прочувствует  его  слова,  и  продолжал  радостно  и
доверчиво:  - Да, господь вновь благословил меня. Правда, он до сих пор не дал
мне  спасти  душу  Ракели,  но  это  снова  была  благодетельная уловка, чтобы
привести   меня   к  цели  окольными  путями.  Нет,  я  не  одну  душу  подарю
христианству, - ликующе выкрикнул он, - у меня будет дитя от Ракели, и, можешь
не  сомневаться,  когда  я  окрещу младенца, мать поспешит креститься вслед за
ним. Я очень счастлив, отец и друг мой дон Родриго.

    Каноник  был глубоко потрясен. В то время как он, сделав над собой усилие,
сурово отчитывал своего возлюбленного сына, тот и сам уже узрел свет. "Помыслы
мои  неисповедимы  для  вас,  и  неисповедимы  пути  мои", - сказал господь; и
Альфонсо понял это лучше него.

    - Теперь ты не станешь требовать, чтобы я расстался с ней, - говорил между
тем  Альфонсо,  улыбаясь  и  сияя. - Пусть все остается по-прежнему, пока я не
выступлю  в  поход,  -  вкрадчиво  попросил он. - Неужто ты пожелаешь, чтобы я
отослал  мать  моего  ребенка?  Господь отпустил мне уже не одну вину. И раз я
пойду сражаться за него, он посмотрит сквозь пальцы, если я не слишком жестоко
обойдусь с этой пленительнейшей из женщин.

    Впоследствии Родриго укорял себя за свое согласие. Но, увы, он так понимал
дона  Альфонсо! Альфонсо любил Ракель, и недаром же Вергилий, благочестивейший
из  язычников,  самый  близкий христианству, пел о чарах любви, о том, как она
завораживает  чувства  и  душу, отнимает свободу воли и нечеловеческой властью
подчиняет  себе  человека.  А  донья  Ракель  была  достойна  любви,  она была
прекрасна,  прав  был  народ,  называя  е„  Фермоза, е„ красота трогала и его,
Родриго,  и будила в нем благоговейные чувства. Он не думал оправдывать короля
даже  перед  самим собой. Но, быть может, господь поставил эту женщину на пути
этого мужчины, дабы сильнее было искушение и лучезарное торжество.

    Вспоминая  разговор со своим духовным наставником, Альфонсо испытывал стыд
и  раскаяние. В то время как священнослужитель из отеческой любви и дружбы вел
свои  лживые  речи,  сам он постарался перещеголять его во лжи. Он сделал вид,
будто  война  предстоит  очень скоро, и на этом основании выговорил себе право
погрешить  оставшийся  короткий  срок.  А  в  действительности знал, что война
предстоит вовсе не так скоро. Ведь и он всячески старался отсрочить ее.

    Те  же  самые  спорные  вопросы,  которые препятствовали заключению союза,
мешали теперь договориться о приданом инфанты Беренгелы, а значит, и заключить
союз.  У  дона  Хосе  в Сарагосе возникали все новые и новые вопросы, у короля
Генриха  Английского  тоже,  и  стоило прояснить одно, как становилось неясным
Другое.

    Альфонсо  отлично  понимал,  что  все  эти  препятствия  чинит  Иегуда, но
разыгрывал  недовольство  и нетерпение, а сам хотел, чтобы Иегуда выдвигал все
новые  возражения,  и  сам подстрекал к ним. Они видели друг друга насквозь, и
каждый  понимал  тайные  желания другого, но ни один не сознавался в этом, они
играли  в  нескончаемую  и хитрую игру, между ними был безмолвный сговор, они,
король и его эскривано, стали сообщниками.

    При этом дон Альфонсо ревновал к еврею, потому что Ракель была привязана к
отцу, а Иегуда ревновал к Альфонсо, потому что Ракель любила короля. И Иегуда,
всматриваясь  в  лицо  Ракели, радовался, находя сходство с собой, а Альфонсо,
всматриваясь  в  лицо  Ракели, досадовал, находя у не„ общие черты с отцом. Но
оба  старательно  и  не  без злорадства продолжали вести свою хитроумную игру.
Даже  с  глазу  на  глаз оба притворялись, будто деятельно стремятся к союзу с
Арагоном  и  обручению,  и оба непрерывно сводили на нет то, о чем так усердно
хлопотали.

