хода, он сказал:

    - Раз у нас есть деньги, я могу выступить против братьев де Кастро. Как ты
думаешь, хватит нам на поход шести тысяч золотых мараведи?

    Радость  дона  Иегуды  сразу  померкла, он объяснил, что бароны де Кастро,
конечно, обратятся за помощью к королю Арагона и что король Альфонсо-Раймундес
признает их своими вассалами.

    - Твой  августейший дядя нападет на тебя, - настойчиво убеждал Иегуда. - У
него  наготове  значительные  силы,  которые он собрал для похода в Прованс, и
казна его полна. Вот увидишь, дон Альфонсо, ты окажешься вовлеченным в войну с
Арагоном при крайне неблагоприятных для тебя обстоятельствах.

    Дон Альфонсо и слышать ничего не хотел.

    - А ну тебя с твоими пустыми отговорками! - прервал он Иегуду. - Против де
Кастро  хватит двух сотен хороших копий, я постиг искусство быстрых нападений,
все  сведется к стремительному набегу, и только. Если я завладею Альбаррасином
или  хотя  бы  только  Санта-Марией, мой слабодушный дядя ограничится тем, что
будет  грозить  мне  из  Арагона  и  не  выступит.  Раздобудь мне 6000 золотых
мараведи, дон Иегуда! - настаивал он.

    Иегуда  знал:  то,  в  чем  король  хотел  убедить его и себя, - напрасные
надежды.  Дон  Альфонсо-Раймундес,  при всем своем миролюбии, пойдет войной на
дона Альфонсо, если у него будет для этого удобный повод.

    Дело  в  том, что дон Альфонсо-Раймундес питал глубокую неприязнь к своему
племяннику  Альфопсо,  и  не  без основания. Кастилия, ссылаясь на стародавние
грамоты, притязала на сюзеренные права над Арагоном. Эти сюзеренные права были
вопросом  чистого  престижа.  Так,  например,  очень могущественный английский
король,  будучи властелином многих франкских земель, признавал своим сюзереном
короля  Франции,  хотя  тот  владел значительно меньшей частью Франции, чем он
сам.  В сущности, старому арагонскому королю Альфонсо Раймундесу было довольно
безразлично,  будет ли у него немножко больше или немножко меньше престижа. Но
в своем неистовом племяннике он видел воплощение пустого, отжившего рыцарского
идеала, и его бесило, что многие, даже его собственный сын, держались за такое
далекое  от  реальной  жизни рыцарство и благоговели перед доном Альфонсо, как
перед  героем.  Поэтому  он  заявил, что требование дона Альфонсо признать его
сюзеренные  права потеряло всякий смысл. Между тем Альфонсо при каждом удобном
случае  возобновлял  свои  притязания  и  хвалился,  что  наступит день, когда
дерзкий  арагонец  преклонит  перед  ним  колено,  как  перед  своим  законным
сюзереном.

    Значит,  если  Альфонсо действительно предпримет поход, Арагон обязательно
вступит  в  войну,  и дон Иегуда обдумывал, как бы это поосторожнее втолковать
королю.  Но  Альфонсо  предвидел все возражения Иегуды, он не хотел их знать и
опередил своего эскривано.

    - В сущности, во всем виноват ты, - гневно крикнул он, - нечего было лезть
в дом баронов де Кастро!

    За  эти  трудные  месяцы дон Иегуда приобрел второе лицо - маску вежливого
смирения.  Но  он  не  мог  совладать  со  своим голосом: в минуты волнения он
заикался н шепелявил. Так было и теперь, когда он ответил:

    - Поход  против  де  Кастро,  государь, обойдется не в шесть тысяч золотых
мараведи,  а  в двести тысяч. Благоволи поверить мне - Арагон ни в коем случае
не допустит, чтобы ты выступил против де Кастро.

    Он решил привести королю последний неопровержимый довод.

