о  друга  Мусы,  Иегуда лишь
посмеивался  с  ласковым превосходством. Все складывалось, как он задумал. Два
огромных каравана с товарами, которые он наудачу приказал доставить с дальнего
Востока,  благополучно миновали превратности морей и войны и достигли надежной
пристани.

    В   самый  разгар  священной  войны  был  подписан  хитроумный  договор  с
наместниками  султана  Саладина  на  пользу Иегуде и Кастильскому королевству.
Иегуда  с  глубоким изумлением убеждался, что толедская жизнь претворяла в явь
те  грезы, которые грезились ему когда-то у полуразрушенного фонтана. Гордость
окутывала его мерцающим облаком.

    Он  заказал  себе  рисунок  герба и просил короля утвердить его. Посредине
была  изображена  менора,  семисвечник  из  храма Господа, а кругом еврейскими
письменами  были  начертаны  имя  и должность Иегуды. Он заказал себе печать с
этим гербом и носил е„ на груди по обычаю своих праотцев, тех мужей, о которых
повествует Великая Книга.

    Альхама  выплачивала очень большую саладинову десятину, и такой же большой
процент  получал с не„ Иегуда. Он решил впредь не оставлять себе этих денег. А
тут как раз оказалось, что парижским евреям, когда их изгоняли, удалось спасти
свиток  торы,  который  считался  древнейшим  из  уцелевших  списков  Моисеева
Пятикнижия.  Это  был  так называемый сефер хиллали. Иегуда купил книгу за три
тысячи  мараведи;  никто,  кроме  него,  не был способен пожертвовать беженцам
такую огромную сумму таким красивым жестом.

    И  теперь  он сидел вместе с Мусой перед драгоценным и ломким пергаментным
свитком,  сохранявшим  из  поколения  в  поколение  слово Божие и возвышенное,
благородное творение еврейского народа.

    Жадно  и благоговейно созерцали они чудесную книгу и бережно прикасались к
ней.

    Иегуда  собирался  было отдать пергаментный свиток в дар альхаме, но его с
первых  же  дней  удручал  невзрачный  вид  толедских  синагог. Нет, сперва он
построит  подобающее  хранилище для своей чудесной книги, храм, достойный этой
драгоценной  рукописи, достойный народа Израилева, древней толедской альхамы и
его самого, Иегуды Ибн Эзра.

    - А  ты  не  думаешь, что этим еще пуще разожжешь ненависть архиепископа и
баронов? - предостерег его Муса.

    Иегуда только пренебрежительно усмехнулся в ответ.

    - Я построю богу Израиля достойный его дом, - сказал он.

    Муса  все так же ласково, но, пожалуй, настойчивее, чем обычно, постарался
образумить его.

    - Иегуда,  друг мой, не обременяй коня чересчур пышной сбруей. Смотри, как
бы под конец не остаться с упряжью и чепраком, но без коня.

    Иегуда  дружески  похлопал  его по плечу и пошел дальше своим дерзновенным
путем.


    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    Донья  Леонор  у себя в Бургосе сперва не приняла всерьез слухи о любовных
похождениях  Альфонсо.  И  даже когда оказалось, что Альфонсо по целым неделям
живет  в  Галиане  наедине  с  еврейкой, она постаралась убедить себя, что это
мимолетное  увлечение. Правда, за пятнадцать лет супружества Альфонсо время от
времени  позволял  себе  любовные прихоти, но всегда очень скоро возвращался к
ней,  по-мальчишески  смущенный. У не„ в голове не укладывалось, что он мог не
на  шутку  влюбиться,  да еще в эту еврейку! Когда они встретились впервые, он
почти  не  обратил на не„ внимания, и самой Леонор пришлось просить его, чтобы
он сказал этой девушке несколько учтивых слов. К тому же она, еврейка, слишком
бойка  и  одевается  как-то  подчеркнуто  своеобразно,  а все это может только
оттолкнуть Альфонсо.

    Нет,  донья  Леонор  не ревновала. Грозным предостережением вставала перед
ней  жизнь  е„  матери  Алиеноры  Аквитанской,  которая  мучила  мужа, Генриха
Английского,  дикой  ревностью,  за  что  все  последние  годы  он держит е„ в
заточении.  Нет,  Леонор не последует материнскому примеру. Увлечение еврейкой
пройдет у Альфонсо так же скоро, как все его прошлые прихоти.

