ещал это королю.

    - Будь  я  на  вашем  месте, - возразил Иегуда, - я бы просто дал денег на
оплату наемников. В крайнем случае, чтобы показать особое усердие, вы могли бы
выставить  двести  -  триста  человек из своей общины. Но большинство крепких,
умеющих  владеть  оружием  мужчин  лучше  оставить  при  себе.  Боюсь, что они
понадобятся альхаме, - с горечью закончил он.

    - Ты  иначе  и не можешь рассуждать, - спокойно возразил Эфраим. - Но твое
положение,  дон  Иегуда,  сильно  отличается  от  нашего, и даже такому умному
человеку,  как  ты,  при этих обстоятельствах трудно беспристрастно советовать
другим.  -  Увидев,  что  его слова больно задели Иегуду, он продолжал гораздо
мягче: -

    Я  тебе  не  враг,  дон  Иегуда. Я помню все, что ты по своему великодушию
сделал  для  нас.  Если  наступят такие дни, что тебе понадобится наша помощь,
верь мне, мы всегда будем наготове.

    - Благодарю вас, - угрюмо и сухо ответил Иегуда.

    После  ухода  Эфраима  он  принялся  бродить  по  своему  дому,  пытливо и
пристально вглядываясь в ценную утварь, книги, рукописи, доставал наугад одну,
другую,  потрогал  подлинник  жизнеописания  Авиценны.  Зашел в помещение, где
трудились  писцы.  Взял  кое-какие  письма,  перечитал  их.  В почтительнейших
выражениях  ему  предлагали  торговые договоры, просили совета; в нем явно все
еще  видели  могущественнейшего  человека  на  всем полуострове. Он просмотрел
доклады  своих  законоведов,  чтобы  прикинуть,  как  велико его состояние. От
военных  приготовлений, от продаж и ссуд, от прибылей с выпущенных новых денег
богатство  его  приумножилось. Он считал, проверял, считал снова. Всего у него
было около трехсот пятидесяти тысяч золотых мараведи. Он вполголоса, медленно,
словно  не  веря  сам себе, по-арабски выговорил чудовищную цифру. Из большого
ларца  для  драгоценностей  вынул  нагрудную пластину фамильяра и потрогал ее.
Улыбаясь,  покачал головой. Вот он стоит, захлебываясь от богатства, почестей,
могущества, а на самом деле он - точно гроб повапленный.

    Резким  движением  он  отмахнулся  от  мрачных дум. Нет, дон Эфраим его не
запугает.

    Он  дал  графу  Алкала ссуду под имения. Однако слова парнаса запали ему в
душу. Дон Эфраим трезво оценил положение: ему, Иегуде Ибн Эзра, хуже придется,
чем  кому  бы  то  ни  было. Благоразумие требовало, чтобы он как можно скорее
убрался  прочь,  бежал  вместе  с дочерью и внуком на мусульманский Восток, во
владения султана Саладина, милостивого к евреям.

    Ракель воспротивится, захочет остаться с Альфонсо. А если даже ему удастся
е„  уговорить,  Альфонсо пошлет за ними погоню. И разве смогут такие приметные
беглецы пробиться на Восток через весь враждебный христианский мир?

    Да  и  смеет ли он даже сделать попытку спасти себя и свою семью? Смеет ли
перед  лицом  опасности  оставить беззащитными франкских переселенцев? Правда,
помочь  он  им  не  в  силах;  наоборот, его присутствие навлекает еще большую
угрозу и на них, и на всех евреев. Но они этого не поймут. Если он убежит, они
покроют  позором  его  имя.  Хорош  благодетель  Израиля,  которому  назначено
свершить  великое,  хорош  Иегуда Ибн Эзра, будут издеваться они, - удрал, как
раз  когда  приспело время постоять за свое слово и дело. И он на все грядущие
века останется трусом и предателем.

    Ему  вспомнилось  изречение Моисея бен Маймуна: в каждом еврее есть что-то
от  пророка,  и  долг  каждого - поощрять в себе это пророческое начало. В нем
крепко  засели лестные слова Эфраима о том, как много он по великодушию своему
сделал  для евреев. Нет, он не станет глушить в душе пророческое начало, он не
убежит от своего назначения. Он останется в Толедо.

    Он  постарался  самому  себе дать искренний ответ, что же наперекор разуму
удерживает его в том месте, где ему грозит беда. Страх перед опасностями пути?
Или любовь к дочери, которая не переживет разлука с Альфонсо? Или честолюбие и
гордыня,  не  позволяющие  ему  запятнать  имя  Ибн  Эзра? Или верность своему
высокому  назначению?  Скорее,  все  это вместе переплелось в нем, и он не мог
отделить одно от другого.

