби  Товий  смотрел  на него взглядом,
исполненным  упрека  и огорчения. Как может сын Израиля быть таким радостным в
нынешнюю годину бедствий! Но Иегуда сказал ему:

    - Укрепи  свое  сердце, господин мой и учитель, уже недолго ждать, скоро у
меня будет радостная весть для наших братьев.

    И  донья  Ракель то вся светилась радостью, то погружалась в задумчивость,
замыкалась в себе, все время ожидая чего-то. Кормилица Саад приставала к своей
питомице,  просила  поведать,  что с ней творится, но та ничего не говорила, и
старуха  была  обижена. Ракель спала хорошо все это время, но подолгу не могла
заснуть,  и,  лежа без сна, она слышала голос своей подружки Лейлы: "Бедная ты
моя",  -  и  она  слышала властный голос дона Альфонсо: "Я так хочу". Но Лейла
глупенькая девочка, а дон Альфонсо славный рыцарь и государь.

    На третий день дон Иегуда сказал:

    - Теперь я доложу королю наш ответ, дочка.

    - Могу я высказать одно желание, отец? - спросила Ракель.

    - Говори, какое у тебя желание, - ответил дон Иегуда.

    - Я хотела бы, - сказала Ракель, - чтобы, раньше чем я уйду в Галиану, там
на  стенах  были  выведены  изречения,  которые в нужную минуту указали бы мне
правильный путь. И прошу тебя, отец, выбери сам эти изречения.

    Желание Ракели тронуло Иегуду.

    - Но пройдет месяц, прежде чем будет готов фриз с надписями, - заметил он.

    Донья Ракель ответила с улыбкой, исполненной грустной радости:

    - Именно  об  этом  я и подумала, отец. Пожалуйста, позволь мне побыть это
время еще с тобой.

    Дон  Иегуда  обнял  дочь,  прижал  е„ лицо к своей груди, так что оно было
видно  ему  сверху. И что же? На е„ лице он прочел то напряженное и счастливое
ожидание, которым был охвачен он сам.

    Торжественный  поезд с секретарем дона Иегуды Ибн Омаром во главе двинулся
из  кастильо Ибн Эзра. Слуги везли на мулах всякого рода сокровища, редкостные
ковры,  драгоценные  вазы,  мечи  и  кинжалы  великолепной работы, благородные
пряности;  в  караван  были  включены  две  чистокровные  лошади, три кувшина,
доверху  наполненные  золотыми  мараведи.  Караван  пересек  рыночную площадь,
Сокодовер,  и  стал  подниматься к королевскому замку. Народ глазел и говорил:
это караван с подарками.

    В замке дежурный камерарий доложил королю:

    - Подарки прибыли.

    Ничего не понимая, Альфонсо спросил:

    - Какие подарки?

    Почти   оторопев  от  изумления,  смотрел  король,  как  вносили  в  покои
сокровища.  Подарки Ибн Эзры, несомненно, были ответом еврея на высказанное им
желание.  Ответом  иносказательным, как принято у неверных. Но еврей оставался
таким  же  загадочным,  как  и  раньше,  его иносказательный ответ был слишком
тонок, дон Альфонсо не понял его.

    Он призвал Ибн Эзру.

    - Чего ради посылаешь ты мне всю эту раззолоченную ерунду? - напустился на
Иегуду  король.  -  Хочешь  купить  меня  для твоих обрезанных? Хочешь, чтоб я
откупился  от  священной  войны?  Или  ты считаешь, что я способен на коварное
предательство? Какая дьявольская наглость!

    - Прости  твоего слугу, дон Альфонсо, - спокойно ответил Иегуда, - но я не
понимаю, чем мог тебя прогневать Ты предложил мне, недостойному, и моей дочери
богатый  подарок. У нас есть обычай отвечать на подарок подарком. Я постарался
выбрать все лучшее из моих богатств, все, что может порадовать твой взор.

    Альфонсо нетерпеливо ответил:

    - Почему ты не говоришь напрямик? Скажи так, чтобы тебя понял христианин и
рыцарь: придет твоя дочь в Галиану?

    Он  стоял  совсем  рядом  с  евреем  и прямо в лицо бросал ему свои слова.
Иегуду  душил  стыд.  "И  сказать  это  я  еще  должен,  -  думал он, - должен
подтвердить грубыми словами, что мое дитя будет лежать в его постели, пока его
королева,  недостижимо  высокая,  живет  в  своем  далеком  холодном  Бургосе.
Собственными устами должен я произнести слова позора и унижения, я, Иегуда Ибн
Эзра. Но он, необузданный, мне за это заплатит. Заплатит добрыми делами. Хочет
он того или нет!"

    А  дона  Альфонсо  не оставляли его мысли: "Я горю, я умираю. Когда же он,
собака,  наконец  заговорит? Как он на меня смотрит! Страшно становится, когда
он так на тебя смотрит".

    Но  вот  Иегуда  склонился  перед королем, склонился очень низко, коснулся
одной рукой земли и сказал:

    - Раз на то твоя воля, моя дочь переедет жить в Галиану, государь.

    Гнева  дона Альфонсо как не бывало. Огромная, мальчишеская радость озарила
его широкое, вдруг просветлевшее лицо