роша, чтобы стать его султаншей.

    Кормилица  ходила озабоченная и огорченная и однажды достала спрятанное на
е„  обширной  груди  заветное  сокровище - серебряный амулет с пятью лучиками,
подобными   пяти   пальцам.  Это  была  "рука  Фатимы",  запретный,  но  очень
действенный  амулет.  Кормилица стала умолять, чтобы Ракель надела его. Ракель
растрогалась и взяла амулет.

    Когда кормилице что-нибудь было нужно из города, ей приходилось обращаться
к  Белардо.  Они с великим трудом понимали друг друга, и жирный нечестивец был
так  же противен ей, как и она ему. Но у обоих была потребность почесать язык.
И  вот  они  садились  на  скамью  под  тенистым деревом и начинали браниться.
Закрытая  густой чадрой кормилица гортанной арабской скороговоркой высказывала
весьма  нелестные суждения о короле, нашем государе, в надежде, что Белардо не
поймет  ее;  он  же  на  грубом  кастильском наречье хулил и оплакивал мерзкое
кощунство  христианского  короля,  который  спит с еврейкой в разгар священной
войны. Не понимая друг друга, оба сочувственно кивали головой.

    Тем  временем  дон  Альфонсо  велел  привезти  своих собак, огромных псов,
которые очень не нравились Ракели. А он возился с ними, во время трапез бросал
им  куски  мяса. Это коробило Ракель, привыкшую к тишине и опрятности за едой.
Он  видел  е„  недовольство и то переставал дразнить и кормить собак, то опять
принимался за старое. Иногда Альфонсо и Ракель играли в шахматы. Ракель играла
хорошо,  с явным интересом, долго обдумывала каждый ход. Альфонсо раздражался,
просил  е„  ходить  поскорее.  Она  с  удивлением  поднимала глаза от доски: в
мусульманских  странах  не  было  принято  торопить  партнера. А сам он как-то
заспешил,   сделал  необдуманный  ход  и  собрался  взять  его  назад.  Ракель
поморщилась и ласково объяснила ему правило: раз ты прикоснулся к фигуре, надо
ею и ходить.

    - У  нас  это  по-другому, - возразил он и взял свой ход обратно. Она была
молчалива до конца игры и старалась, чтобы он обыграл ее.

    Кроме  того,  они  удили.  Катались на лодке по реке Тахо. Она просила его
исправлять  е„  ошибки в латинском и испанском языках и со своей стороны учила
его правильно говорить по-арабски. Он был способным учеником, но придавал мало
значения такого рода пустякам.

    В  Галиане  были  и  песочные, и солнечные, и водяные часы. Ракель даже не
удостаивала  их  взглядом. Она узнавала время только по цветам. Например, розы
Шираза  распускались в полдень, тюльпаны из Конии открывали свой венчик только
под вечер, а жасмин-тот начинал по-настоящему благоухать лишь к полуночи.

    Однако настал день, когда Гарсеран прорвался к Альфонсо и доложил:

    - Мой отец здесь.

    Дон Альфонсо грозно нахмурил широкий гладкий лоб.

    - Не желаю я никого видеть, - крикнул он, - слышишь, не желаю!

    Гарсеран помолчал немного, прежде чем ответить:

    - Мой  отец,  твой  первый  министр,  велел  сказать, что вестей у него не
меньше, чем седых волос на голове.

    Альфонсо  шагал из угла в угол, шлепая комнатными туфлями. Гарсеран следил
за ним взглядом и по дружбе готов был его пожалеть.

    - Попроси  твоего отца подождать, - сердито сказал наконец король. - Так и
быть, приму его.

    Дон  Манрике  не  произнес ни слова упрека, он говорил о делах так, словно
вчера  лишь расстался с королем. Магистр ордена Калатравы настоятельно требует
аудиенции  по  важному  делу.  Епископ  Куэнкский  находится  в Толедо и хочет
изложить  королю  ходатайство  своего  города.  С такой же просьбой обращаются
представители  города  Логроньо  и выборные от Вильянуэвы. Люди волнуются, что
король никого не принимает.

    Альфонсо вспылил:

    - Что  ж, прикажешь мне сидеть и ждать, не вздумает ли кто-нибудь донимать
меня  наглыми  просьбами?  Двух  месяцев  не  прошло,  как  куэнкский  епископ
выклянчил у меня тысячу мараведи. Не желаю я видеть его постную и жадную рожу.

