риями? Или она
думает этой новой уловкой выманить у него указ для своих евреев? Значит, из-за
них она отказывает ему?

    Вперив в не„ бешеный взгляд, он угрожающе тихо произнес:

    - Ты смеешь ставить мне условия, да? Чтобы я впустил твоих паршивых евреев
в  свою страну, а ты за это впустишь меня сегодня ночью к себе, да? Этого я не
потерплю. Я хозяин здесь в доме, здесь в стране!

    Она  смотрела  на  него  широко раскрытыми серыми глазами, полными жалобы,
укора,  ужаса,  но  не страха. Это окончательно взорвало его. Он набросился на
нее,  швырнул  на  ложе,  схватил,  как  хватают  врага.  Она  сопротивлялась,
задыхаясь.  Он  снова  насильно  бросил  е„ на ложе и, не выпуская, сам тяжело
дыша, в клочья разорвал на ней одежду и молча, яростно, грубо, без наслаждения
овладел ею.

    В ту же ночь Ракель покинула Галиану. Она ушла в кастильо Ибн Эзра.

    Альфонсо слышал, как она уходила вместе с кормилицей Саад. Дорога вверх на
скалистый   Толедский   холм   была   короткая,  но  небезопасная  в  темноте.
Поколебавшись, он послал за ней следом вооруженного провожатого. Тот не догнал
ее.

    "Так  ей и надо, - злорадно подумал Альфонсо. - Сама меня до этого довела.
Все  к  лучшему.  Значит,  так  угодно  небесам. Теперь ничто меня не удержит.
Теперь  уж  я  пойду  войной на неверных. Она одна виновата, что я так долго и
постыдно  мешкал. Арагонский вертопрах просчитался. Провидению неугодно, чтобы
я предавался сладострастию, пока он будет бить неверных".

    К  утру  он  принял решение показать великодушие и еще один день пробыть в
Галиане.  На случай, если она вернется. Несмотря на свой справедливый гнев, он
хотел  расстаться  с ней по-дружески. Ведь много прекрасного пережито здесь, и
нельзя, чтобы все это оборвалось так нелепо и некрасиво.

    Он  слонялся  по  дому  и  парку, судорожно стараясь быть веселым. Далила,
видите ли, желала предать его филистимлянам, но он не такой дурак, как Самсон,
у  него  не  похитишь  его  силу.  Оказалось, что прекрасная жизнь в Галиане -
попросту   эспехисмо,   мираж  пустыни.  Ну  вот,  свежий  ветер  развеял  это
наваждение, и теперь его окружает здоровая действительность.

    Он  остановился  перед мезузой, которую Ракель велела прибить над дверьми.
Это  была трубка из драгоценного металла, а в застекленном отверстии угрожающе
чернели  слова  заповедей  Шаддаи.  Ему  очень  хотелось сорвать эту языческую
дребедень, но он побоялся навлечь на себя гнев е„ бога и удовольствовался тем,
что  кулаком  разбил стекло. Осколки поранили ему руку, потекла кровь, он стер
ее,  но кровь все текла; злобно смеясь, смотрел он на кровоточащую руку. Пусть
теперь  подивятся  все,  кто  думал,  что  он разнежился здесь. Нет, теперь он
ринется  в  бой. Он будет разить и крушить своим славным мечом. В угодном богу
честном  мужском  бою  выбьет он из души все эти глупые помыслы и очистит свою
кровь от грехов, от сомнений, от гнетущей, расслабляющей языческой дури.

    - Может статься, любезный, твои надежды сбудутся скорее, чем ты думаешь, -
с  наигранной  веселостью сказал он садовнику Белардо. - Доставай-ка дедовский
кожаный колет и шлем. Я дам тебе случай проветрить их.

    Белардо, казалось, скорее удивился, чем обрадовался.

    - Я  готов  служить твоему величеству всем, что у меня есть, в том числе и
дедушкиным  кожаным  колетом.  Но  кому-то  надо  остаться  здесь  и орудовать
лопатой. Ведь ты, государь, не захочешь, чтобы твой сад пришел в запустение?

    Уклончивость садовника озадачила Альфонсо.

    - Да  я  не  завтра  собираюсь  выступать, - сердито буркнул он. И так как
разговор  происходил  возле  полуразвалившихся  цистерн, остатков изобретенной
рабби  Хананом машины для измерения времени, словно невзначай приказал: - Пока
что надо засыпать вот это. А то еще свалится туда кто-нибудь в темноте.

