бит твой слух.

    - Не  утруждай  себя,  говори по-кастильски, государь, раз это твой родной
язык, - откровенно сказала донья Ракель.

    Ее слова рассердили дона Альфонсо. Ей следовало бы сказать: "Мне этот язык
приятен", - или что-нибудь в таком же роде, как требовали правила куртуазии, а
она вместо того непочтительно выпаливает все, что взбредет в голову, и порочит
его родной кастильский язык.

    - Моя  Кастилия, верно, все еще для вас чужая страна, - сказал он грубо, -
и только здесь ты чувствуешь себя дома.

    - Нет,  -  ответила  Ракель.  -  Кастильские  кавалеры внимательны к нам и
стараются сделать так, чтоб Кастилия стала для нас родной.

    Теперь дону Альфонсо надо было бы сказать несколько обычных любезных слов,
что-нибудь  вроде:  "Нетрудно  быть внимательным к такой даме, как ты". Но ему
вдруг  опротивела  вымученная,  надуманная модная болтовня. Да и донье Ракель,
должно  быть,  галантная  болтовня  кажется  смешной.  Вообще,  как надо с ней
разговаривать?  Она  не  принадлежит  к  тем  дамам,  которые  любят выспренне
любезные,  ничего  не  говорящие  комплименты,  и  еще  меньше к тем женщинам,
которым  нравится  вольное солдатское обращение. Он привык, что у каждого есть
свое определенное место и что он, Альфонсо, твердо знает, с кем имеет дело. Но
куда  отнести донью Ракель и как себя с ней держать, он не знал. Все, что было
связано  с  его евреем, сейчас же теряло определенность и становилось неясным.
Зачем  ему  эта  донья  Ракель? Чего он от не„ хочет? Может быть, он хочет - и
мысленно он произнес очень грубое слово на своей вульгарной латыни - переспать
с ней? Он и сам не знал.

    На  исповеди  он  мог  с  чистой совестью говорить, что, кроме своей доньи
Леонор,  не  любил ни одной женщины. К рыцарской любви, к любовному служению у
него  вкуса  не  было.  Незамужние  дочери  дворян вне дома появлялись редко и
только  в большом обществе, и поэтому куртуазный кодекс предписывал влюбляться
в замужних дам и посвящать им высокопарные, замороженные любовные стихи. Такое
ухаживание  ни  к  чему  не вело. Вот так и получалось, что он спал с обозными
девками  да  взятыми  в  плен  мусульманскими  женщинами;  с ними можно было и
говорить  и вести себя как бог на душу положит. Раз у него что-то было с женой
одного  наваррского рыцаря, но в этой любовной интриге было мало радости, и он
почувствовал  облегчение,  когда  дама  вернулась  на родину. Короткая связь с
доньей  Банкой,  фрейлиной королевы, была мучительна, и, в конце концов, донья
Бланка  не  то  по  доброй  воле,  не  то по принуждению приняла постриг. Нет,
счастлив он был только со своей Леонор.

    Хотя дон Альфонсо и не облек эти свои думы в определенные слова, все же он
ясно  их  почувствовал,  и его рассердило, что он вел такой разговор с дочерью
еврея.  Ведь она ему не нравится, нет в ней ни капли скромности, не похожа она
на благородную даму, она слишком бойка и позволяет себе судить обо всем, хотя,
в  сущности, она еще девчонка. Ничем она не похожа на холодных, величественных
златокудрых  христианских дам, нет, рыцарь не сложит в е„ честь стихов, да она
и не поняла бы их.

    Он  не  хотел продолжать разговор с ней, не хотел дольше оставаться в этом
доме.  Тихий  сад  с  его  монотонным  плеском  водных струй, с душным сладким
ароматом  цветущих  апельсинных  деревьев раздражал его. Хватит разыгрывать из
себя дурака и любезничать с этой еврейкой, ну е„ совсем!

    Но он услышал свой собственный голос:

    - За  городскими  воротами у меня есть имение, его называют Галиана. Замок
очень  старый,  его  построил для себя король-мусульманин, и о нем ходит много
рассказов.

    Донья  Ракель  встрепенулась. Она раньше что-то слышала про Галиану. Уж не
там ли стояли водяные часы рабби Ханана?

    - Я  хочу  восстановить  дворец,  - продолжал дон Альфонсо, - и так, чтобы
новый  не  уступал  старому.  Твои советы, благородная дама, были бы мне очень
желательны.