    Но дон Манрике пропустил замечание короля мимо ушей и продолжал:

    - Вильянуэва  ждет,  чтобы  данные  ей обещания были выполнены. Льготы для
Логроньо  недействительны без твоей подписи. Пора кончать дело Лопе де Аро - с
каких  пор  дано  обещание  решить  его!  Магистру  нужно  твое  согласие  для
строительства  Калатравы.  Жители  твоего  города Куэнки томятся в подземельях
барона де Кастро.

    - А  мне  самому  сколько  пришлось  протомиться? Уж ты-то это знаешь, дон
Манрике,  -  угрюмо,  но  без прежней уверенности сказал Альфонсо и неожиданно
заключил: - Хорошо, завтра буду в Толедо.

    Он  пошел  к  Ракели.  От  огорчения и досады не владея собой, он напрямик
объявил:

    - Завтра мне надо быть в Толедо. Ракель побледнела как смерть.

    - Завтра? - тупо переспросила она.

    - Долго  я  там  не  пробуду,  - поспешил он успокоить ее, - через два дня
вернусь.

    - Через  два  дня,  -  так  же жалобно и тупо повторила она, словно это не
дошло до е„ сознания. Но тут же попросила: - Подожди, не уходи. - И еще, и еще
раз: - Не уходи.

    Он ускакал рано утром, и Ракель осталась одна.

    Утро тянулось без конца, а ведь еще будет второе и третье утро, прежде чем
он вернется.

    Она  пошла в сад, пошла на берег Тахо, вернулась домой, опять пошла в сад,
смотрела  на мрачный город Толедо, а роза Шираза все не распускалась и полдень
не  наступал.  А после того, как роза раскрыла лепестки, часы стали ползти еще
медленнее.  Среди  дня  Ракель  лежала  в  полумраке своей спальни; было очень
жарко,  а  до  вечера  казалось бесконечно далеко. И она опять пошла в сад, но
тюльпаны  еще не раскрылись, тени почти не стали длиннее. Наконец стемнело, но
это оказалось еще мучительнее.

    После нескончаемой ночи забрезжило густо-серое утро, потом оно посветлело,
белесым  светом  просочилось  сквозь  занавеси.  Ракель  встала,  не  торопила
служанок,  которые  купали,  умащали  и  наряжали  ее,  сама  медлила, сколько
возможно.  Принесли  завтрак,  но плоды показались ей не сочными, а изысканные
сласти  -  не сладкими. Внутренним взором она видела отсутствующего Альфонсо -
он  ел  всегда  рассеянно  и  жадно.  Она  говорила  с  ним,  обращалась к его
призрачному  образу  со словами любви, восторгалась его худощавым мужественным
лицом,  рыжевато-белокурыми  волосами и некрупными острыми зубами, гладила его
бедра  и ноги, говорила бесстыдные слова, какие никогда не решилась бы сказать
ему в глаза, и при этом краснела и смеялась.

    Она  рассказывала  себе  сказки.  Там  были  великаны  и чудовища, которые
крушили все вокруг и рвались истребить е„ врагов. Они выражали мысли Альфонсо,
но доведенные до нелепицы. Один из этих головорезов был Альфонсо, но который -
она  не  могла разобрать. Собственно, это был не он, а какой-то заколдованный,
превращенный  в страшилище Альфонсо, и он ждал, чтобы возлюбленная вернула ему
настоящий облик. Что ж, она расколдует его.

    Она вспомнила, как впервые заговорила с ним в Бургосе и сказала, что ей не
нравится  его  мрачный  замок.  И  как  его султанша, донья Леонор, окинула е„
милостиво-холодным оценивающим взглядом. Ей стало не по себе, но она поспешила
стряхнуть неприятное ощущение.

    Она  написала  Альфонсо письмо, не думая, что он когда-нибудь прочтет его,
но  у  не„  самой была потребность объяснить, за что она так сильно его любит.
Она  вложила  в это письмо все силы своей души: "Ты прекрасен, ты - величайший
рыцарь  и  герой  во  всей  Испании; как и подобает рыцарю, ты то и дело готов
пожертвовать  жизнью  ради бессмыслицы, и это нелепо и великолепно, и за это я
люблю  тебя.  Мой  милый,  необузданный,  воинственный,  ты шумлив, порывист и
самовластен, как крылатый хищник, и мне хочется прильнуть к тебе".