    Когда  дону  Мартину  стало  ясно,  что  король  по-прежнему большую часть
времени   проводит  в  Галиане  и  с  помощью  недостойных  уловок  продолжает
оттягивать   священную  войну,  архиепископ  дал  волю  своему  возмущению.  В
проповедях  он теперь громил короля, который внимает советам обманщиков-евреев
и  подчиняет  христиан  усмотрению  и  произволу обрезанных, тем самым угнетая
церковь Божию и поощряя дьяволову синагогу.

    Славный  своими  добродетелями  великий  писатель  древности  говорил так:
"Sicut  titulis  primi  fuere,  sic  et vitiis - первые в почестях, первые и в
пороках".  То  же  самое  происходит ныне в злосчастной Кастилии. И он поминал
царя Соломона, которого распутные наложницы совратили в язычество.

    По  всей  стране  священнослужители  следовали  примеру  архиепископа. Они
открыто  заявляли,  что  еврей, как истый посланец ада, построил на саладинову
десятину  волшебный  замок  Галиану  и  посадил  в  него  свою  дочь, дабы она
околдовала короля. Ракель они именовали не иначе, как вестницей сатаны.

    Кастильцы увидели, что они обмануты. Их собственный король отнял у них все
благостыни  священной  войны. Студенты высмеивали дона Альфонсо в сатирических
песенках,  называли  его  рыцарем-лежебокой, спрашивали, когда он подвергнется
обрезанию. Вся страна была ошеломлена и возмущена.

    Но  при  всем  благочестивом  негодовании  многие радовались, что с войной
можно  повременить,  и  приводили  старинную  пословицу: "Лучше вареное яйцо в
мирную   пору,   чем  жареный  бык  в  войну".  Однако  Кастилия  была  страна
богобоязненная,  а  длительный  мир  неугоден  господу,  и даже те, кому такое
положение  было по душе, высказывали свои истинные чувства, лишь замкнувшись у
себя  в четырех стенах. А на улицах и в кабаках все по-прежнему дружно жаждали
священной  войны  и  уповали  на  то,  что  господь  вразумит  заблудшего дона
Альфонсо. Вся страна участвовала в лицемерной игре короля и его еврея.

    К  дону  Родриго  пришел  за  советом  священник  из  какого-то небольшого
местечка.  Один  из  его  прихожан,  канатных  дел  мастер, человек набожный и
трудолюбивый, задал ему вопрос:

    - За  последний  год  господь благословил прибылью мои труды и мне удалось
отложить  два золотых мараведи; почему же он посылает меня воевать с неверными
и губит мое дело именно теперь, когда оно так хорошо наладилось?

    Каноник сразу же разгадал увертки дона Альфонсо, но, возмущаясь, он вместе
с  тем  радовался сохранению мира; следовательно, он сам грешил не меньше, чем
канатных дел мастер. Осознав это, он потерял равновесие и дал священнику столь
легкомысленный  ответ,  что  сам  Муса  мог  бы  позавидовать  его  беспечному
острословию.  Он  попросту  привел  случай  из жизни святого Августина. Кто-то
однажды спросил святого: "Чем занимался господь бог до того, как создал небо и
землю?"  На  что  Августин  ответил:  "Создал ад, чтобы отправлять туда людей,
задающих подобные вопросы".

    Весть  о  том,  что  Ракель  беременна, еще пуще разожгла ярость враждебно
настроенных  грандов  и  прелатов.  Народ  же очень доброжелательно принял эту
новость.  Простые люди свыклись с мыслью, что можно еще какой-то срок пожить в
мире,  и  были  довольны,  что до разрешения от бремени барраганы, королевской
наложницы,  войны,  во всяком случае, не будет и не придется снова ломать свою
мирную   жизнь.  Они  ласково  и  умиленно  говорили  о  беременной  Ракели  и
снисходительной  усмешкой  выражали  сочувствие  человеческим  слабостям  дона
Альфонсо.  Они  не возражали против того, чтобы у их рыцарственного короля был
сын   от   красавицы   еврейки,  и  в  беременности  Ракели  усматривали  знак
благоволения  Божия.  Не  зря же господь как раз перед военным походом даровал
своему помазаннику новое дитя взамен умершего сына.

    Как  тут  не  похвалить  красавицу!  Видно,  в амулете, который она велела
повесить  над  входом  в  Галиану,  была  большая  чародейная  сила.  И многие
старались добыть себе этот амулет - мезузу.