    Шли недели, месяцы, а Альфонсо был по-прежнему влюблен в эту донью Ракель.
И  вдруг  доводы  разума и самообольщения потеряли силу. Леонор всегда считала
чистым  вымыслом  увлекательные  романы  в стихах, которые посылала ей из Труа
сестра  и  пели  перед  ней  франкские  рыцари  и  труверы.  Она  и сама порой
воображала себя одной из тех прекрасных, сверкающих умом женщин, Джиневрой или
Изольдой,  ради которых блистательные рыцари, Ланселот или Тристан, жертвовали
честью и жизнью. Но вот эти нелепые, безумные россказни обернулись не выдумкой
стихоплетов,   а   подлинной,   окружающей   е„   жизнью.  Оказались  страшной
действительностью,  которой  жил  е„  супруг,  е„  рыцарь, е„ возлюбленный, е„
Альфонсо!

    Гнев  закипел в ней против него, против Альфонсо, который так отблагодарил
е„  за  любовь, за ровный и веселый нрав, подобающий знатной даме, за рождение
инфанта;  е„  охватила  безграничная  ненависть  к  этой  женщине,  к еврейке,
распутнице,   подлым  образом  обольстившей,  укравшей  у  не„  мужа,  который
принадлежал ей по праву пятнадцатилетнего супружества, освященного церковью.

    Но  нельзя,  подобно  матери,  терять над собой власть. Надо быть мудрой и
помнить, что ей предстоит выдержать борьбу с умнейшим человеком в королевстве,
с Ибн Эзрой, которого сама она, безумица, на свою погибель призвала сюда.

    Она  и повела себя мудро. Подавила гнев. Не желала слышать о происходящем,
все  отрицала  даже перед своими приближенными. Пришел архиепископ Бургосский,
искренний  и верный друг, и с сокрушением заговорил о приключившейся беде. Она
тотчас придала лицу самое царственное выражение и посмотрела на благочестивого
гостя так холодно и недоуменно, что он умолк.

    Нет,  донья  Леонор знать не знала про Галиану, ничего не предпринимала ни
против Альфонсо, ни против его любовницы, никому не жаловалась.

    Она  сделала  одно - резко изменила свою политику. К величайшему изумлению
придворных, она внезапно заявила, что нейтралитет Кастилии - дело нечестивое и
неразумное. Все видят, что у государства теперь достаточно денег для участия в
священной войне. Так пора наконец выступать в поход.

    Она  знала: стоит Альфонсо выступить в поход, и злые чары развеются, точно
дым; это было непреложно, как "Отче наш".

    И она сделает так, что он выступит в поход. Она добьется союза с Арагоном.
Умная, злая усмешка тронула е„ губы. Из нелепой страсти Альфонсо можно извлечь
хоть какую-нибудь пользу: можно смягчить дона Педро, показав ему, что Альфонсо
вообще  подвержен  припадкам  умопомешательства,  что  он был невменяем, когда
нанес ту злополучную обиду, а значит, е„ следует простить и забыть.

    Она  написала  дону  Педро  дружественное  послание, где в приличествующих
знатной  даме,  но все же нежных выражениях дала ему понять, что желает видеть
его  у  себя.  Письмо  должен  был  доставить  дон  Луис,  секретарь е„ друга,
архиепископа Бургосского.

    Воображение  молодого  короля было поражено любовной связью дона Альфонсо.
Несмотря  на  всю свою ненависть, он по-прежнему видел в доне Альфонсо зерцало
рыцарства, и необузданная страсть кастильского короля была лишь подтверждением
его рыцарских качеств. Подобно тому как Тристан и Ланселот жертвовали всем для
своей  дамы,  Альфонсо тоже ставил на карту свою рыцарскую и королевскую честь
ради женщины, к которой воспылал любовью. А то, что эта женщина была еврейкой,
придавало приключению ореол особой таинственности. Много ходило фантастических
историй  о рыцарях, которые пленялись на Востоке мусульманскими женщинами. Дон
Педро не мог без содрогания думать о царственном родственнике, отрекавшемся от
христианской веры и губившем свою душу, и вместе с тем невольно восхищался его
бесстрашием.

    С  такими  противоречивыми  чувствами  читал  он  письмо  доньи Леонор. Он
мысленно  слышал  е„ голос, видел перед собой милый облик благородной дамы, от
души жалел эту превосходную женщину, которую узы брака приковали к страдающему
помешательством,  одержимому  дьяволом  Альфонсо.  И  раз эта благородная дама
оказалась в беде, его долг-помочь ей.