    Из  колебаний  и  тревог постепенно выросло решение, Ни себе, ни дочери он
ничем помочь не может. Но внуку может.

    Он  поклялся  не  делать  из  него  еврея, и он сдержит эту дикую, гнусную
клятву. Но ничто не обязывает его оставлять ребенка здесь, в Толедо. Перед тем
как вы" ступить в поход, Альфонсо непременно пожелает совершить обряд крещения
над мальчиком, не боясь больше огорчить этим Ракель. Значит, ему, Иегуде, надо
увезти ребенка до того, как король возвратится в Толедо.

    Ракель  почти  все  время  проводила  в  Галиане. Она знала, что грозная и
жестокая война разразится в ближайшие недели, но ей не было страшно. С тех пор
как  бог подарил ей е„ счастье, е„ Иммануила, она чувствовала себя удивительно
спокойной,  согретой  и укрытой в руке Адоная, или, как говорил дядя Муса, под
покровом судьбы.

    Она  тосковала  по  Альфонсо,  но  не прежней лихорадочной, переходящей от
упоения  к  отчаянию  тоской.  Теперь  в ней жила глубокая уверенность, что он
неизменно  будет  возвращаться  к  ней  из  своего рыцарского мира. Теперь его
притягивает  уже не безграничное наслаждение, которое они дарили друг другу, а
нечто иное: о" любит мать своего сына; Санчо и для него становится Иммануилом,
ибо они, Ракель и Альфонсо, прочно прилепились душою друг к другу.

    Часто  она  подолгу,  не  отрываясь,  в блаженном самозабвении смотрела на
нежное  продолговатое  личико своего сына, своего Иммануила, мессии. Она очень
смутно  представляла себе мессию, ей только чудилось нечто светлое, величавое,
и  о  том,  каким путем е„ сынок принесет миру спасение, она понятия не имела;
знала  лишь, что принесет. Но знание свое таила в душе; ей казалось кощунством
говорить  об  этом.  Даже дону Вениамину она ничего не сказала, хотя дружба их
пускала  все  более  глубокие  корни.  Но  это  была дружба немногословная. Он
что-нибудь читал ей, или они молча бродили по дорожкам сада.

    Субботний день Ракель по-прежнему проводила у отца в кастильо.

    Однажды  на  исходе  субботнего  дня,  когда  в  воздухе  еще  стоял запах
пряностей и погашенной в кубке с вином свечи, Иегуда спросил дочь:

    - Как  поживает  твой  сын,  а  мой  внук?  Он ни разу не видел внука и не
переступал  порога  Галианы.  Ракель  знала,  как  ему  хочется  посмотреть на
мальчика,  но боялась вынести Иммануила из Галианы. Правда, он принадлежал ей,
но  она  рассердила  бы  Альфонсо, если бы хоть на час унесла младенца без его
разрешения.

    Тихо,  робко,  но  с горделивым торжеством, желая, чтобы отец спросил о е„
заветном знании, и, страшась его вопроса, она ответила:

    - Иммануил здоров и милостью божьей растет на славу.

    Собрав  все  силы  для  предстоящего тягостного разговора, Иегуда с трудом
вымолвил:

    - В  ближайшее  время твой сын, а мой внук будет очень нуждаться в милости
божьей.  -  И  так  как  Ракель удивленно подняла брови, он пояснил: - Будь он
только  сыном  Альфонсо,  ему  ничего бы не грозило, как ничего не грозило бы,
будь  он  только твоим сыном. Но, как сын твой и Альфонсо, он под угрозой. Как
сына  Альфонсо,  его  ждет  высокий  удел;  это знают все и мирятся с этим. Но
многим  не нравится, что твоему сыну назначен высокий удел. В бургосском замке
сейчас  во  множестве  собрались  те,  кому  это  не  нравится.  Нам же нечего
противопоставить сильным мира сего, кроме упования на бога.

    Ракель  ничего  не поняла из отцовских слов. Правда, отец что-то говорил о
намерении Альфонсо окрестить мальчика и полагал, что Альфонсо больше не станет
считаться  с е„ возражениями, прежде всего для того, чтобы оградить ребенка от
происков  недругов. На какой-то миг она даже пожелала этого. Но тут же поняла,
сколь греховно такое желание; можно ли допустить, чтобы Иммануил был осквернен
водами идолопоклоннического крещения? А отец не знает е„ Альфонсо. Альфонсо е„
любит,  Альфонсо  душою прилепился к ней и никогда не нанесет ей такой кровной
обиды.