    Донья  Ракель  посмотрела  на  него  с  удивлением,  почти гневно. Никогда
мусульманский  рыцарь  не  осмелился  бы так неловко и грубо пригласить к себе
даму.  Но  тут  же  она  решила,  что  христианские рыцари совсем другое дело:
правила  куртуазии  обязывают  их  произносить  выспренние  фразы, за которыми
ничего  не  кроется.  Она  посмотрела  исподтишка  на  лицо  дона  Альфонсо  и
испугалась.  Лицо  было  напряженное,  жадное.  Нет, его слова продиктованы не
правилами куртуазии.

    Она  была  испугана,  оскорблена и замкнулась в себе. Стала только учтивой
хозяйкой дома. Вежливо ответила, на этот раз по-арабски:

    - Отец будет, конечно, очень рад помочь тебе своими советами, государь.

    Лоб  дона  Альфонсо  сразу  прорезала глубокая складка. Что он наделал! Он
заслужил  такой  отпор, он должен был его ждать. С самого начала ему следовало
быть   осторожным:   девушка   была  дочерью  проклятого  богом  народа.  Этот
заколдованный  сад,  весь  этот  заколдованный,  окаянный дом внушил ему такие
речи.  Он  встряхнулся,  пошел  быстрей,  через  несколько  шагов, они нагнали
остальных.

    Подросток  Аласар сразу обратился к нему. Он сейчас рассказывал про шлем с
забралом,  все  части  которого подвижны, так что можно по желанию поднимать и
опускать  железную  пластину,  защищающую  глаза,  нос,  рот, а пажи короля не
верят.

    - Я  же  сам  видел  такие  доспехи,  - горячился он. - Их кует кордовский
оружейник  (V.V.,  исполнитель  OCR:  не  могу  не  посетовать  на word-овский
спелл-чеккер,   который  назойливо  предлагал  мне  заменить  "кордовский"  на
"мордовский"...)  Абдулла,  и  отец  обещал подарить мне такое вооружение, как
только я буду посвящен в рыцари. У тебя же ведь есть такие доспехи, государь?

    Дон Альфонсо ответил, что слышал про них.

    - Но у меня их нет, - сухо заключил он.

    - Так  отец  тебе  обязательно достанет! - пылко воскликнул Аласар. - Тебе
они очень понравятся, - уверял он. - Повели отцу выписать их для тебя.

    Лицо Альфонсо просветлело. Не виноват же мальчик, что у него такая дерзкая
и обидчивая сестра.

    - Видишь, дон Иегуда, - сказал он, - мы с твоим сыном понимаем друг друга.
Не отдашь ли ты мне его в пажи?

    Донья  Ракель  казалась  взволнованной. И остальные тоже с трудом скрывали
свое удивление. Аласар, почти заикаясь от радости, пролепетал:

    - Это правда, дон Альфонсо? Ты милостиво берешь меня к себе в услужение?

    А  дон  Иегуда,  желание  которого  так  неожиданно  осуществилось,  низко
склонился перед королем и сказал:

    - Это большая милость, твое величество!

    - Король,  наш государь, кажется, милостиво беседовал с тобой, дочь моя? -
спросил в тот же вечер Иегуда. Донья Ракель откровенно ответила:

    - По-моему,  король был слишком милостив. Я боюсь его. - И она пояснила: -
Он хочет восстановить свой загородный дом Галиану и предложил мне помочь ему в
этом деле советами. Ведь, правда, это необычное предложение, отец?

    - Необычное, - согласился Иегуда.

    И  действительно,  несколько  дней  спустя  Иегуда  и  донья  Ракель  были
приглашены  участвовать  в  поездке короля в Галиану. На этот раз дон Альфонсо
пригласил  большое общество, и во время прогулки по саду он почти не говорил с
доньей  Ракель.  Зато  он  предлагал  много  вопросов  грубоватому, болтливому
управителю Белардо, веселившему гостей своими ответами.

    После  осмотра  поместья был сервирован обед на берегу Тахо. К концу обеда
король,  сидевший  на  пне,  произнес  выспреннюю  речь,  сам потешаясь над е„
торжественностью.