    - Тебе  известно,  что  альхакимом при арагонском дворе мой родич дон Хосе
Ибн  Эзра.  Он посвящен в планы короля. Уже не раз твой августейший дядя хотел
оказать  вооруженную  поддержку  баронам  де  Кастро.  Мы  с братом вступили в
переписку  и  советовались  друг с другом, и дону Хосе удалось удержать своего
короля.  Однако  он  предостерегал  меня.  Арагон  связан с баронами де Кастро
обязательством вступиться за них в случае твоего нападения.

    Гладкий лоб дона Альфонсо прорезала глубокая морщина.

    - Я  вижу,  ты  и  твой  любезный братец усердно ведете переговоры за моей
спиной, - сказал он.

    - Я  бы  уже  давно  сообщил  тебе о предостережении дона Хосе, - возразил
Иегуда, - но ты не соизволил допустить меня пред свое лицо.

    Король  широкими  шагами  ходил  из  угла в угол. Дон Иегуда продолжал ему
втолковывать:

    - Я  понимаю,  что тебе, государь, не терпится наказать дерзких баронов. И
мне  -  не  прогневайся  на  мои  смиренные  слова - тоже не терпится. Но будь
милостив,  соизволь  подождать еще немного. Если спокойно взвесить, нанесенный
братьями де Кастро ущерб не так уж велик.

    - Мои подданные томятся у них в подземельях! - крикнул Альфонсо.

    - Прикажи,  и  я  выкуплю пленников, - предложил Иегуда. - Это мелкий люд.
Весь вопрос в двух-трех сотнях мараведи.

    - Замолчи!  -  накинулся  на  него  Альфонсо.  -  Король не выкупает своих
подданных у вассала! Но тебе этого не понять, торгаш!

    Иегуда  побледнел.  Спор  шел  именно  о том, являются ли бароны де Кастро
вассалами  дона  Альфонсо.  Но  что  поделаешь,  эти  гордецы считают грабеж и
убийство  единственным  приличествующим  им  способом примирять споры. Охотнее
всего он сказал бы: "Начинай свой поход, дурень ты рыцарь. Шесть тысяч золотых
мараведи  я  тебе,  так  и  быть,  выброшу!"  Но  если  дело дойдет до войны с
Арагоном, всем его планам конец. Он должен воспрепятствовать этому походу.

    - А  если,  - начал он, - мы найдем способ освободить пленников, не нанося
ущерба  твоему  королевскому  достоинству?  Если  мы добьемся, чтобы бароны де
Кастро  выдали  пленников  Арагону? Дозволь мне начать переговоры. Может быть,
если  тебе  угодно  будет  дать  согласие,  я сам отправлюсь в Сарагосу, чтобы
посовещаться  с  доном  Хосе.  Прошу  тебя,  государь,  обещай мне одно: ты не
начнешь  военных  действий  против  де  Кастро,  пока не соблаговолишь еще раз
поговорить об этом со мной.

    - Ты  много  на  себя  берешь!  -  проворчал  Альфонсо.  Но  он  понял все
безрассудство своих намерений.

    К сожалению, еврей прав.

    Он  взял  золотую  монету,  внимательно  осмотрел  ее,  взвесил на ладони.
Просветлел.

    - Я ничего не обещаю, - сказал он. - Но я подумаю над тем, что ты сказал.

    Иегуда понял, что большего ему не добиться. Он простился и уехал в Арагон.

    Каноник Родриго и в отсутствие Иегуды часто захаживал в кастильо Ибн Эзра.
Ему нравилось общество старого Мусы.