    Перечитывая  письмо,  она кивала головой с суровым и страстным выражением.
Как-то,  изучая  язык  франков,  она прочла книжечку франкских стихов. Одно из
стихотворений особенно запало ей в душу. Она разыскала книжку и затвердила его
на память: "Сказала дама:

    "Любой обет исполню для тебя, мой друг, воистину сердечный и желанный, mon
ami  et  ton  vrai  desir".  Сказал  ей рыцарь: "Чем заслужил я, госпожа, твою
любовь?"  Сказала  дама:  "Тем,  что ты таков, какого я желала, mon ami et mon
vrai desir".

    Ракель спустилась в сад. Садовник Белардо собирал персики, и она попросила
его  по  севильскому  обычаю  оставить  хоть  два  плода, чтобы дереву не было
скучно.  Белардо  сейчас  же перестал рвать персики, но за его покорностью она
уловила недоброжелательство.

    Сидя  на  берегу  Тахо,  она  смотрела  в  сторону  Толедо  и  грезила. Ей
представлялся Альфонсо в серебряных доспехах. Она подарит ему новые доспехи из
вороненого  железа, с шарнирами: они очень изящны и тем не менее служат лучшей
защитой,  чем  кольчуга,  какую носят христиане. Надо, чтобы отец заказал их у
кордовского оружейного мастера Абдуллы.

    И  вдруг  она  вспомнила, что обещала отцу хоть изредка приходить к нему в
канун  субботы  и  весь  праздничный  день проводить с ним. Не он настаивал на
этом,  она  сама  вызвалась - и ни разу не исполнила обещания! е„ поразило, до
какой степени отец стал ей далек.

    В  эту  пятницу  она  непременно  пойдет  к нему. Нет, нельзя, тут как раз
приедет Альфонсо. Зато в следующую пятницу ничто е„ не остановит.

    В  Толедо  ни  один  из  советников  короля не высказал ни упрека, ни даже
удивления.  Однако  Альфонсо  чувствовал,  что  они  порицают  его. Это его не
трогало.  Ему  было бы неприятно встретиться лишь с одним человеком-с Иегудой.
Но тот не появился.

    С утра до вечера Альфонсо был занят делами, приемами, совещаниями, чтением
бумаг. Он говорил, спорил, взвешивал доводы за и против, решал, подписывал. Он
старался  видеть  людей  и события в ярком и резком свете действительности, но
взор  его то и дело заволакивали чары Галианы, и, говоря, работая, подписывая,
он  думал:  "Что она делает сейчас? Где она - на мирадоре или в патио? И какое
на ней платье? Должно быть, зеленое..."

    По ночам он сгорал от страсти. Силился думать о плане крепости Калатравы и
о  раздорах  с  епископом Куэнкским. А вместо этого ему приходили на ум строки
арабских  стихов,  которые он слышал от Ракели, и он старался восстановить все
стихотворение,  но,  несмотря  на  превосходную  память,  не мог подобрать все
рифмы,  и  это  раздражало его. Он явственно видел, как шевелятся губы Ракели,
произнося стихи, но не понимал ее, а она старалась ему помочь и раскрывала ему
объятия  и  ждала  его.  Его  бросало в жар, кровь стучала в висках, не давала
лежать спокойно.

    Наконец три дня, казавшиеся вечностью, миновали" и он снова был в Галиане,
и  прежний  беспредельный  неземной  восторг,  от  которого  дух  захватывало,
наполнял их обоих.

    Она  была  покорна  всем  его желаниям, но ему всего было мало - и ласк, и
поцелуев,  и  объятий,  и  слияний.  Он жаждал е„ все сильнее и неистовствовал
оттого, что жажда его неутолима.

    Он  был  одно  с  ней  больше,  чем  с  самим  собой.  Ей  он  поверял  те
по-королевски горделивые и по-детски наивные тайны, которые до тех пор никому,
даже  себе самому, не решался доверить; и когда ему казалось, что он открыл ей
самое  сокровенное,  е„  близость  побуждала  его признаваться в том, что было
скрыто еще глубже.

    Он  любил,  когда  Ракель что-нибудь отвечала. Не ответы почти всегда были
неожиданны  и  вместе с тем понятны для него. Но не меньше любил он, когда она
молчала  -  кто  еще  умел  так  красноречиво молчать, соглашаться, возражать,
радоваться, сетовать, порицать?

    И  снова  для  них  обоих  не  существовало  времени,  не  существовало ни
прошлого, ни будущего, одно только до краев наполненное настоящее.

    Но Ракель неожиданным ударом рассекла это блаженство вне времени.

    - Сегодня вечером я собираюсь ехать к отцу в Толедо, - объявила она.