    Ракель  не  вернулась  и  на следующий день. Тогда он поскакал в Толедо. В
замке,  по-видимому,  уже  знали,  что  он  рассорился  с  еврейкой.  Все явно
повеселели и вздохнули свободнее.

    Он окунулся в дела.

    Все было так, как предсказывал еврей. Страна процветала, кастильская казна
была  полна.  Впрочем, Иегуда, пожалуй, был прав и в том, что для войны против
халифа  денег  еще  недоставало. Но пусть еврей не думает, что такими доводами
ему  и  впредь удастся удержать его, Альфонсо, от исполнения своего священного
долга.  Довольно  евреям  жиреть  за счет его страны; захочет он, так может по
примеру  своего  франкского  кузена  Филиппа-Августа  отнять у них накопленные
денежки, вот у него и будет золото, чтобы воевать с халифом.

    - Мне  больше  невмоготу  быть eques ad fornacem, рыцарем-лежебокой, когда
весь  христианский  мир  воюет,  - заявил он дону Манрике. - Я все рассчитал и
обдумал и полагаю, что можно начинать.

    - А  твой эскривано, который понаторел в счете, полагает иначе, - возразил
Манрике.

    - Наш  еврей  в  своих  подсчетах  упустил  из виду одну статью - честь, -
высокомерно отвечал Альфонсо. - В чести он смыслит не больше, чем я в Талмуде.

    Манрике встревожился.

    - В  конце концов, ты сам поставил его надзирать за твоей казной, - сказал
он,  -  значит,  его  обязанность  беречь  ее.  Не  поддавайся на уговоры дона
Мартина,  дон  Альфонсо,  - взмолился он, - велик соблазн военного похода, тем
более  что  это  соблазн,  угодный  богу. Но если у нас не хватит денег, чтобы
продержаться год-два, тогда такой поход может погубить государство.

    В  душе  Альфонсо  не  доверял  мнению  Ибн Эзры. Тот искал всяких поводов
помешать  священной  войне, потому что впустить своих евреев в Кастилию он мог
только  в мирное время. Но такая наглая затея даже в голову бы не пришла этому
Ибн  Эзре,  если  бы  не  его,  короля,  нечестивая страсть, а потому Альфонсо
стыдился  признаться  старому другу Манрике в своих подозрениях и вместо этого
лишь проворчал:

    - Вы тут сидите да каркаете, а кому достается от всего христианского мира?
Понятно, мне.

    - Тогда  вступи  в  переговоры с Арагоном, дон Альфонсо, - сухо и обиженно
посоветовал Манрике. - Столкуйся с доном Педро. Заключи честный союз.

    Король в досаде поспешил отпустить своего друга и советчика. Всякий раз он
натыкается  на то же препятствие. Разумеется, Манрике прав, разумеется, начать
войну  можно, только выяснив отношения с Арагоном. Надо точно договориться обо
всем  и заключить союз, но достичь этого способен только один человек на свете
- донья Леонор.

    Что ж, он поедет в Бургос.

    Сколько  времени  он не виделся с Леонор? Целую вечность. Она посылала ему
короткие  учтивые письма, он через большие промежутки отвечал так же коротко и
учтиво.  Он ясно представлял себе их встречу. Он будет разыгрывать весельчака,
она  будет  отвечать  приветливой, несколько принужденной улыбкой. Нерадостное
это выйдет свидание.

    Он  постарается  объяснить  ей  все происшедшее. Но где найти слова, чтобы
другой  человек  понял,  как это страшно и прекрасно, когда на тебя накатывает
такая  огромная  волна,  и швыряет в бездну, и возносит ввысь, и снова вниз, и
снова ввысь?

    В разговоре с Родриго он заносчиво и упрямо отстаивал свое право на Ракель
и  на  страсть  к  ней,  и  священник при всем своем благочестии понял его. Но
Леонор,  сдержанная,  благосклонная,  истая знатная дама, не может его понять.
Перед  ней  он  потеряет  дар речи, и что он ни скажет, все будет звучать, как
жалкая попытка глупого мальчугана во что бы то ни стало оправдаться. Это будет
самое жестокое унижение в его жизни.

    Король не имеет права так унижаться ни перед кем на свете, и нет ничего на
свете, что стоило бы такого унижения.

    Неправда.  Есть,  есть такое блаженство, которое стоит любого унижения и в
придачу вечных мук.