    Они  сидели  в небольшой галерее, глядели в безмолвный сад, слушали тихий,
всегда  равномерный,  всегда  изменчивый  говор  водных струй и вели неспешные
беседы.  Вдоль  карниза  тянулся  красно-лазоревый,  блестящий  золотом фриз с
мудрыми изречениями. Кудрявые буквы нового арабского письма, вплетенные одна в
другую,  обвитые  цветочным  орнаментом, переходящие в арабески, пестрой своей
сетью,  словно  ковром, покрывали стены. Среди причудливых завитков выделялись
староарабские,  куфические,  геометрические  письмена  и  массивные еврейские,
складывались  в  изречения,  терялись,  переходили в другие, снова появлялись,
странно волнующие, смущающие.

    Родриго  отыскивал  в  зарослях  орнамента и арабесок еврейское изречение,
которое еще в тот раз, когда он пришел сюда впервые, перевел ему Муса: "Участь
сынов  человеческих  и  участь  животных  -  одна... и одна душа у всех... Кто
знает:  душа  сынов  человеческих  восходит ли вверх и душа животных сходит ли
вниз, в землю?"

    Уже  в  тот  раз  каноника  тревожило,  что этот стих в чтении Мусы звучит
иначе,  чем  в  привычном  ему латинском переводе. Теперь он, наконец, решился
обсудить это с Мусой. Но тот приветливо предостерег его:

    - Не  следует  заниматься  такими опасными рассуждениями, мой высокочтимый
друг.  Тебе  известно,  что, когда Иероним переводил Библию, он был вдохновлен
святым  духом,  значит,  слова, которыми бог обменялся с Моисеем, на латинском
языке  не  менее  божественны,  чем  еврейские.  Не стремись к слишком большой
мудрости,  высокочтимый  дон  Родриго.  Пес  сомнения  спит  чутко.  Он  может
проснуться  и  облаять твое убеждение, и тогда ты погиб. И так уже многие твои
собратья  из  других  христианских  стран  называют  наш Толедо городом черной
магии,  а  наши  кудрявые  арабские  и  еврейские  письмена  представляются им
сатанинскими  каракулями.  Смотри,  как  бы не объявили тебя еретиком, если ты
будешь так любопытствовать.

    И  все  же  дон  Родриго  не  мог  отвести свои кроткие глаза от смущающих
надписей.  Но  еще  больше, чем надписи, тревожил каноника человек, по желанию
которого  они  были выбраны. Старый Муса - это дон Родриго понял очень скоро -
был  безбожником до мозга костей. Он не верил даже в своего Аллаха и Магомета,
и  все  же  этот язычник был добрым, терпимым, кротким. А сверх всего и прежде
всего - настоящим ученым. Он, Родриго, изучил все, что могла дать христианская
наука,  тривиум  и квадривиум - грамматику, диалектику и риторику, арифметику,
музыку,  геометрию и астрономию и, кроме того, все дозволенные арабские знания
и  всю христианскую премудрость; но Муса знал гораздо больше, он знал все, над
всем  размышлял,  и  одним  из  прекраснейших  даров божьих была беседа с этим
безбожником.

    - Еретиком   -   меня?  -  с  ласковой  грустью  ответил  дон  Родриго  на
предостережение  старого  ученого.  -  Боюсь, что еретик ты, мой милый, мудрый
Муса.  И  боюсь, что не только еретик, но настоящий язычник, не верящий даже в
истины собственной веры.

    - Ты  этого  боишься?  -  спросил  старый,  уродливый  мудрец  и  устремил
проницательный взгляд своих умных глаз на кроткое лицо дона Родриго.

    - Я  боюсь  этого  потому,  что я тебе друг, и потому, что мне будет жаль,
если ты будешь гореть в геенне огненной, - ответил тот.

    - А  разве  я  не  буду гореть в геенне огненной уже по одному тому, что я
мусульманин? - осведомился Муса.

    - Не  обязательно,  милый  Муса, - наставительно сказал Родриго. - И уж во
всяком случае, не на таком жарком огне.

    Помолчав немного, Муса задумчиво высказал предосудительную мысль:

    - Я  не  делаю особого различия между тремя пророками, в этом ты, пожалуй,
прав. Я одинаково чту Моисея, Христа и Магомета.

