,
божьей благодати, спасения души.

    Он окунулся в дела, устроил смотр солдатам, начал переговоры с баронами, с
военачальниками. Ел и пил с архиепископом и Бертраном.

    Наступил вечер, ночь. Он тосковал по Ракели. Но не по е„ объятиям, нет, он
жаждал объясниться. Высказать ей прямо в е„ чистое, невинное, лживое лицо, что
он  думает  о  ней,  кто  она  такая. Но, томясь и терзаясь, он из ребяческого
упрямства продолжал сидеть в своем замке.

    Так  прошел  и следующий день. Но когда настала вторая ночь, он поскакал в
Галиану.  Бросил  поводья  конюху, не велел ничего говорить и пошел через сад.
Похвалил  себя  за  то,  что приказал засыпать цистерны рабби Ханана. Злорадно
отметил,  что  в  мезузе  по-прежнему  нет стекла. Вошел в комнату Ракели. Она
просияла.  Он  приготовил  целую гневную речь по-латыни и частично по-арабски,
чтобы  она  наверняка  поняла его. Но ничего этого не сказал, а был молчалив и
хмур.

    Позднее,  в  постели,  он  с  яростным вожделением накинулся на нее. В нем
перемешались ненависть, любовь, похоть. Он хотел, чтобы она это почувствовала.
Она и почувствовала, к его удовольствию.

    В  Толедо  прибыло мусульманское посольство, чтобы вручить королю Кастилии
послание  от  халифа. По слухам, послы явились затем, чтобы напомнить королю о
договоре  с  Севильей.  Значит,  предположения,  высказанные  в  Бургосе, были
правильны:  халиф  не  намерен  вмешиваться  в войну, если только дон Альфонсо
открыто не нарушит перемирия с Севильей.

    Дон  Манрике  де  Лара и почти все остальные королевские советники от души
радовались,  что  Кастилии  и  Арагону не придется мериться силами с полчищами
самого халифа. Для дона Родриго прибытие посольства было ярким просветом среди
окутавшего  его  душу  мрака.  Лишь бы только дон Альфонсо обуздал свой нрав и
деликатно  обошелся  с послами, тогда война ограничится схватками и стычками с
кордовским  и  севильским  эмиром, вместо того чтобы потопить в крови и слезах
весь полуостров.

    Королю прибытие посольства отнюдь не было желанно. В гневе и нетерпении он
рвался  прочь из Толедо, прочь от мира. Рвался прочь от Галианы. Рвался начать
долгожданную  войну.  А  тут  являются  эти  обрезанные,  чтобы  опять затеять
болтовню  и  переговоры.  Но  он  сделал уже достаточно уступок в Бургосе и не
намерен  ублаготворять  унизительными  заверениями  еще и Якуба Альмансура. Он
собирался круто обойтись с послами или даже вовсе не принять их.

    Архиепископ и Бертран подогревали его ожесточение. Зато дон Манрике вместе
с  каноником  старались показать, какие светлые возможности открывает прибытие
посланцев  халифа,  и  всеми  силами  убеждали  дона Альфонсо во имя блага его
королевства  и всего христианства пойти навстречу пожеланиям халифа и ответить
на  его предостережение твердым обещанием. Если же он будет упорствовать, если
бросит  вызов  халифу, оскорбит его, вместо того чтобы умиротворить, тем самым
он  привлечет  в Андалусию военную мощь всего западного ислама, заранее сведет
на  нет  все  военные  планы и нарушит договор, соблюдать который торжественно
поклялся   в  Бургосе.  Альфонсо  долго  перечил,  упрямился  и  только  после
настойчивых  уговоров  дона  Манрике  нехотя  назначил  час, когда он согласен
принять послов.

    Появление   мусульманских  вельмож  во  главе  с  принцем  Абуль  Асбагом,
родственником  халифа,  было  обставлено  весьма  пышно.  Альфонсо, окруженный
своими  советниками  и  грандами,  ожидал их в большом аудиенц-зале, увешанном
коврами и знаменами.