    - Альфонсо  один-единственный  раз  говорил мне, что хочет крестить нашего
Иммануила,  -  жалобно сказала она. - И больше не упоминал об этом. Я уверена,
что он передумал.

    Иегуда не хотел е„ разочаровывать и заговорил о другом:

    - Дон  Альфонсо велел изготовить документы, по которым твой сын становится
графом  Ольмедским.  Вряд  ли  дама,  родившая  королю  одних  только дочерей,
помирится  с  этим. Дон Альфонсо - человек смелый, чуждый недоверия и оглядки.
Ему  и  в  голову не придет, что такая высокая и близкая ему особа способна на
преступление. Боюсь, что он заблуждается.

    Ракель  побледнела. Ей вспомнились всякие рассказы про злых, ревнивых жен,
которые  мучили  и  убивали  любимых  рабынь своих мужей. Куда же дальше, если
прародительница  Сара,  благочестивая,  святая  женщина, из зависти и ревности
прогнала  в  пустыню  служанку Агарь с младенцем Измаилом, чтобы они умерли от
жажды. Ракель молчала долго, целую минуту.

    - Что же ты посоветуешь, отец? - спросила она затем.

    - Мы с тобой и ребенком могли бы попытаться бежать, - ответил он, - но это
опасно. На нас всякий обратит внимание, нам трудно пробраться незамеченными, а
народ  возбужден,  у него все помыслы - о войне, и в каждом чужеземце он видит
врага.

    - Мне бежать от Альфонсо? - побелевшими губами выговорила Ракель.

    - Да  нет же, - успокоил е„ Иегуда, - я ведь сказал, что это опасно. Лучше
будет укрыть в надежном месте только ребенка.

    Ракель воспротивилась этому всем нутром.

    - Значит, я должна спрятать ребенка от Альфонсо? - спросила она.

    - Твой  Альфонсо сам не понимает, что не в его власти защитить мальчика, -
бережно,  умиротворяюще  ответил  Иегуда. - Мальчику ничего не грозит только в
присутствии  Альфонсо.  А он отправляется на войну и не может взять младенца с
собой.  Здесь  же,  в  Кастилии, никто не защитит его. Ты спасешь жизнь нашему
Иммануилу,  если  на время войны расстанешься с ним. - Так как она молчала, он
продолжал:  -  Я  мог  бы,  не спросив тебя, устроить, чтобы ребенка увезли, а
потом  уж  объяснить  тебе,  почему  это  было нужно. И я знаю, ты поняла бы и
простила  меня.  Но  ты  из  рода Ибн Эзра. Я не хочу ничего от тебя скрывать,
снимать  с  тебя  ответственность. Обдумай все как следует, а потом скажи мне:
пусть будет так или пусть так не будет.

    - Ты  хочешь  увезти мальчика из Кастилии? - с неизъяснимой мукой спросила
Ракель. - Ты хочешь увезти Иммануила из Кастилии? - повторила она.

    Иегуда видел е„ муку, жалость сдавила ему грудь.

    - Не бойся, Ракель, доченька моя, - с нежностью, пришепетывая от волнения,
сказал  он,  -  доверься  мне.  Я  поручу  увезти  ребенка ловкому и надежному
человеку,  самому  надежному  и  преданному из всех, кого я знаю. Никто, кроме
этого  верного  человека, не должен знать, где находится ребенок, нужно, чтобы
никто  в  Толедо  не  мог сказать королю, где находится ребенок. Пусть он тебе
грозит,  требуя ответа, а ты говори одно: "Не знаю", и пусть это будет правда.
-  Видя,  что  Ракель  сидит бледная, поникшая, он добавил: - Таким образом, и
ребенку  и тебе, моя Ракель, ничего не будет грозить. Под угрозой буду я один.
Я  же  хочу  спасти этого младенца, твоего сына, а моего внука. Когда кончится
война  и  все успокоится в стране и успокоится сам Альфонсо, тогда мы привезем
Иммануила  обратно.  -  Не дождавшись ответа, он сказал еще: - Я не хочу, дочь
моя, чтобы ты хоть как-нибудь участвовала в этом. Ты даже знать не должна, как
это  произойдет.  Об  одном молю тебя: не говори - нет. Все остальное падет на
мою голову.