    - Мне  такое даже слушать негоже, - сказал каноник и немножко отодвинулся.
- Я должен был бы принять против тебя меры.

    Муса вежливо заметил:

    - В таком случае считай, что я ничего не сказал.

    Во  время  таких  бесед  Муса  иногда  вставал, подходил к своему налою и,
разговаривая, чертил круги и арабески. Родриго с завистью и укоризной смотрел,
как он зря расходует драгоценную бумагу.

    Каноник охотно читал Мусе отрывки из своей хроники, чтобы получить от него
дополнительные  или  более  точные сведения. В его хронике много говорилось об
умерших  святых.  Они  часто  побивали неверных, сражаясь в воздухе на стороне
христиан;  и  реликвии, взятые в бой, тоже не раз приносили победу христианам.
Муса  заметил,  что эти святые останки не раз также были свидетелями поражения
христиан;  но  высказал  он  свою  мысль  спокойно  и  деловито  и счел вполне
понятным,  что  Родриго  об  этом  не упоминает. Вообще же он вникал в то, что
читал ему каноник, и укреплял в нем веру в значительность его труда

    Когда  же  Муса  читал  дону  Родриго  свое собственное сочинение "Историю
ислама  в  Испании",  бедному  счастливцу  дону  Родриго  казалось  безнадежно
примитивным то, что писал он сам. Его бросало в жар и в холод, когда он слушал
этот своеобразный, смелый исторический труд. "Государства, - говорилось там, -
установлены  не  богом,  их  порождают естественные силы жизни. Объединяться в
общество  необходимо  людям  для  сохранения  рода  человеческого  и культуры,
государственная  власть  необходима,  чтобы люди не уничтожили друг друга, ибо
они  от  природы  злы.  Сила,  связующая  государство  в  единое  целое, - это
внутренняя  волевая,  историческая  и  кровная  связь.  Государствам, народам,
культурам, как и всему созданному, отведен от природы определенный срок жизни;
как  и  отдельные  существа, они проходят через пять возрастов: возникновение,
восход,   расцвет,  закат,  уничтожение.  Цивилизация  неизбежно  переходит  в
изнеженность,  свобода  в  скептицизм,  и  государства,  народности,  культуры
сменяют  друг  друга  согласно  строгим,  извечным, раз навсегда установленным
законам, все постоянно непостоянно, как летучие пески пустыни".

    - Если я тебя верно понял, мой друг Муса, - заметил как-то в связи с таким
чтением дон Родриго, - ты вообще не веришь в бога, ты веришь только в кадар, в
судьбу.

    - Бог  есть  судьба,  - возразил Муса. - Это сумма знаний, вытекающая и из
Великой Книги евреев, и из Корана.

    Он  поднял  глаза,  а  за  ним и Родриго проследил взглядом за вьющимся по
фризу  стихом,  в котором Соломон возвещает: "Всему свое время, и время всякой
вещи  под  небом.  Время  рождаться  и  время умирать; время насаждать и время
вырывать посаженное; время убивать и время врачевать... время сетовать и время
плясать...  время  любить  и  время  ненавидеть; время войне и время миру. Что
пользы  работающему  от  того,  над  чем он трудится?" Убедившись, что каноник
прочел эти слова, Муса продолжал:

    - А  в  восемьдесят  первой  суре Корана, где сказано о конце мира, пророк
говорит:  "То,  что  я возвещаю, - предостережение миру для тех, которые хотят
идти  путем  правым.  Но  вы  не  можете этого хотеть, если этого не хочет бог
всемогущий".  Видишь,  мой  высокочтимый  друг, и Соломон и Магомет приходят к
одному:  бог  и  судьба  одно и то же, или, на языке философии: бог сумма всех
случайностей.