    Во  исполнение церемониала обеими сторонами были произнесены обстоятельные
вступительные  речи.  Альфонсо, восседая на возвышении, по-королевски небрежно
слушал  всю  эту  высокопарную  официальную  болтовню.  Он  видел  хмурое лицо
архиепископа,  насмешливое  - Бертрана, озабоченное - дона Родриго. Взгляд его
то  и  дело  обращался  к  Иегуде,  который скромно стоял в заднем ряду. Еврей
виноват  в  том,  что  он,  Альфонсо, прежде первый рыцарь христианского мира,
теперь плачевно отстает от Ричарда Английского. Им, Мелек Риком, мусульманские
матери  пугают детей; а к нему, к Альфонсо, надо полагать, по проискам того же
Иегуды,  мусульмане  шлют  посла,  чтобы пригрозить ему. Его советники жалкими
доводами   разума   склонили   его   претерпеть   длинные  разглагольствования
обрезанного.  Но  пусть  все они, и еврей, и осторожные старички советники, не
очень-то  полагаются  на  него. Они не могут заглушить его внутренний голос. А
только этого внутреннего голоса он и намерен слушаться.

    Принц  Абуль  Асбаг, глава посольства, выступил вперед, низко поклонился и
начал излагать то, что было ему поручено. Принц был холеный, пожилой вельможа,
синяя  посольская  мантия  очень  шла к нему, и арабские слова плавно и звучно
лились с его уст.

    Повелитель  правоверных  на  Западе,  так  гласила  его  речь,  был весьма
озабочен,  услышав  об  обширных  военных приготовлениях его величества короля
Кастилии.  Халиф  предполагает, что эти приготовления не могут быть направлены
против  Севильского эмира, его вассала, ибо он огражден договором о перемирии.
Однако  же  за  последнее  время в христианских странах стало распространяться
порочное   и   безрассудное   учение,   будто  договор,  противоречащий  целям
христианских  священнослужителей,  для  христиан  не  обязателен. Христианские
государи восточных стран бессовестно воспользовались этими домыслами, и султан
Саладин  принужден  был провозгласить священную войну. Аллах увенчал праведные
труды  повелителя правоверных на Востоке, вернув в его власть город Иерусалим,
а христианские государи за нарушение клятвы поплатились властью и жизнью.

    Дон  Альфонсо,  сидя  в  небрежной,  по-королевски  величавой позе, слушал
строгую,  суровую  речь посла. Его худощавое, словно выточенное из дерева лицо
оставалось  так  невозмутимо,  что  можно  было усомниться, доходит ли до него
смысл  арабских  слов.  Пожалуй,  только  чуть  кривился  узкий,  длинный рот,
обрамленный короткой рыжеватой бородой, и глубже врезались глубокие борозды на
лбу.  Но  взгляд  светлых  глаз переходил от говорящего посла к собранию и все
искал  дона  Родриго,  и  все  искал  дона  Иегуду.  "Болтай себе на здоровье,
обрезанный,  выговорись  до конца, - думал он. - Лай, собака, лай сколько душе
угодно,  все  равно  вы  со  своим  повелителем не посмеете укусить, вы будете
отсиживаться  у  себя  за  морем, в Африке. Я решил набраться терпения, и я не
выйду из себя, хотя твоя спесивая рожа так и просит пощечины. Но как только ты
вернешься  восвояси,  я нападу на Кордову и Севилью, и сколько тогда ни лай, а
кость достанется мне".

    Посол  продолжал  говорить.  Повелитель  правоверных на Западе, заявил он,
считает  нужным  только  напомнить  его величеству королю Кастилии, известному
своим  благоразумием,  что  он,  халиф,  многое  может  простить,  но никак не
нарушение  договора.  Его  величество король Кастилии вынес достаточно горький
опыт  из  столкновения  с  одним  лишь севильским войском; если же он вторично
нападет  на  Севилью,  ему придется иметь дело со всеми военными силами самого
халифа.  Если Кастилия разожжет огонь, ей потребуется пролить много слез, дабы
загасить его.

    По-прежнему внимательно слушая каждое слово, дон Альфонсо замечал все, что
происходит  в  зале,  он  видел,  как  те оба, Родриго и Иегуда, все с большей
тревогой, почти что с мольбой смотрят на него. Он видел нагрудный знак Иегуды,
пластину  с  тремя  башнями,  и,  удивляясь,  что  ему  понятно каждое слово в
изысканном  арабском  языке  неверного, одновременно вспоминал золотые монеты,
которые были отчеканены Иегудой ему, Альфонсо, на радость и внедрили его облик
в  самые  дальние владения халифа. С первой же встречи был он связан с евреем,
иногда  на  радость, иногда на горе. По теперь эти путы ему опостылели, ему не
терпится сбросить их. Он видел глаза Иегуды, выразительные, молящие глаза, они
напоминали  глаза  Ракели.  "Все  равно, это тебе не поможет, - думал он, - ты
больше  не  будешь  держать  меня на привязи. Я не позволю твоему принцу Абуль
Асбагу измываться надо мной, я сорвусь с привязи".