    Прелатов  и баронов приводило в ярость такое греховное тупоумие. Откуда-то
пошли  слухи  о дурных предзнаменованиях. Говорили, что Ракель, когда вместе с
королем  удила  рыбу  в  Тахо,  выловила  человеческий череп; об этом будто бы
рассказывал садовник из Галианы.

    Но  и  эти  слушки  не  возымели  действия  и  не  отразились на умиленном
сочувствии  кастильцев  к благословленной богом любовной связи короля-рыцаря и
Фермозы.  Наперекор  всем  стараниям  архиепископа кличка "Вестница Сатаны" не
пристала к донье Ракель, е„ по-прежнему называли только Фермоза.



    ГЛАВА ШЕСТАЯ


    Чтобы  осуществлять свою головоломную задачу - одновременно способствовать
и  препятствовать заключению союза, - дону Альфонсо приходилось подолгу бывать
в  Толедо,  и  донья  Ракель  часто  оставалась одна. Но она догадывалась, что
Альфонсо  у  себя в замке, сообща с е„ отцом, строит какие-то хитроумные планы
для е„ же блага, и в своем одиночестве не терзалась, как бывало раньше, жгучей
тоской.  Она  часто  навещала  кастильо Ибн Эзра. Придя туда, она забивалась в
уголок  рабочей  комнаты Мусы, просила, чтобы он не обращал на не„ внимания, и
следила  за  тем,  как он шагал из угла в угол, обдумывая что-то, или писал за
высоким налоем, или рылся в книгах.

    Каноник  в  это  последнее время избегал встречаться с доньей Ракель, зато
молодой  дон  Вениамин  появлялся  очень  часто.  Он  был глубоко взволнован и
озадачен  тем,  что любимая им женщина, принадлежащая к роду Ибн Эзра, царевна
из  дома  Давидова,  должна  родить младенца кастильскому королю. Он боялся за
любимую,  предвидел,  какая  борьба  возгорится вокруг не„ и е„ ребенка, и ему
хотелось придать ей силы для этой борьбы.

    Но,  говоря  о величии иудейской веры, он уже не принуждал себя, как в тот
раз,  в  присутствии  каноника,  быть по-научному бесстрастным; нет, теперь он
согревал  собственным  чувством  те  слова,  которыми еврейские ученые и поэты
старались   доказать  превосходство  иудейского  мировоззрения  над  языческой
философией и над тем, что проповедовал Иисус из Назарета. Ведь учение великого
язычника  Аристотеля питает лишь ум, меж тем как мудрость иудеев удовлетворяет
потребности не только разума, но и чувства, она направляет на путь истинный не
только   мысли,  но  и  поступки  человека.  И  если  основатель  христианства
возвестил,  что  страдание  -  высшая  добродетель  и  священнейшее назначение
человека,  то  ни  один  из  народов  в  такой  степени, как народ Израиля, не
претворил  в  действительность  это  учение.  В  назидание  человечеству народ
Израиля уже многие столетия носит благородный венец страдания.

    Дон Вениамин вдохновенно рассказывал Ракели о человеке, который всего лишь
полвека  назад  переложил это учение в прекрасные стихи, - о последнем великом
пророке  Израиля, Иегуде Галеви. Он подробно изложил ей его апологию иудейства
и  прочел  одну  из  "Сионид"  Иегуды: "О Сион, царственный приют! Будь у меня
крылья, я полетел бы к тебе. Благоговейно и смиренно лобызал бы твой прах, ибо
даже  прах  твой  благоухает, точно бальзам. Могу ли я жить, когда псы терзают
твоих  мертвых  львов?  О  лучезарная  обитель  Господня,  как  чернь  и  рабы
бесчинствуют  ныне на твоем престоле!" И вот этот самый Иегуда Галеви немощным
старцем  с  превеликим  трудом  совершил  путь  до Святой земли и у самых стен
святого города Иерусалима был убит мусульманским рыцарем.

    Но,  дав волю душевному порыву, Вениамин уже стыдился своей восторженности
и  шутливым  замечанием  пытался  перейти  на  обычный,  будничный тон. Или же
доставал  тетрадь  и  просил  у  Ракели разрешения нарисовать ее. "Какой же ты
праведник  и...  какой  еретик!" - с улыбкой говорила она. Он сделал с не„ три
наброска.  Она попросила, чтобы он отдал ей эти рисунки; она боялась, что тот,
у кого есть е„ изображение, приобретет власть над ней самой.

    Как-то  раз,  особенно  ясно  ощущая  их  взаимную  духовную  близость, он
признался ей в своем последнем, сокровенном убеждении.