    На  одно  мгновение Ракель представила себе, как же грозно должно быть то,
ради  чего  отец  готов навлечь на себя гнев Альфонсо. Она знала, что Альфонсо
страшен  в  гневе;  может статься, он в ярости своей убьет отца. И отец на все
это  идет,  лишь  бы  спасти  Иммануила.  При  этом  из  каких-то таинственных
побуждений он отказывает себе в радости даже взглянуть на мальчика. Он человек
мужественный.  Свои  чувства он всегда подчиняет высокому уму, дарованному ему
от  бога. Она на это не способна. Она даже чувствам своим не может довериться.
Ведь  еще  полчаса назад она была спокойна за свое счастье, ограждена от всего
под покровом судьбы. А сейчас она дрожит и за ребенка, и за любимого человека.
Если  она не отдаст Иммануила, она, может быть, поставит под угрозу его жизнь.
А  если  отдаст, она может утратить любовь Альфонсо. И вдруг громко, как будто
кто-то  здесь, сейчас произнес их, прозвучали слова е„ подружки Лейлы: "Бедная
ты моя".

    Она попыталась собрать осколки недавнего блаженного спокойствия. Разлука с
Иммануилом  будет  недолгой.  Альфонсо  поймет ее, Альфонсо душою прилепился к
ней.

    После нескончаемой минуты молчания она сказала:

    - Пусть будет так, как ты считаешь правильным, отец.

    И тут же упала без сознания. Приводя е„ в чувство, отец думал:

    "В  тот  раз,  когда я уговаривал е„ пойти к королю-христианину, она точно
так  же  упала  без  сознания". Он несказанно жалел лежавшую без чувств дочь и
завидовал  ей.  Ему не дозволено было спасаться в бесчувствии, он должен был в
полном сознании до конца прочувствовать свою беду.

    Альфонсо  ехал  из  Бургоса  в  Толедо.  В  числе  прочих его сопровождали
архиепископ дон Мартин, рыцарь Бертран де Борн и оруженосец Аласар.

    Вся  страна  на  их пути снаряжалась в поход. Молодые люди спешили по всем
дорогам  в  замки своих сеньоров, повсюду по направлению к югу двигались кучки
вооруженных  людей.  Альфонсо  и  его  спутники  окидывали  их опытным глазом,
обменивались молодецкими окликами и шутками со своими будущими солдатами.

    Король  был весел, как жеребенок. Он радовался войне, радовался, что скоро
увидит  сыночка, милого бастарда Санчо, графчика Ольмедского. Он любил сыночка
радостной,  крепкой отцовской любовью, которую собирался доказать на деле. Сам
он  рос без отца; трехлетним ребенком стал королем, и никто не осмеливался как
следует  вразумлять  мальчугана,  который  был  королем. Он не допустит, чтобы
мальчик  превратился  в  маменькиного сынка, пусть почувствует отцовскую руку.
Сейчас  же  по возвращении он возьмет сына в свои руки. В первый же день велит
окрестить  Санчо.  Ракель  не  станет противиться. Он и е„ приобщит благодати,
прибегнув, если понадобится, к строгости, и она будет ему благодарна.

    Приехав в Толедо, он умылся, переоделся и поскакал к Ракели.

    "Алафиа  -  мир  входящему!"  -  приветствовала  его  надпись  на  воротах
поместья.  У входа в дом стояла Ракель. Пылко, с гордостью и нежностью привлек
он к себе любимую. Она все забыла, е„ захлестнула волна счастья оттого, что он
снова  здесь.  Он обвил рукой е„ плечи, и они вошли в дом. Тут он отпустил ее"
поставил прямо перед собой, оглядел с головы до ног, смеясь от счастья.

    Потом сказал:

    - А теперь идем к Санчо. Ракель ответила:

    - Его нет.

    Альфонсо отступил на шаг, ничего не понимая, и уставился на нее, опешив от
неожиданности. Спросил:

    - Где же он?

    Недоброе подозрение закралось ему в душу. Неужто мальчик в кастильо?

    Ракель собрала все свое мужество и храбро ответила правду:

    - Не знаю.

    Его глаза посветлели от хорошо знакомого ей гнева.

    - Не знаешь, где мой ребенок? - прорычал он тихо и яростно.

    - В  безопасности,  -  ответила Ракель. - Наш сын в безопасности, это все,
что я знаю. Отец отправил его в безопасное место.

    Альфонсо  схватил  е„  за руку с такой силой, что она невольно вскрикнула.
Потом  схватил  за  плечи  и  стал  трясти. Приблизив лицо вплотную к е„ лицу,
забросал е„ гневными вопросами:

    - Моего сына, моего, моего Санчо ты отдала отцу? А он, старый пес, нарушил
клятву, и ты это потерпела? Верно, помогала ему, да?