    Когда  принц  кончил,  наступила  глубокая  тишина. Тишину нарушил звучный
голос Бертрана де Борна.

    - Нечестивец осмеливается дерзить? - спросил он по-латыни.

    Секретарь-кастилец  почтительно приблизился к трону, чтобы перевести речь.
Но Альфонсо отмахнулся от не„.

    - Переводить  нет надобности, - сказал он. - Я понял все и постараюсь дать
такой ответ, чтобы господину послу тоже было все понятно.

    Медленно  выговаривая арабские слова и со злой насмешкой представляя себе,
как   удивится   дон   Родриго,   что   пребывание   в   Галиане  помогло  ему
усовершенствоваться в арабском языке, он начал:

    - Скажи  своему  повелителю  халифу  вот  что:  по  заключению моих ученых
советников, договор мой с Севильей перестал быть действительным с тех пор, как
султан   надругался  над  гробом  нашего  Спасителя  и  вынудил  святого  отца
провозгласить  священную  войну.  Тем  не менее, я соблюдал перемирие. Ныне же
дерзкие  слова  твоего  повелителя  окончательно  сломали  скреплявшие договор
печати.  -  Он  встал  и, стоя во весь рост, молодой, полный отваги и величия,
заговорил   звенящим   удалью   голосом:   -   Передай  халифу,  пусть  только
переправится:  на  своих  кораблях,  со своими солдатами в Андалусию! На нашем
полуострове  ему  придется  сражаться не с дикими ордами мятежников, как там у
себя,  на  восточной  окраине. Здесь ему будут противостоять умудренные опытом
воины  божьей  рати.  Deus  vult!  -  возгласил  он,  и  архиепископ  со всеми
остальными зычно подхватили его возглас.

    Светлые  серые глаза Альфонсо метали молнии, что обычно устрашало многих и
восхищало донью Леонор.

    - А  теперь  убирайся  прочь!  -  громовым голосом крикнул он принцу Абуль
Асбагу.  - Посольские права оградят тебя только два дня. Если до тех пор ты не
переберешься  через  границу,  пеняй  на  себя.  И благодари бога, что за твои
дерзкие речи я не велю вырвать тебе язык.

    Посол  побледнел,  но  быстро  овладел  собой.  В  сдержанных, исполненных
достоинства выражениях он попросил, чтобы его величество соблаговолил изложить
свой  ответ  письменно.  Иначе  повелитель правоверных может решить, что Аллах
затмил у него, у посла, рассудок.

    - Это  одолжение  я  могу  тебе  сделать, - по-мальчишески смеясь, ответил
Альфонсо.

    Когда  собравшиеся  стали  расходиться,  он удержал дона Иегуду и приказал
ему:

    - Письмо  напишешь  ты,  на  самом  чистом  арабском языке. Только смотри,
ничего не смягчай. Все равно я поймаю тебя с поличным. Ты, верно, заметил, что
я  и  сам теперь неплохо говорю по-арабски. А рядом с моей печатью пусть будет
твоя.

    Дон  Родриго  лежал  на  своей  жесткой  кровати,  измученный и удрученный
скорбью,  высосавшей из его тела последние силы. Его вина в том, что Альфонсо,
точно  расшалившийся  ребенок,  вдребезги  разбил все, что с таким трудом было
слажено  в  Бургосе.  Если  теперь  халиф всей своей неимоверной военной мощью
обрушится  на  Испанию,  он,  Родриго,  будет повинен в этом. Ему не следовало
полагаться  на  Манрике,  он сам в нужную минуту должен был напрячь все силы и
внушить королю благоразумие.

    И  помешали  ему  только  слабоволие  и трусость. С самого начала любовной
связи  Альфонсо  и  Ракели  архиепископ неоднократно упрекал его за то, что он
чужд  того яростного негодования, которое столь часто звучит в словах пророков
и  отцов  церкви.  Дон  Мартин  корил его справедливо. На его, Родриго, сердце
неотразимо  действовало рыцарское, юношеское, царственное обаяние Альфонсо; он
был  снисходителен там, где не могло быть снисхождения и прощения. А последние
недели  он  взвалил  на  себя  бремя еще более тяжкой вины. В тайниках души он
обрадовался,  что  король  возобновил греховную жизнь в Галиане, понадеявшись,
что этим будет еще отсрочено начало войны.