    - Около  ста  лет  царствуем  мы  здесь,  в  Толедо,  мы сделали его нашей
столицей,  отстроили,  укрепили,  оградили  от нападений неверных. Но, радея о
чести,  вере  и  ратных  подвигах, мы не имели досуга заняться другими делами,
возможно  и  суетными,  но  королю  подобающими,  - мы пренебрегали красотой и
великолепием. Наши друзья с юга, хотя бы дон эскривано и его дочь, глядящие на
наши  города и дома со стороны, нашли наш замок в Бургосе голым и неудобным. И
вот   в   минуту   досуга  нам  заблагорассудилось  отстроить  наш  запущенный
Паласио-де-Галиана  и  сделать  его еще красивее, чем он был прежде, дабы весь
свет  видел, что мы уже не нищие, что мы тоже можем, ежели есть охота, строить
роскошные дворцы.

    Это  была  длинная и гордая речь, такие речи дон Альфонсо произносил разве
только  на  торжественных  заседаниях,  и  гости, сидевшие за не убранными еще
столами, были поражены.

    - Как  ты полагаешь, мой эскривано? - уже не торжественным тоном обратился
король к Иегуде. - Ты ведь сведущ в таких делах.

    - Твой  загородный  дом  Галиана,  -  осмотрительно  начал  дон  Иегуда, -
расположен в прекрасном месте: тут и прохлада реки, и великолепный вид на твою
славную  столицу.  Потратить труды на восстановление такого замка, разумеется,
стоит.

    - Значит, мы восстанавливаем Галиану, - не задумываясь, решил король.

    - Тут  есть  одна  трудность, государь, - почтительно заметил Иегуда. - Ты
богат добрыми воинами и умелыми ремесленниками. Но твои мастера и ремесленники
еще  недостаточно  искусны  и  не  могут  отстроить  этот  замок так, чтобы он
соответствовал твоему величию и желанию.

    Король помрачнел.

    - А  разве  ты  не  отстроил  заново роскошный большой дом в течение очень
короткого времени?

    - Я  выписал  мусульманских  зодчих  и  мастеров,  государь,  -  негромко,
деловитым тоном сказал дон Иегуда.

    Все  молчали.  Христианский  мир  вел  священную  войну  против  неверных.
Подобает   ли   христианскому   королю  призывать  мусульманских  мастеров?  И
согласятся ли мусульмане строить замок христианскому королю?

    Дон  Альфонсо посмотрел на лица окружающих. На них было написано ожидание,
а  не  насмешка.  И  на  лице еврейки не было насмешки. А что, если в душе она
скрывает  дерзкую  мысль,  что  он,  Альфонсо,  не умеет строить ничего, кроме
старых   угрюмых  крепостей?  Неужели  король  Толедо  и  Кастилии  не  сумеет
осуществить такой ничтожный замысел, как восстановление загородного дома?

    - Ну  что ж, в таком случае выпиши мне мусульманских строителей, - повелел
он  все  так  же  решительно.  -  Я  хочу  восстановить Галиану, - нетерпеливо
закончил он.

    - Раз  ты  так  приказываешь,  государь,  -  ответил дон Иегуда, - я отдам
распоряжение   моему   Ибн  Омару  выписать  тебе  нужных  людей.  Он  человек
расторопный.

    - Отлично,  - сказал король. - Последи, чтобы все шло без задержки. Едемте
домой, господа! - сказал он,

    К донье Ракель он не обращался ни за обедом, ни во время прогулки.


    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    Дону  Альфонсо  все  сильней  не хватало доньи Леонор, присутствие которой
всегда  действовало  на  него  благотворно.  Кроме  того,  нельзя  было дольше
оставлять  е„  одну.  Она тяжело переносила беременность, роды ожидались через
шесть-семь недель. Он послал к ней гонца, что скоро сам прибудет в Бургос.

    Донья  Леонор  не  была на него в обиде за длительное отсутствие. Вместе с
ним  она  мучилась его вынужденным бездействием. Она понимала, что он не хочет
встречаться у не„ при дворе с рыцарями, которые отправлялись в Святую землю, и
была ему очень благодарна, что он все же приехал.

    Донья  Леонор  проявила  большую  чуткость.  Она признала, что Кастилия не
может  воевать,  хоть это и было ей очень больно. Ведь она сама убедилась, как
глубоко засела обида в сердце дона Педро. Она знала: даже если против ожидания
и  удастся  заключить  мало-мальски  прочный  союз с Арагоном, чувство горькой
обиды  постоянно  будет  толкать  молодого  короля  на  пагубные  споры  из-за
верховного командования, заранее можно предвидеть, что поражение неизбежно.