    Вдобавок  и  он с начала крестового похода жестоко страдал от бездействия.
Он  совсем  уже  снарядился,  чтобы  напасть  на Валенсию, где владычествовали
мусульмане,  успел даже отправить к валенсийскому эмиру послов, и те, ссылаясь
на старые договоры, в дерзкой форме потребовали с него дань, так что дону Хосе
Ибн  Эзра  стоило  немалых  трудов вновь наладить отношения с эмиром. Министру
приходилось  измышлять  все  новые  и  новые  хитрости, лишь бы его строптивый
повелитель не нарушил этого "постыдного" мира.

    Таким  образом,  послание  доньи  Леонор  встретило  у дона Педро живейший
отклик,  но  он  не  мог переломить себя, отправиться в Бургос и первым искать
примирения.  В Бургосе это предвидели, и посланный доньи Леонор, богомольный и
изворотливый  секретарь  дон  Луис,  предложил  удачный выход. В такое трудное
время   каждому  христианскому  монарху  не  худо  совершить  паломничество  в
Сант-Яго-де-Компостела.  И  если  по  пути в святую обитель дон Педро заедет в
Бургос, он доставит большую радость донье Леонор.

    Педро заехал в Бургос.

    Донье  Леонор  было  приятно,  что юный государь смотрит на не„ с таким же
рыцарским  восхищением,  как  и  раньше.  Он  довольно  неловко заговорил о е„
несчастье.  Она  сделала  вид,  что  не  поняла его слов, но не скрыла, как ей
тяжело.  Выразительно  глядя  на  него,  она  сказала,  что,  заключив  союз с
Кастилией  и  тем  самым  дав  испанским  государствам возможность выступить в
крестовый  поход,  он  окажет  услугу не только всему христианскому миру, но и
лично  ей,  Леонор,  ибо  таким путем он избавит от когтей злых духов великого
государя  и  полководца,  с  которым  она связана тесными узами, и поможет ему
обрести  свою  подлинную  благородную  сущность.  Педро  смущенно теребил свою
перчатку  и  не знал, что ответить. Ей понятно, продолжала она, что дону Педро
неуместно  делать  первые шаги к заключению союза с человеком, якобы обидевшим
его.  Но, быть может, удастся подвигнуть Альфонсо на дела, которыми он рассеет
недоверие дона Педро.

    Как  она  и  ожидала,  дон  Педро  спросил, что это за дела. Но Леонор все
обдумала заранее. Надо полагать, Альфонсо не откажется, ответила она, признать
за  Арагоном  сюзеренные  права  над  бароном де Кастро и, дабы загладить свою
вину,  уплатить  ныне  правящему  барону  Гутьере  де  Кастро  крупную сумму в
возмещение  за  убитого  брата;  может  быть, Альфонсо согласится даже вернуть
барону Гутьере толедский кастильо.

    Ее  расчет  был  построен  на  том, что Альфонсо обязательно согласится на
такое  возмещение,  раз от этого будет зависеть возможность крестового похода.
Если же он отнимет кастильо у Иегуды, заносчивый еврей не стерпит такой обиды,
и разрыв с семейством Ибн Эзра будет неизбежен.

    Дон  Педро  растерялся. Такого рода уступка, конечно, многое бы загладила.
Он  чувствовал на себе молящий взгляд благородной женщины. И ему глубоко запал
в  душу е„ намек, что это будет воистину рыцарским служением даме сердца, если
он  вырвет  Альфонсо  из  когтей  дьяволицы.  Его искренне растрогала скорбная
кротость  нежной  и  печальной  королевы.  Он  поцеловал ей руку и сказал, что
обдумает  е„  слова  с  самым  дружеским расположением; он не мечтает о лучшей
участи, как идти воевать во имя Христа и во имя ее, доньи Леонор.

    После  того  как Ракель возвратилась в Галиану, дон Альфонсо почувствовал,
что  никогда  еще  так  е„  не  любил. Когда он смотрел на е„ тонкое лицо, ему
становилось  стыдно  своей грубости; ведь она была дама, дама его сердца, а он
учинил  ей  такое  бесчестье и насилие. Но в другие разы именно воспоминание о
том,  как  он  сломил  е„  отчаянное  сопротивление,  наполняло  его  жестоким
сладострастием.  В нем поднималось неистовое желание опять унизить ее, и когда
она самозабвеннее, чем он, отдавалась объятиям, он испытывал злое торжество.