    Альфонсо в полном смятении смотрел на нее. Кто из них двух сошел с ума? Не
могла  она этого сказать! Верно, он ослышался или не понял ее. Он переспросил,
запинаясь. Она повторила:

    - Сегодня вечером я еду к отцу. Вернусь в воскресенье утром.

    Ярость поднялась в нем.

    - Ты  меня  не  любишь!  - вскипел он. - Мы еще как следует не узнали друг
друга, а тебя уже тянет прочь. Это смертельная обида. Ты меня не любишь!

    Пока  он  распалялся  все  сильнее,  она  думала: "Он страшно одинок, этот
горделивый король. У него нет никого, кроме меня. У меня есть и он и отец".

    Но  это  затаенное торжество не помогло ей против острой, чисто физической
боли,  которую  она  ощущала  при  мысли,  что  им придется быть врозь сегодня
вечером и ночью и еще целый долгий день и целую долгую ночь.

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    Дон  Иегуда  тосковал  по  Ракели  еще  сильнее,  чем  думал. Временами он
задыхался  от  ревности  к  Альфонсо.  И  тут  же  представлял себе, что этому
ненавистному  сопернику  вдруг взбредет на ум вернуть ему Ракель уничтоженную,
растоптанную.

    Аласар  тоже  причинял  ему  немало забот. Двусмысленное положение Ракели,
позорная  слава сестры и отца все сильнее осложняли юноше жизнь в замке. Но он
не  просил  совета у отца, как тот надеялся и боялся; наоборот, он замкнулся в
себе,  очень  редко  появлялся  дома и в эти редкие посещения бывал молчалив и
подавлен.

    Наступила первая суббота после ухода Ракели.

    Субботний день с давних пор, еще со времен Севильи, был торжественным днем
для  Иегуды.  Господь  подарил  своему народу седьмой день, день отдохновения,
дабы  Израиль даже в годину бедствий чувствовал себя этот один день свободным,
отмеченным среди других народов.

    Деятельный  Иегуда  по-настоящему праздновал субботу, он забывал о делах и
радовался, что его народ и сам он - избранники божий.

    Наперекор  здравому  смыслу  он  надеялся,  что  Ракель придет в первую же
субботу.   Когда   она   не   пришла,  здравый  смысл  взял  в  нем  верх  над
разочарованием.  Во  вторую  субботу ни здравый смысл, ни усилия воли не могли
заглушить  мучительную  душевную боль. Он придумывал сотни причин, задержавших
Ракель.  Но бесплодные догадки: "Что делает мое дитя? Почему мое дитя покинуло
меня?" - продолжали сверлить его мозг.

    А  потом  в  Толедо приехал Альфонсо. Иегуду очень соблазняло повидаться с
ним,  да  и  предлог  был  прекрасный  - неотложные дела. Но он боялся, что не
совладает с собой и своей обидой, и не пошел к Альфонсо. Он ждал, что Альфонсо
позовет  его,  ждал первый день, второй, третий и радовался, что король его не
позвал, и был вне себя, когда король покинул Толедо, так и не позвав его.

    Настала  и  третья  суббота  без  Ракели.  Значит,  они - этот христианин,
солдат,  бездушный и бессовестный человек и его собственная, некогда достойная
любви  и  любящая  дочь  -  объединились,  сговорились,  чтобы  истерзать  его
молчанием, вырвать у него из груди сердце. Ракель потеряна для него.

    Но тут пришла от не„ весть. А в канун следующей субботы явилась она сама.

    Иегуде претили внешние проявления чувства. Однако он почти грубо обхватил,
прижал  к себе Ракель и отогнул е„ голову, упиваясь е„ созерцанием. Она словно
отдыхала  в  его объятиях, закрыв глаза, и он не мог прочесть в них, каково ей
пришлось.  Одно  было ясно: она не унижена и не жалка, это его прежняя Ракель,
только еще похорошевшая.

    Он  попросил  е„ зажечь светильники, эта честь, по старинному обычаю, была
предоставлена  женщинам;  огни  светильников озарили сгущающиеся сумерки - это
был  хороший  праздничный  вечер. Иегуда пропел субботнюю песнь Иегуды Галеви:
"Приди,  возлюбленный,  приди, субботний день, и встреть невесту", - и, ликуя,
прочитал  псалом Давида: "Да веселятся небеса и да торжествует земля; да шумит
море и ликуют все дерева дубравные перед лицом господа!"