    И  сразу  вновь  всплывает  Галиана  в  е„ нечестивом ореоле. Он чувствует
вновь,  как  прижимается  к  нему  Ракель,  чувствует  е„  нежное, упоительное
прикосновение,  чувствует,  как  пульсирует  е„  кровь  и  бьется  сердце.  Он
запускает  пальцы  в  е„  волосы,  теребит их, пока она не скажет, смеясь: "Не
надо,  Альфонсо, мне больно, Альфонсо". Кто еще умеет так забавно, по-своему и
так  убедительно  сказать  "Альфонсо",  что  от  одного этого слова и смеяться
хочется,  и  пробирает дрожь? Он видит е„ глаза цвета голубиного крыла, видит,
как  они  меркнут,  как  медленно опускаются на них тяжелые веки и поднимаются
снова.

    Ему вспомнились арабские стихи, которые она однажды дала ему прочесть:

    "Часто  слышал  я  свист  стрел  над моей головой и не дрогнул ни разу; но
когда  я  слышу  шелест е„ платья, трепет проходит у меня по всему телу. Часто
слышал  я  трубы наступающего врага, но оставался холоден телом и душой; когда
же я слышу е„ голос, всего меня обдает жаром".

    Тогда  эти стихи вызвали у него досаду; не смеет рыцарь доходить до такого
раболепства.  Но они были истинны, эти нежные и раболепные стихи, истинны, как
само  Евангелие.  Его обдавало жаром, едва он представлял себе Ракель. Как мог
он  даже  помыслить  о  том,  чтобы  покинуть Ракель, свою Ракель, блаженный и
греховный смысл своей жизни?

    Он  должен  вернуть  себе  Ракель, должен помириться с ней. А это возможно
только  одним  путем. Он тяжело перевел дух. Ничего не поделаешь. Другого пути
нет.

    Он послал за Иегудой.

    Дон Иегуда был не из трусливых, но его охватил страх, когда глубокой ночью
к нему в полном смятении прибежала Ракель.

    - Он оскорбил меня так, как никогда не оскорбляли женщину, - сказала она.

    Иегуде не терпелось узнать, что случилось. Но он сдержался. Разбудил Мусу,
попросил его приготовить сильнодействующее успокоительное питье и сказал:

    - Ляг, усни, дочь моя, завтра проснешься здоровой.

    Оставшись  один,  он  лихорадочно  пытался  представить себе, что же такое
могло  произойти.  Должно  быть,  она попросила приюта для франкских евреев. А
Иегуда  по  опыту знал, как жестоко и вероломно умеет этот человек оскорблять,
когда  бывает раздражен. Ракель не стерпела обиды, она убежала, а человек этот
мстителен,  он сорвет свою злобу и на нем, Иегуде, и на всех евреях. И Ракель,
и он сам напрасно принесли такую жертву.

    Он  старался  успокоиться,  но  уснуть не мог. Нельзя допустить, чтобы все
пошло прахом, надо найти лазейку для надежды. Он ломал себе голову, отыскивая,
за  что  бы  ухватиться.  Этот христианский король вечно толкует о чести, но о
собственном  достоинстве  понятия  не  имеет,  Уже два раза, обругав и оплевав
Иегуду,  он  вдруг  понимал,  что  нуждается  в  нем,  и  спешил  опять к нему
подладиться.  Ракель  он  любит,  жить без не„ не может, значит, и к ней будет
опять подлаживаться, будет клянчить, чтобы она вернулась.

    Это  было  утро  пятого  тишри.  Меньше чем через три недели истекал срок,
назначенный  Иегудой  для  исполнения  обета.  В  эту первую бессонную ночь он
понял, что много у него еще будет бессонных ночей, много раз будет он падать в
бездну отчаяния и выбираться из нее, цепляясь за надежды и хитроумные домыслы.

    Так обстояло дело с Иегудой Ибн Эзра. А с тобой-то что, Ракель? Ты бродишь
бледная,  молчаливая,  тщетно  ждешь  весточки.  Ты видишь озабоченные, нежные
взгляды  отца,  но  они  не  греют  и  не  утешают  тебя. Ты слышишь слезливые
причитания  кормилицы - увы, е„ ладанка, "рука Фатимы", ничему не помогла, - и
все  е„ уговоры скользят мимо тебя. Ты воскрешаешь в памяти его лицо, осанку и
повадку в те лучшие часы знойной страсти, когда сливались воедино души и тела.
Но  этот  образ  вытесняется  другим,  и  ты  видишь перед собой изуродованные
похотью черты насильника. Вот, значит, каков лик рыцарства, столь пленительный
для  него!  Но,  несмотря ни на что, ты тоскуешь о нем и знаешь твердо - стоит
ему только позвать, и ты пойдешь, побежишь к нему.