    При этом он был ей благодарен за то, что она ни единым словом, ни малейшим
жестом  не  напоминала о тех тягостных минутах. Едва вернувшись, она испуганно
спросила  его,  чем  он поранил руку, потому что царапины и порезы от осколков
мезузы заживали очень медленно. Он ответил уклончиво и был доволен, что она не
стала  расспрашивать  дальше;  не спросила она и о том, почему засыпаны землей
цистерны рабби Ханана.

    На самом деле она вовсе не забыла тех минут. Но все случилось так, как она
и  желала  и боялась: в его присутствии оскорбление уже не было оскорбительно,
грубость  уже  не  казалась  грубостью. И даже порой, лежа в его объятиях, она
мечтала  вновь  увидеть  лицо  дикаря,  какое  было  у  Альфонсо в те безумные
мгновения.

    Ее надежды изменить его, из рыцаря превратить в человека, оказались так же
тщетны,  как  тщетно  волны бьются о скалу. Да она и не жалела об этом: ей был
люб   и  рыцарь.  Его  худое,  костлявое,  словно  выточенное  грубым  резцом,
мужественное  лицо, присущее ему сочетание грации и угловатости не переставали
волновать е„ кровь.

    Всем остальным книгам Библии она теперь предпочитала Песнь Песней и велела
повесить на стене своей опочивальни взятый из не„ стих:

    "Ибо  крепка,  как  смерть, любовь... стрелы е„ - стрелы огненные. Большие
воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее".

    Она  перевела  этот стих Альфонсо, он выслушал очень внимательно. Попросил
повторить, прочесть стих по-еврейски.

    - Неплохо звучит, - заметил он, - даже очень хорошо.

    С  тех пор как она подарила ему арабские доспехи, он знал, что она любит и
Альфонсо-воина.  Но  он  не  зря  ревновал  е„  к  отцу  и  старику  Мусе, ибо
чувствовал,  что  разум  е„  отвергает  в  нем  все  по-настоящему  хорошее  и
героическое.  С  жаром  и  даже  со  страстью  старался  он  раскрыть ей себя.
Война-это  божья  заповедь, а воинская слава для мужчины - самая высокая цель.
Лишь в войне обнаруживается лучшее в отдельном человеке и в целом народе.

    Ведь  и  у евреев были Самсон и Гидеон, Давид и Иуда Маккавей. И как может
король  править,  не  воюя?  Королю нужны верные соратники, и они ждут от него
заслуженной  платы. Значит, ему необходимы все новые земли, чтобы раздавать им
в награду за верную службу, а где же взять земли, как не у врага? На то король
и  поставлен  от  бога, чтобы брать добычу и приумножать свои владения. Он-то,
Альфонсо,  знает меру, он не такой алчный, как его тесть Генрих Английский или
же  римский император Фридрих, он не собирается завоевывать весь мир. Все, что
по ту сторону Пиренеев, ему не надобно. Он желает владеть одной лишь Испанией,
но е„ он желает иметь всю полностью, как христианскую, так и мусульманскую.

    Дерзновенным и страшным, как рок, казался он Ракели. Неотразимый и грозный
соблазн  исходил  от этого отпрыска франкских и готских варваров, убежденного,
что ему, одному ему, господь судил владеть всем полуостровом.

    Он  рассказывал  ей  о  высоком и благородном ратном искусстве, которое он
изучил  до  основания,  до  тонкостей.  И  пусть  он  и  сейчас не стал еще ни
Александром,  ни  Цезарем, все равно он родился полководцем. Врожденным чутьем
он  знал,  когда  пускать  в  дело  легкую конницу, а когда тяжелую, с первого
взгляда  мог  определить  достоинства  поля  битвы  и,  как никто другой, умел
отыскать такое место для засады, откуда лучше всего врасплох застигнуть врага.
И  если  он не всегда выходил победителем, то лишь оттого, что ему недоставало
одной-единственной скучной добродетели, потребной для полководца, - терпения.

    Выслушав  его  рассказы  о  том, сколько он выиграл кровавых битв, сколько
поверг врагов, она почти всегда говорила не то, что он ожидал.

    Например, она спрашивала:

    - Сколько, ты сказал? Три тысячи с вражеской стороны и две тысячи с твоей?