    Они сели за трапезу вместе с неизменным Мусой. Ракель казалась задумчивой,
но счастливой. Муса, против своего обыкновения, погладил е„ руку и сказал:

    - Как ты прекрасна, дочь моя.

    За трапезой речь шла о многом, только не о том, что занимало их мысли.

    Эту  ночь  Ракель  спала  крепко  и  покойно.  Иегуда  же  все еще томился
сомнениями,  а  может  быть,  и  ревностью.  Но  те муки, какие он испытывал в
последнее время, исчезли.

    На  следующий  день  Ракель вдвоем с отцом сидела в патио, возле водомета;
улыбаясь, они посмотрели друг на друга сперва искоса, потом прямо, и, наконец,
Ракель ответила на невысказанный вопрос:

    - Все хорошо, отец, я не чувствую себя несчастной. - Потом призналась: - Я
счастлива. - И совсем уж искренне: - Я очень счастлива.

    Иегуда  обычно  не  затруднялся  ответом;  а  тут он не знал, что сказать.
Конечно,  с его души свалился тяжкий гнет, но был ли он рад, этого он и сам не
знал.

    В  Галиане  Ракель  почти  совсем  вернулась  к  мусульманству,  а тут она
вспомнила  о  своем иудействе. Над дверями кастильо Ибн Эзра, как над входом в
каждый  еврейский дом, были укреплены знаки иудейской веры - небольшие трубки,
в  которых  заключены пергаментные свитки с исповеданием веры в единого сущего
бога  Израилева  и обетом безоговорочной преданности. Ракель решила, что такая
же мезуза должна быть и над входом в Галиану.

    Настала  ночь,  а  с  ней и гавдала, разделение, - трогательная и грустная
церемония,  которой  суббота  отделяется  от прочих дней недели, праздник - от
будней.  Зажгли  свечу, наполнили кубок вином, принесли пряности в драгоценном
сосуде,  и  Иегуда, благословив вино, отпил от него и, благословив пряности, в
последний  раз вдохнул их субботний аромат и, благословив огонь, погасил свечу
в вине.

    После этого они пожелали друг другу доброй ночи с нелегким сердцем, ибо им
предстояло увидеться снова лишь через неделю. Но Ракель еще не успела заснуть,
как  в ней не осталось иных чувств, кроме ожидания утра, когда она возвратится
в Галиану.

    У  каноника  дона Родриго было человеколюбивое сердце, каноник дон Родриго
старался  соблюдать  христианский долг послушания, но случалось, что между его
человеколюбием и заповедью послушания возникал разлад.

    Святой  отец  возвестил  крестовый поход, и долг Испании был принять в нем
участие;  но  когда  каноник думал о том, что в мире опять разгорелась великая
война  и  люди  терзают и уничтожают друг друга, он радовался, что хотя бы его
полуостров  до сей поры пощажен. Однако же это была греховная радость, и когда
по  ночам  он думал о том, что стольким истинным христианам суждено претерпеть
смерть   и   мучения  во  имя  Святой  земли,  пока  он  со  своими  испанцами
благоденствует,  его  охватывал  такой жгучий стыд, что он вставал с постели и
ложился спать на голой земле.

    Скорбь   его  о  всеобщем  бедствии  усугублялась  огорчением  из-за  дона
Альфонсо,  его  духовного  чада. Каноник любил Альфонсо, как младшего брата. А
лучезарный рыцарь и король глубоко огорчил его. Начиная свою летопись, Родриго
заранее  предвкушал,  что завершит е„ описанием правления своего возлюбленного
питомца  и  духовного  сына;  он  подыскал уже слова, какими обрисует сущность
Альфонсо,  восьмого этого имени: vultu vivax, memoria tenax, intellectu capax,
ясный  ликом,  крепкий  памятью,  сильный  разумом.  И  вдруг его Альфонсо так
неслыханно  и  гибельно  уронил  себя,  погряз  в  тягчайшем грехе, в одном из
коренных, главных грехов, третьем по счету смертном грехе!

    Его,  Родриго,  обязанность побудить Альфонсо к раскаянию на деле, ибо оно
только  и  может  спасти короля от духовной смерти. Однако Родриго хорошо знал
человеческую душу и видел, что грешник одурманен пряным запахом греха и всякое
увещевание  будет  тщетно.  Канонику  оставалось  только молиться за Альфонсо.
Когда он предавался умерщвлению плоти, ему временами казалось, что он частично
искупает вину Альфонсо. Правда, смертному не пристало дерзновенно уподобляться
Спасителю  и  брать  на  себя  грехи дру