    - Мы  тоскуем  о  Святой  земле, - так начал он, - мы молимся о пришествии
мессии,  однако,  -  тут он так понизил голос, что она почти не слышала его, -
однако  на  самом  деле  мы вовсе не хотим, чтобы пришел мессия. Он помешал бы
нашему  непосредственному  общению  с  богом,  отнял  бы  у  нас какую-то долю
божества.  У других есть и государство, и родина, и бог, и они чтут все это, и
все  это  смешано  в их сознании, и бог - лишь часть того, что они чтут. У нас
же, у евреев, есть только бог, и потому мы обладаем им в целостной чистоте. Мы
отнюдь  не  нищие духом и не нуждаемся в посреднике между богом и нами - ни во
Христе, ни в Магомете. Мы осмеливаемся без посредников созерцать и чтить бога.
Уповать  на Сион лучше, это делает жизнь богаче, чем обладать Сионом. Ожидание
пришествия  мессии  побуждает  нас делать землю достойной его, это мечта, а не
действительность, и пусть оно так и будет. Зачем нам быть косными и нерадивыми
обладателями добра, куда лучше стремиться к добру и бороться за него.

    Хотя  Ракель  глубоко уважала ум и душу дона Вениамина, его слова о мессии
не понравились ей. Нельзя доходить в ереси до такой крайности. Она не хотела и
не  могла  верить,  что  мессии  вообще не существует, что он придет не так уж
скоро или даже вовсе не придет.

    Об этом она знала лучше, чем он.

    Относительно  времени  пришествия мессии было множество пророчеств. Тысячу
лет, так гласили они, продлятся бедствия народа Израилева, тысячу лет проведет
он в изгнании, рассеянный по всему свету. Но тысяча лет давно истекла. И враги
снова  ополчились  против Иерусалима, и настало время, когда, по слову пророка
Исайи,  молодая  женщина  родит сына, и то будет Иммануил, мессия. Потому-то в
последние  десятилетия  особенное  почтение  внушали  еврейские женщины в пору
беременности;  ибо  мудрецы  учили,  что  каждая может оказаться избранницей и
родить Иммануила.

    Ее собственная необыкновенная судьба подсказывала Ракели мысль, что именно
она  носит во чреве мессию. Он должен быть из дома Давидова, а разве она, дочь
Ибн Эзров, не царевна из дома Давидова? И разве великое и опасное счастье быть
избранницей  и  подругой  христианского  короля не свидетельствует о е„ особом
предназначении?   Она   ощупывала  свой  живот,  прислушивалась  к  тому,  что
свершается  у  не„  внутри,  улыбалась углубленной в себя улыбкой, и в ней все
крепла  вера, что она вынашивает князя мира, мессию. Но она никому не говорила
об этом.

    Кормилица  опекала  ее, указывала, что ей можно есть, а чего нельзя, когда
ей  надо  почивать  и  когда гулять. Ракель притворялась покорной, но почти не
слушала  ее.  Она  заметила,  что раболепно-угодливый Белардо бросает ей вслед
злобные  взгляды,  но  она не боялась его злого глаза. Счастье ограждало е„ от
всего и вселяло в не„ покой. Она звонко смеялась, вспоминая, как е„ севильская
подружка Лейла сказала ей: "Бедная ты моя".

    Она читала псалмы, один из них особенно запал ей в душу. Не понимая смысла
величавых и давно отзвучавших слов, она по-своему толковала их.

    "И  возжелает царь красоты твоей, - говорилось там, - ибо он господь твой,
и ты поклонись ему. И дочь Тира с дарами, и богатейшие из народа будут умолять
лице  твое; вся слава дщери царя внутри; одежда е„ шита золотом. В испещренной
одежде ведется она к царю. Приводится с веселием и ликованием, входит в чертог
царя.  Вместо отцов твоих будут сыновья твои, ты поставишь их князьями по всей
земле.  Сделаю имя твое памятным в род и род; посему народы будут славить тебя
во веки и веки".

    И Ракель гордилась не менее своего отца.

    Нередко,  глядя на Ракель, Альфонсо ощущал нежность, доходящую до боли, е„
личико  осунулось,  оно  казалось  ему  еще  более  детским  и  вместе  с  тем
умудренным,   движения  е„  стали  необыкновенно  плавными;  свободные  одежды
скрадывали  округлившийся  живот.  Она  явно  ничего  не  боялась,  порой  ему
чудилось, будто она вся лучится безудержным счастьем.