    Проходили  дни.  Дон Альфонсо был в Толедо, но не посылал ни за ней, ни за
Иегудой.  Только  дон  Манрике  являлся  с вопросами, необходимыми для ведения
государственных дел.

    Наступил  священнейший  для  евреев день-день очищения, йом кипур. Иегуда,
удивительный,  многоликий  Иегуда, словно переродился в этот день. Он отбросил
всякое  мелочное  тщеславие, признался себе, что его "высокое назначение" было
лишь  личиной  властолюбия,  и  воистину  стал  сокрушенным,  жалким,  грешным
человеком  перед лицом Божиим; чем высокомернее был он раньше, тем приниженнее
стал теперь. Он бил себя в грудь и со жгучим стыдом взывал к богу:

    - Я  согрешил  головой  своей,  надменно  и дерзко поднимая ее. Я согрешил
глазами  своими,  глядевшими  нагло  и  заносчиво.  Я  согрешил сердцем своим,
преисполненным  гордыни.  Я признаю, и сознаю, и каюсь. Помилуй меня, господи,
дай мне искупить мой грех.

    Теперь  он  не  только  разумом, но всем существом своим готов был принять
любую кару.

    Когда два дня спустя король призвал его к себе, он ни на что не надеялся и
ничего  не  страшился.  Добро  ли, зло ли - будь благословенно, - так мысленно
твердил он по дороге в замок и так думал на самом деле.

    Альфонсо   держался  надменно  и  смущенно.  Он  долго  распространялся  о
малозначащих  делах,  как-то: о препонах, чинимых баронами де Аренас, и о том,
что  он  не  намерен  терпеть  это  далее. Пускай Иегуда вдвое против прежнего
сократит им срок, и если они не соизволят уплатить, он, Альфонсо, силой займет
спорное селение.

    - Я  в  точности  исполню  приказ  твоего величества, - с поклоном ответил
Иегуда.

    Альфонсо  лег  на  свою  походную  кровать,  скрестил  руки  под головой и
спросил:

    - А  как  обстоит  дело  с  моими  военными  планами? Ты все еще не нагреб
достаточно денег?

    - Договорись  с  Арагоном,  государь,  а тогда можешь выступать, - деловым
тоном ответил Иегуда.

    - Заладил  одно  и  то  же,  - проворчал Альфонсо и, привстав, без всякого
перехода, спросил:

    - А  что  слышно  о  евреях,  которых  ты  хочешь навязать мне? Постарайся
говорить  по-честному,  не  как  их  брат,  а  как  мой советник. Будут у моих
подданных  основания  упрекать  меня:  что,  мол, делает этот король - в самый
разгар священной войны впускает в страну тысячи нищих евреев?

    Скорбная   самоотверженная   покорность   Иегуды  мигом  сменилась  буйным
ликованием.

    - Никто  не  скажет  ничего  подобного, государь, - ответил он, снова став
прежним  Иегудой,  почтительным, уверенным в себе и в своем превосходстве. - Я
бы  не  осмелился  просить  тебя,  чтобы  ты  допустил  к себе в страну нищих.
Наоборот,  я думал всеподданнейше предложить тебе, чтобы через границу пускали
только тех беженцев, у которых окажется в наличности, скажем, не менее четырех
золотых  мараведи.  Новые  поселенцы  будут  не  жалкими  бедняками,  а людьми
положительными,  сведущими  в  торговле  и ремеслах, и обогатят казну немалыми
налогами.

    Альфонсо только того и ждал, чтобы его уговорили, а потому спросил:

    - Как по-твоему, можно это втолковать моим грандам и моему народу?

    - Не  знаю,  как  грандам,  а народу, безусловно, можно. Твои кастильцы на
деле почувствуют приток средств, им привольнее станет жить, - ответил Иегуда.

    Король рассмеялся.

    - Ты,  по  своему обыкновению, преувеличиваешь. Ну, да я к этому привык, -
заметил он и будто вскользь бросил: - Так вели изготовить указ. - Иегуда низко
поклонился, коснувшись рукой земли.

    Он не успел еще выпрямиться, как король добавил:

    - Бумаги  пришли  мне  в  Галиану.  Я  сегодня  вернусь  туда.  Да  скажи,
пожалуйста,  своей дочери: мне будет приятно, если она пожелает присутствовать
при подписании указа.

    За  пять  дней  до  назначенного им самим срока дон Иегуда сообщил парнасу
Эфраиму,  что  король, наш государь, выразил согласие на поселение шести тысяч
франкских евреев.