    И в е„ вопросе слышался не упрек, а скорее тягостное недоумение.

    А  то просто уходила в себя, замыкалась в упрямом одиночестве, из которого
он  не  мог  е„ вырвать. Хуже всего бывало, когда она только молча смотрела на
него. Это было красноречивое молчание, язвившее больнее, чем гневный укор.

    Однажды е„ молчание вызвало у него злобную вспышку:

    - Знаешь,  кто  разбил стекло на твоей священной мезузе? Я. Вот этой самой
рукой. И цистерны твоего рабби Ханана тоже я велел засыпать. Так и знай.

    Она  ничего  не  ответила.  Тяжело дыша, он встал, прошел несколько шагов,
вернулся,  снова  сел  рядом  с ней и заговорил о чем-то другом. Остановился и
хотел попросить прощения. Она ласково закрыла ему рот рукой.

    Хотя  Альфонсо страстно ненавидел то, что было в ней чуждого, он знал, что
обречен ей, обречен навеки.

    "Et nunc et semper et in saecula saeculorum, amen" [И ныне, и присно, и во
веки  веков,  аминь  (лат.)],  -  кощунственно пробормотал он про себя. Он сам
обрек  свою душу на погибель, ибо теперь ясно видел, что Ракель ему никогда не
обратить  в  христианскую веру. Пожалуй, так и лучше. Все равно он не вырвется
из  заколдованного  круга,  в  который сам заключил себя; и он, ожесточившись,
упорствовал в своем грехе.

    Каноник  дон  Родриго  больше не заговаривал с ним о Галиане. Это не имело
никакого  смысла.  Они  высказали  все, что может в таком вопросе один человек
сказать  другому.  Однако,  хотя  Альфонсо  и  считал  свой  грех  королевской
привилегией, которую не смеет у него оспаривать никакой священнослужитель, его
все-таки  мучила  молчаливая скорбь каноника, искреннего его друга, и он ломал
себе голову, чем бы доказать тому свою любовь и признательность.

    Не  посчитавшись  с  архиепископом,  он  издал  указ,  по  которому  в его
владениях  взамен испанского летосчисления вводилось римское, принятое во всех
прочих западных государствах.

    Радость и благодарность пересилили в доне Родриго укоризненную печаль.

    - Ты правильно поступил, дон Альфонсо, - признал он.

    Архиепископ,  не  осмелившийся  порицать  короля за его нечестие, с особым
жаром  ополчился теперь против нового закона. Он упрекал Альфонсо, что тот без
особой  необходимости,  единственно ради удобства каких-то иноземцев, отбросил
одну  из  важнейших  привилегий испанской церкви. Никто из его предков с такой
легкостью  не  отмахнулся  бы от этого ценного преимущества. Альфонсо понимал,
что  не  в  законе дело, что архиепископ горячится так из-за Галианы, и потому
очень  сурово  одернул  хулителя. И так уже он, Альфонсо, отклонил немало куда
более  каверзных  папских  притязаний,  и  теперь  ему  только приятно в таком
маловажном деле ублажить святого отца. К тому же Рим и прав. Испанцы проявляют
поистине  нехристианскую  гордыню, ведя летосчисление от величайшего события в
своей  собственной истории; конечно, очень важно, что император Август даровал
им  права  гражданства, но как-никак рождество Христово было для всего мира, а
значит, и для их полуострова, еще более значительным событием.

    Однако  удовлетворение,  доставленное скорбящему Родриго, недолго радовало
короля.  Загнанный  внутрь  грех  не  переставал жечь его. Как-то утром, после
ранней обедни, он огорошил капеллана королевского замка вопросом:

    - Объясни мне, досточтимый брат, что это, собственно, такое - грех?

    Священник,  человек  еще не старый, был польщен удивительным вопросом дона
Альфонсо.

    - Дозволь  мне,  государь,  привести суждение святого Августина, - ответил
капеллан.  - Грех, говорит он, это совершение таких поступков, о коих человеку
известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться.

    - Благодарю тебя, досточтимый брат, - промолвил король.

    Он  долго думал над изречением великого отца церкви, потом пожал плечами и
успокоился  на  том,  что  крестовым  походом  избавит  себя  от  греха,  если
допустить, что он творит грех.

    Хотя  громко  никто  не  решался  поносить короля, все же кругом слышалось
немало  злых  шепотков.