    Умными  словами  убеждала  она  короля,  что  для  победы  над  собой  ему
потребовалось  не  меньше мужества, чем для самого отважного военного подвига.
Все  отлично понимают, что только злосчастное стечение обстоятельств вынуждает
его к бездействию.

    - Ты  по-прежнему  первый  рыцарь и герой Испании, мой Альфонсо, - сказала
она, - и весь христианский мир это знает.

    От  таких  е„  слов  у  него  становилось  тепло  на  душе. Она его дама и
королева. Как мог он так долго выдержать в Толедо без е„ ласковых слов, без е„
совета и забот?

    Альфонсо  старался  тоже  получше понять ее. До сих пор он считал прихотью
избалованной  дамы  то,  что  она  предпочитала  Бургос его столице, теперь он
понял,  что  это чувство коренится глубоко в е„ натуре. Она выросла при дворах
своего  отца  Генриха  Английского  и  своей  матери Алиеноры Аквитанской, где
процветали  галантность  и учтивые нравы, и к его далекому Толедо ей, конечно,
было   трудно   привыкнуть.   В   Бургосе,   лежащем   на  дороге  пилигримов,
отправлявшихся  в  Сант-Яго-де-Компостела,  было  легко  поддерживать  связь с
утонченными  христианскими  дворами; у доньи Леонор постоянно гостили рыцари и
придворные поэты е„ отца и сводной сестры принцессы Марии де Труа, воплощавшей
идеал дамы христианского мира.

    Дон  Альфонсо смотрел теперь и на Бургос иными, более понимающими глазами.
Он  видел  суровую,  гордую  красоту  древнего  города,  который  не  поддался
мавританскому  духу  и стоял теперь величественный, высокомерный, недоступный,
христианский.  Какой  он дурак, что хоть на минуту разлюбил его из-за болтовни
глупой девчонки.

    Его  злило,  что  он  повелел отстроить Галиану с прежней е„ мусульманской
роскошью,  и  ничего  не  сказал  об  этом донье Леонор. Вначале он думал, что
сможет  е„  уговорить  провести  летом  месяц-другой  в  Толедо,  когда  будет
восстановлен  красивый,  прохладный  замок.  Теперь  он  знал,  Галиана  ей не
понравится.  Она любит добротность, крепость, суровость, а не мягкую пышность,
негу, нечто зыбкое и расплывчатое.

    Эти  последние  недели  он  старался  во  всем угодить донье Леонор. Из-за
своего положения она не могла принимать участие в кавалькадах и охоте, он тоже
отказался  от  этого  удовольствия и почти все время проводил в замке. И детям
своим   он  уделял  теперь  больше  внимания,  чем  обычно,  особенно  инфанте
Беренгеле.   Это   была  сильно  вытянувшаяся  некрасивая  девочка  со  смелым
выражением лица. Она унаследовала от матери интерес к миру и людям, а также е„
честолюбие,  она  много  читала  и  училась; е„ явно радовало, что отец теперь
больше занимается ею, однако она была молчалива и держалась замкнуто. Альфонсо
не сдружился с дочерью.

    Донья  Леонор  примирилась  с  тем, что не родит наследника. Не так уж это
плохо,  говорила она, улыбаясь, если она в четвертый раз разрешится от бремени
дочерью.  Тогда  будущий супруг Беренгелы может с уверенностью рассчитывать на
корону  Кастилии  и,  значит, будет этому королевству верным союзником. Она не
потеряла  надежды  склонить дона Педро на искренний союз и намеревалась сейчас
же  после родов поехать в Сарагосу и снова заняться сватовством. И в нынешнем,
третьем  крестовом  походе  великое продвижение на Восток идет очень медленно,
христианское  войско  дошло  только  до  Сицилии, значит, если удастся уладить
отношения с Арагоном, можно надеяться, что Альфонсо еще успеет принять участие
в священной войне.

    А  пока  донья  Леонор  придумывала  всякие  дела, чтобы время ожидания не
тянулось для короля так томительно долго.

    Вот  хотя  бы  рыцарский  орден Калатравы. Это отборное кастильское войско
подчинялось  королю  только  во  время  войны;  в мирное время великий магистр
пользовался  полной  независимостью.  Священная  война  давала  дону  Альфонсо
хорошее  основание  настаивать  на  изменении  такого  порядка.  Донья  Леонор
предложила королю поехать в Калатраву, пожертвовать Ордену деньги на постройку
стен  и  на вооружение рыцарей и договориться о пересмотре правил и дисциплины
Ордена  с  его  великим  магистром  доном Нуньо Пересом, человеком монашеского
образа жизни, однако весьма сведущим в военном деле.