    - Тем самым я избавляю тебя от труда предавать меня анафеме, - с лукавой и
горделивой  скромностью  продолжал  он. - Правда, от внесения двенадцати тысяч
мараведи  для  франкских  евреев  я  тебя  избавить  не  могу. - И великодушно
добавил:  -  Зато  в том, что они получат доступ к нам в страну, будет большая
доля твоей заслуги. Не согласись ты оказать мне помощь, я бы этого не добился.

    Дон  Эфраим  побелевшими  губами  произнес  слова  благословения,  которые
положено говорить, когда получаешь радостную весть:

    - Хвала тебе, Адонай, господь бог наш, ибо ты благ и даруешь нам благое.

    Тут Иегуда не сдержался и дал волю своему торжеству:

    - Naphtule  elohim  niphtalti  -  божьи  победы  -  мои  победы! - ликующе
воскликнул он.

    Он  ходил  сияющий,  окрыленный, не чувствуя под собой земли. Куда девался
человек,  который  всего  лишь  две  недели тому назад был раздавлен сознанием
своего ничтожества? Гордыня его не знала пределов. Грудь его распирал смех над
глупцами  идолопоклонниками,  что  затеяли  свою  священную войну ради страны,
которая  никогда  не  будет  принадлежать  им. Истинную священную войну, войну
Божию, ведет он, Иегуда. Пока те сеют смерть и опустошение, он мирно расселяет
шесть тысяч спасенных. Он мысленно видел уже, как работают их смышленые головы
и  ловкие  руки,  как  они  устраивают  мастерские,  возделывают виноградники,
производят и выменивают полезные предметы.

    Он праздновал свое торжество с верным другом Мусой. Его, ценителя лакомств
и  тонких  вин,  позвал он сотрапезником на дунуновский пир, достойный братьев
Дунун,  непревзойденных  чревоугодников мусульманского мира. Перед Мусой он не
скрывал своей радости. Видно, он и в самом деле любимое чадо Божие. Если бог и
посылает ему порой несчастье, то лишь затем, чтобы он лучше прочувствовал свое
счастье.

    - Знаю,  знаю,  мой  друг,  -  с  ласковой насмешкой подтвердил Муса. - Ты
потомок  царя  Давида,  и  господь  на  ладони  своей  проносит тебя над всеми
житейскими  бурями.  Потому-то тебе незачем прислушиваться к голосу рассудка и
можно   "творить"   и  крушить  напропалую,  теша  свое  необузданное  сердце,
точь-в-точь  как те рыцари, к которым ты питаешь такое безграничное презрение.
Разумом  ты  их видишь насквозь, но в делах своих руководствуешься их основным
правилом:  "Лишь  бы  не сидеть сложа руки, лишь бы что-нибудь делать, и лучше
даже не то, что надо, чем вовсе ничего".

    Они пили изысканные вина, и Иегуда, в свою очередь, поддразнивал друга:

    - Ну   конечно,   мудрец   не   должен   терять   хладнокровие  при  любых
обстоятельствах:  он  скорее согласится, чтобы его убили, чем ударит сам. Могу
засвидетельствовать, что ты так и поступал. И если бы не я, ты по меньшей мере
три раза был бы уже убит и не мог бы сейчас пить это вино с берегов Роны.

    Они выпили.

    - Я  рад,  -  заговорил  Муса,  -  что твой Ибн Омар хоть сегодня не будет
требовать  от  тебя,  чтобы ты вмиг составил договор с другим государством или
отправил  в  плавание целый торговый флот. Мне ведь та к редко доводится мирно
наслаждаться  твоей  дружбой.  Ты  без  конца  превозносишь мир, а самому себе
отказываешь в нем.

    - Если  бы  я  не отказывал себе в мире, другие и вовсе не знали бы его, -
ответил Иегуда.

    Муса кротким, улыбчивым, испытующим взглядом посмотрел на друга.

    - Резво  бегаешь,  друг  Иегуда,  - промолвил он, - и не знаешь передышки.
Боюсь,  что ты убегаешь от своей души и она не может догнать тебя. Нередко ты,
правда,  добегал до цели, но не забудь, что порой тебе не хватало дыхания. - И
немного  погодя  добавил:  - Мало кто понимает, что не мы идем по жизни, а нас
ведут  по  ней. Мне-то давно уже ясно: я не рука, бросающая игральные кости, а
лишь  одна  из костей. Боюсь, что ты этого никогда не постигнешь. Но именно за
это я тебя люблю и дружу с тобой.

    Долго  сидели  они  так  -  ели,  беседовали, пили. А потом с наслаждением
смотрели на танцовщиц, которых позвал Иегуда.

    Вспоминая  в  последующие  недели  речи  своег