    С горячим рвением молился он, чтобы на него снизошел благочестивый экстаз,
бывший   для   него   когда-то  лучшим  прибежищем.  Он  постился,  предавался
умерщвлению  плоти. Запрещал себе ходить в кастильо Ибн Эзра, отказывал себе в
беседах  со  своим  мудрым другом Мусой. Однако господь не судил ему прощения.
Благодать не осеняла его. Последняя услада была для него закрыта.

    А  теперь  он  из  слабости позволил ввергнуть государство в бессмысленное
кровопролитие.  Ибо  только  из  трусости  не  постарался он склонить короля к
рассудительному  ответу  на  обращение  халифа. В беседе ему пришлось бы снова
заговорить  о том, что пора положить конец нечестивой любви к Ракели, а на это
у него не хватало мужества.

    Ни  разу в жизни так жестоко не терзало каноника сознание вины. В голове у
него звучали слова Абеляра:

    "То  были  дни,  когда  я  познал,  что  значит  -  страдать; что значит -
стыдиться; что значит - отчаяться".

    Он  поднялся  весь  разбитый.  Попытался  отвлечься. Достал свою летопись,
чтобы  поработать  над  ней.  Это  была целая груда исписанного пергамента. Он
наугад  перечитывал  один,  другой лист. Увы, все, что он запечатлел здесь так
усердно и любовно, казалось ему пустым и ненужным; он не видел никакого смысла
в  тех  событиях,  которые  с  таким трудом расставил по своим местам. Каким в
корне  ложным  было  его описание дона Альфонсо! И как же человек, неспособный
познать  даже  то,  что  находится  вблизи от него, дерзает обнаруживать перст
божий в великих исторических событиях!

    Он  достал  книгу,  только  что  присланную ему из Франции и вызвавшую там
много  толков.  Называлась  она  "Древо  сражений",  сочинил  е„  Оноре  Бонэ,
настоятель  монастыря в Селлонэ, и речь там шла о смысле войны, о е„ законах и
обычаях.

    Родриго  читал.  Да,  настоятель  из  Селлонэ  был  честный, благомыслящий
человек, твердый в вере. Опираясь на Священное писание, он подробно обсуждал и
решительно  определял,  дозволено  ли  сражаться  по пятницам, в каких случаях
следует  прикончить  врага,  в каких можно ограничиться его пленением, а также
какой выкуп не зазорно христианину потребовать с другого доброго христианина.

    Приор  Бонэ на все давал ответ. Он храбро расправлялся с самыми каверзными
задачами, решая их просто, прямолинейно и трезво.

    Вот, например, что он отвечает на вопросы тех, кто сомневается, не наложен
ли  законом  Божиим  раз  и  навсегда запрет на войну. "Многие простые люди, -
пишет  настоятель  из  Селлонэ,  -  почитают войну дурным делом, потому что во
время  войны по необходимости творится много зла, а господь возбраняет творить
зло.  А  я говорю вам, что это вздор. Война не зло, а доброе и праведное дело;
ибо  война  ищет  обратить  неправое  в  правое  и  замирить  немирное, это же
предписывает  и  Священное  писание. Если же на войне свершается много зла, то
исходит  оно  не  от  самого существа войны, а от нерадивости главенствующего,
отчего  бывает,  к примеру, что воин творит насилие над женщиной или поджигает
церковь.   Причина   тому   отнюдь  не  в  существе  войны,  а  в  нерадивости
главенствующего.  То же, например, относится и к правосудию, по существу коего
судьям  надлежит  править суд с толком, в меру своего разумения. Если же судья
вынесет неправый приговор, можем ли мы из-за этого сказать: правосудие само по
себе  -  зло?  Конечно  же,  нет.  Зло исходит не от существа правосудия, а от
неверного его применения, от дурного истолкования и от дурного судьи".

    Каноник  вздохнул.  Для него, для настоятеля Бонэ, задача очень проста. Но
Родриго,  как ученый, знал, что не все так легко справились с ней. Например, в
пору   раннего   христианства   секта   монтанистов  объявила  военную  службу
несовместимой  с  христианским  учением.  Каноник раскрыл сочинения монтаниста
Тертуллиана: "Христианин не должен становиться солдатом, - было сказано там, -
а  если  солдат становится христианином, ему следует покинуть военную службу".
Таких примеров было немало.