    Затем  были  пленники,  во время битвы за святой город попавшие в неволю к
султану  Саладину. Папа призывал и увещевал весь христианский мир выкупить их.
Но  священная война поглощала огромные суммы, христианские властители медлили,
обещали,  а  время  уходило.  Султан  назначил  выкуп в десять золотых крон за
мужчину, в пять за женщину, в одну крону за ребенка - выкуп был высокий, но не
чрезмерный.   Донья   Леонор  посоветовала  мужу  выкупить  как  можно  больше
пленников.  Таким  образом  он докажет всему свету, что не отстает от других в
святом рвении.

    Такие  планы пришлись по душе дону Альфонсо. Но для их осуществления нужны
были деньги.

    Он призвал в Бургос Иегуду.

    А дон Иегуда меж тем сидел в Толедо, в своем прекрасном кастильо Ибн Эзра.
И  в  то  время, как весь свет воевал, его Сфарад наслаждался мирной жизнью, и
торговля страны и его собственные дела процветали.

    Но  новая  тяжелая  дума  запала  ему  в  сердце,  дума о кастильских, и в
частности о толедских, евреях.

    Согласно  весьма недвусмысленному папскому эдикту, все те, кто не принимал
участия  в походе, должны были вносить саладинову десятину, - следовательно, и
евреи.  Архиепископ  дон Мартин воспользовался этим указом и потребовал, чтобы
альхама выплатила ему эту подать.

    Дон Эфраим принес Иегуде послание архиепископа. Оно было написано резко, в
угрожающем  тоне. Иегуда прочел; он уже давно ждал этого требования со стороны
дона Мартина.

    - Альхама  обнищает,  если, кроме других налогов, должна будет выплачивать
еще и саладинову десятину, - тоненьким голоском сказал дон Эфраим.

    - Если   вы  хотите  увильнуть  от  этой  повинности,  на  мою  помощь  не
рассчитывайте, - без обиняков заявил Иегуда.

    На   лице   старейшины  появилось  злое,  возмущенное  выражение.  "Иегуде
наплевать  на  то,  сколько  мы платим, - с горечью подумал он. - Он загребает
проценты, ростовщик! А мы хоть погибай".

    Дон Иегуда угадал мысли гостя.

    - Не скули из-за денег, господин мой и учитель Эфраим, - одернул он его. -
Вы  достаточно  заработали на нейтралитете Кастилии. Я уже давно должен был бы
потребовать  с  вас  саладинову  десятину. Здесь дело не в деньгах. Здесь дело
гораздо более серьезное.

    Чудовищная  сумма,  которую  должна  была  выплатить альхама, вытеснила из
головы  старейшины  Эфраима  все другие заботы; теперь, когда Иегуда так резко
вернул  его к действительности, он уже не мог закрывать глаза на гораздо более
лихую  напасть.  Саладинову  десятину платили церкви, не королю. Уже когда шла
речь о том, чтобы повысить налоги, взимаемые с христиан, архиепископ предъявил
свои  права на эти взносы, и казна вынуждена была пойти на уступки. Когда дело
коснется   евреев,  дон  Мартин  будет  еще  решительней  настаивать  на  этой
привилегии; а если он добьется своего, независимости альхамы конец.

    Дон Иегуда в откровенных и резких словах объяснил это дону Эфраиму.

    - Ты  не хуже меня знаешь, что поставлено на карту, - сказал он. - Нельзя,
чтобы  между  нами  и королем было втиснуто еще одно звено. Мы должны остаться
независимыми,   как   написано   в   древних   книгах.   Мы  должны  сохранить
самоуправление  и  свою юрисдикцию, как и гранды. Король должен получить право
взимать  саладинову  десятину, я должен получить это право, - не дон Мартин. К
этому я приложу все старания, но только к этому. И если мне это удастся и если
вы откупитесь только деньгами, славьте господа бога!

    Дон Эфраим, на которого так напал Иегуда, в душе чувствовал, что тот прав.
Мало  того,  его поразило, как быстро и верно Иегуда понял, в чем тут дело. Но
он  не хотел показать свое невольное восхищение. Слишком сильно печалился он о
деньгах.  Ему  было  не по себе, он зяб и, почесывая ногтями одной руки ладонь
другой, продолжал дуться.

    - Твой  родич  дон  Хосе  добился,  чтобы сарагосские евреи платили только