    Он  очень  жалел,  что  из-за  дел  принужден постоянно разлучаться с ней.
Как-то  раз  он  сказал  ей,  что оставляет е„ так часто одну не от недостатка
любви. Совсем наоборот, уверял он.

    По пути в королевский замок он постарался сам понять, что подразумевал под
этим  "наоборот".  И тут ему стало совершенно ясно, что он, потворствуя своему
греху,  втайне  непрестанно  разрушает  то святое дело, о котором ратует перед
лицом  всего  света.  Он  отчетливо увидел, какие гадкие козни плетет вместе с
Иегудой.  Папа прав. Он заключил союз с сатаной, дабы чинить препоны священной
войне. Он чувствовал, что губит свою душу.

    Но  он  знал  и  средство спасти ее. Надо обратить Ракель в истинную веру.
Хотя бы даже употребив силу. И сейчас, немедленно, до того, как она разрешится
от бремени. Пусть она христианкой родит ему сына. Так ему угодно.

    Однако,   воротясь   в  Галиану,  он  увидел,  какой  хрупкой  сделала  е„
беременность,  увидел, что только уверенность в своем счастье придает ей силы,
и у него недостало духу начать разговор, который мог повредить ей.

    Ничего не предприняв, он безвольно отдался счастью.

    Как  и  прежде,  они  по  целым дням ничего не делали и были очень заняты.
Ракель  снова  рассказывала ему сказки, а он дивился, как складно льются у не„
слова, как одна сказка вытекает из другой, как она выдумывает их, и сама верит
своим выдумкам, и его заставляет верить им.

    Да, Ракель была красноречива, она находила нужные выражения для всего, что
е„ волновало.

    Впрочем,  не для всего. Она не умела высказать Альфонсо, как любит его, да
и  нигде,  кроме  древних  песен  в  Великой  Книге,  не  нашлись бы для этого
подходящие  слова.  И  вот она рассказывала ему о звучных, ликующих, страстных
стихах  Песни  Песней.  Она  пыталась  перевести  эти  стихи  для него на свой
арабский  язык, и на его вульгарную латынь, и на им одним понятную помесь этих
двух языков. Только так могла она высказать ему всю свою любовь.

    Она  прочла ему и туманные стихи того псалма, где в чересчур пышных словах
превозносится  блеск  и  слава  царя  и  краса  его невесты. Он был несказанно
удивлен,   что   древние  иудейские  цари  были  еще  горделивее  христианских
королей-рыцарей.

    Но вот однажды утром он, по внезапному наитию, собрался с духом и попросил
е„  сломать  наконец  последнюю преграду, разделяющую их, и перейти в истинную
веру,  дабы она уже христианкой родила ему сына-христианина. Ракель посмотрела
на него скорее с изумлением, нежели с укором или гневом.

    - Этого я не сделаю, и не заговаривай больше об этом, Альфонсо, - тихо, но
решительно сказала она.

    На  следующий день она показала Альфонсо те три наброска, которые сделал с
не„  дон Вениамин. Он долго и старательно вглядывался в рисунки. Как объяснила
ему Ракель, дону Вениамину потребовалось немало мужества, чтобы нарисовать ее;
рисовать   чье-либо  изображение  запрещается  и  законом  Моисея,  и  законом
Магомета.  Дону  Альфонсо  не  понравилось,  что  Ракель  знается с этим доном
Вениамином; надо полагать, Вениамин поддерживает в ней е„ злостное упорство.

    - Раз  ему не дозволено рисовать, так пусть и не рисует, - сердито буркнул
он,  -  я  не  терплю еретиков. Мои подданные должны подчиняться законам своей
религии.

    Ракель   была   ошеломлена.   Как  же  он  от  не„  требует  самой  тяжкой
ереси-отречения от веры предков?

    Альфонсо заметил е„ смятение.

    - На   свете   должны  быть  люди,  короли  и  священнослужители,  которые
предписывают  законы,  - принялся он втолковывать ей, - а низшим не полагается
умничать над законами. Пусть следуют им беспрекословно, вот и все.

    Но когда она собралась унести рисунки, он попросил:

    - Оставь мне их, пусть побудут у меня.

    Когда  она  ушла,  он снова долго всматривался в е„ изображения и при этом
покачивал  головой.  Перед  ним  была  его Ракель и все-таки не совсем она. Он
открывал  в ней совершенно незнакомые ему черты. Но ведь он-то знает е„ лучше,
чем  кто  бы то