    - Не помогала и не отдавала. Но я знаю сама и тебе говорю: отец прав.

    В  голове  у  Альфонсо  теснились поносительные и злопыхательские слова из
папских  энциклик  против евреев, из подстрекательских проповедей духовенства:
исчадия ада, вестники сатаны. Рука сама сжалась в кулак и поднялась для удара.

    И тут он увидел Ракель.

    Она  откинулась  назад  и  протянула  руку  для  защиты,  но без страха. С
бледного  смуглого  лица  на  него смотрели огромные серо-голубые глаза. В них
было  изумление, испуг, разочарование, смятение, гнев, скорбь, любовь; все то,
чего  не  говорили,  а  быть  может,  не  могли выговорить уста, с такой силой
выражали  глаза  и  вся поза, что он, взглядом постигавший мир и людей, сразу,
против собственной воли, все почувствовал и понял.

    Он опустил руку. Презрительно и злобно фыркнул.

    - Итак,  вы,  евреи,  украли у меня сына, - сказал он, - этого и надо было
ожидать.  -  Он  засмеялся  резким,  судорожным, неприятным смехом, точно нож,
вонзившимся в мозг Ракели.

    Потом он круто повернулся, вышел и поскакал назад, в Толедо.

    Вызвал Иегуду в замок.

    - Итак, ты нарушил клятву, - деловым тоном констатировал он.

    - Нет,  государь,  не  нарушил,  -  возразил  Иегуда,  -  нелегко мне было
сдержать жестокую клятву, но я сдержал ее. Я не сделал своего внука евреем, да
простит мне господь это прегрешение.

    Ярость Альфонсо прорвалась наружу.

    - Ты  украл  моего сына, собака! Ты держишь его заложником. Ты не желаешь,
чтобы  я  шел  воевать  и  бить твоих мусульман. Собака! Изменник! Я велю тебя
повесить!

    - Никто не держит твоего сына заложником, государь, - тихо ответил Иегуда.
-  Ребенок  надежно  укрыт  от  войны,  от христиан и от мусульман, вот и все.
Здесь,  в  Толедо,  без  твоего  величества  он будет под угрозой. Обдумай это
спокойно,  государь,  и ты согласишься со мной. Сейчас мальчик в верных руках.
Ракель  не  знает, где он. Ей это нелегко. Да и я точно не знаю, где он, и мне
это  тоже  нелегко.  -  С прежним сознанием своею превосходства и со смиренной
дерзостью  он  добавил:  -  Я  понимаю, что тебе хочется меня повесить. Но тем
самым  навеки  онемеют  уста,  которые могут, когда приспеет время, рассказать
тебе  о  твоем  сыне,  -  и  с  почтительной  фамильярностью заключил: - Когда
окончится  война  и  минует  опасность,  я привезу мальчика обратно. В этом ты
можешь  быть  уверен,  государь.  Я никогда не видел своего внука и хочу перед
смертью увидеть его. Да и Ракель вряд ли перенесла бы утрату ребенка.

    Сознание  собственного  бессилия  сдавило грудь дона Альфонсо. Неразрывные
путы связывают его с евреем. Еврей крепко держит его в руках.

    Молча, повелительным жестом приказал он Иегуде удалиться.

    Немного успокоившись, он должен был признать, что Иегуда украл у него сына
не  только по злобе. Ракель не солгала: очевидно, она и в самом деле не знала,
куда спрятали ребенка и, без сомнения, не с легким сердцем отдала его Иегуде.

    Перед  ним  неотступно  стоял  образ  Ракели,  безмолвно,  но красноречиво
выражавший  гнев,  скорбь,  жалобу,  любовь.  Он старался с ребяческой злостью
отмахнуться   от   этого  образа.  Как  можно  подробнее,  ехидно  смакуя  их,
представлял  себе  слова  и поступки Ракели, которые когда-либо не понравились
ему. Как она оробела, когда он посадил е„ перед собой на седло и пустил лошадь
вскачь!  К  его  собакам и соколам она тоже всегда относилась неприязненно. Не
зря же говорят: "Нет благодати на том, кому животные не любы и кто животным не
люб".  Она  была  глуха  и  слепа  к  его рыцарским добродетелям и королевским
доблестям  и  даже,  наоборот, косо смотрела на них. Она ненавидела войну. Она
была  из  тех  слабодушных,  тех  трусов,  что  мешают  храбрецам следовать по
начертанному  им  господом  пути.  По  самой  сути  своей  она  принадлежала к
вилланам,  она  была  еврейкой  до мозга костей. Она лишила его сына крещения