    Когда   юношу   Максимилиана  хотели  завербовать  в  солдаты,  он  заявил
проконсулу:  "Я  не  могу  служить,  я  не  могу причинять зло, я христианин".
Храбрый,   испытанный   во  многих  битвах  воин  Типазий  после  обращения  в
христианство   не   пожелал   продолжать  военную  службу.  Он  сказал  своему
центуриону: "Я христианин, впредь я не могу сражаться под твоим началом". Да и
здесь,  в  Испании,  центурион  Марцеллий перед значками своего легиона бросил
наземь  меч  со  словами:  "Я более не служу императору. Отныне я служу Иисусу
Христу,  царю  предвечному". И церковь сопричислила Максимилиана и Марцеллия к
лику святых.

    Правда,  позднее,  при  императоре  Константине, Арльский собор отлучал от
церкви тех, кто противился идти на военную службу.

    Хитроумный,  исполненный  опасного  соблазна  Абеляр  в  сво„м  "Да и нет"
сопоставляет  все,  что  говорится  в  Писании  за  и  против  войны, а выводы
предоставляет  сделать  читателю. Но у кого хватит мудрости разобраться в этих
противоречиях?  Как  можно  следовать  заветам  Нагорной  проповеди, как можно
противостоять злу - и, тем не менее, идти воевать? Как можно возлюбить врага -
и  убить  его? Как согласуется призыв к крестовому походу с учением Спасителя:
"Взявшие меч мечом погибнут"?

    Мысли Родриго стали путаться, страницы книг, которые он читал, становились
все больше, больше, буквы расплывались. Они превратились в лицо дона Альфонсо.
Да,  верно,  -  vultu  vivax. Едва только мусульманский принц начал свою речь,
Родриго  увидел,  как  из-за  величаво-бесстрастной  маски  Альфонсо вспыхнуло
бешеное  пламя, как искры стали пробиваться сквозь маску, как под конец наружу
вырвалось   все  пламя  и  превратило  лицо  в  зверский  образ  необузданного
властолюбца,   жаждущего  наносить  обиды,  крушить  и  разрушать.  При  одном
воспоминании об этом лице каноника охватывал ужас.

    Но  из  ужаса  выросло  самооправдание.  Во  все решительные минуты в этом
человеке  всегда  верх  берет  необузданность,  властность.  Никто  не в силах
побороть  ее.  Господь  возложил  на  Родриго невыполнимую задачу, повелев ему
наставлять на путь истинный этого короля.

    Однако  он  не  смеет  прикрашивать  собственную слабость и вину подобными
софизмами.  Не смеет и убеждать себя, даже сейчас, что все потеряно. Ему раз и
навсегда  поручено  вразумлять  Альфонсо, а уж воля Божья - даровать ли ему на
этом  поприще  успех  или нет. Он должен повидать Альфонсо сегодня же, сейчас;
ибо,  бросив  такой вызов халифу, король, без сомнения, немедленно двинется на
юг.

    Дон Родриго пошел в замок.

    Своего  подопечного  каноник  застал вес„лым, благораствор„нным. С тех пор
как  Альфонсо  таким  королевским  жестом выпроводил мусульманского принца, он
ощущал  необычайную  легкость  и  свободу.  Он  послушался  своего внутреннего
голоса,   проволочкам   пришел   конец,   война   на   пороге;  его  наполняла
царственно-радостная уверенность.

    Правда,  его немного стеснял озабоченный вид ближних советников: такой вид
бывал у его воспитателей, когда те порицали поведение мальчика Альфонсо, но не
смели  его  одернуть. Вот пришел и друг Родриго, тоже явно недовольный ответом
халифу.

    Быть  может,  даже хорошо, что Родриго пришел именно сейчас. Уклониться от
разговора невозможно; да и о том, что произошло в Галиане, он, Альфонсо, давно
должен  был  поговорить  с  другом,  заменившим  ему отца, а лучшей минуты для
объяснения  и  оправдания  не найдешь, чем сейчас, когда он словно вырвался на
волю.

    Мигом  решившись,  он,  без  дальних  вступлений и прикрас, рассказал, что
произошло  между  ним,  доньей  Ракель  и  е„  отцом, а именно: что еврей увез
ребенка прежде, нежели его успели окрестить.

    - Вина за это - на мне одном, - сказал он, - но, сознаюсь те