    Такие  слова  приводили  дона  Родриго  в смятение, и он решал не посещать
больше кастильо Ибн Эзра. Но проходило два дня, и он снова сидел в галерее под
смущающими дух надписями. Иногда он даже приводил с собой учеников, чаще всего
молодого Вениамина.

    Случалось,  в  полукруглую  галерею приходила и донья Ракель и слушала под
тихий плеск водомета неспешную беседу ученых мужей.

    Однажды,  вспомнив  благодаря  присутствию  Вениамина  о  рабби Ханане бен
Рабуа,  она  спросила  каноника,  что  тот  знает об ученом и о его машине для
измерения  времени;  у  не„ из головы не выходил рассказ дона Вениамина о том,
как  преследовали  ученого  раввина,  и  как ему пришлось разрушить то, что он
создал,  и  как  его  потом  пытали и сожгли. Дон Родриго не хотел верить, что
ученых  подвергали за их знания мучениям, он не включил в свою хронику историю
раввина Ханана.

    - Я  осматривал  цистерны  в  Галиане,  -  сказал  он, - это самые обычные
цистерны;  не  думаю, чтобы они когда-то служили для измерения времени. Да я и
вообще не верю, что рабби Ханана пытали и замучили. Документальных данных я не
нашел.

    Молодой дон Вениамин, обидевшись, что каноник не придает веры его рассказу
о рабби Ханане, горячо, хоть и почтительно, возразил:

    - Но  выдающимся  ученым  он  был,  с  этим  ты  не можешь не согласиться,
высокочтимый  дон  Родриго.  Он  не только изготовил прекрасную астролябию, он
также  перевел  труды  Галена  на  арабский  и латинский языки и таким образом
сохранил медицинскую науку древних греков для нашего времени.

    Дон  Родриго промолчал, но зато стал рассказывать о великих целителях поры
раннего  христианства.  Так,  во  времена  Галена жили святые Косьма и Дамиан,
между  прочим, арабы по происхождению, которые врачевали не менее чудесно, чем
он. Завистники донесли, что они христиане. Их приговорили к смерти и бросили в
море:  явились  ангелы  и  спасли  их. Их бросили в огонь: огонь не жег их. Их
хотели  побить  камнями:  камни  повернули  вспять и побили гонителей. И после
смерти  они совершали чудесные исцеления. Так, у одного человека была гангрена
бедра.  Он  помолился перед образом обоих святых. Затем впал в глубокий сон, и
ему  привиделось,  что  святые  отрезали  ему  больную  ногу  и заменили ногой
мертвого  араба.  И  действительно,  когда  он  проснулся,  у него была новая,
здоровая  нога,  а  мертвый  араб тоже нашелся, тот, чью ногу святые приделали
больному.

    - Конечно, они были великими волшебниками, - признала донья Ракель. А Муса
сказал:

    - Великие  мусульманские  врачи  исцеляли  при  жизни.  Кроме того, я знаю
многих  христиан,  которые в случае серьезных заболеваний охотно обращаются за
советом к еврейским или мусульманским врачам.

    Дон  Родриго,  на  этот  раз  настроенный  менее  миролюбиво,  чем обычно,
ответил:

    - Мы, христиане, учим, что смирение-добродетель.

    - Согласен, учить вы учите, мой высокочтимый друг, - приветливо подтвердил
Муса. Дон Родриго рассмеялся.

    - Не  обижайся,  -  сказал  он,  -  доведись  мне  захворать, я почту себя
счастливым, если ты будешь меня лечить, о мудрый Муса.

    Дон Вениамин втихомолку рисовал что-то в своей записной книжке. Он показал
донье  Ракель,  что  он  набросал: на дереве сидел ворон, и у ворона было лицо
Мусы.  Это  был,  несомненно,  портрет,  а  значит,  двойной  грех. Но портрет
веселый, дружелюбный, и Ракели понравился и рисунок, и тот, кто его сделал.

    Король  ничего  не  предпринимал против братьев де Кастро, и сторонники их
осмелели.  Как  в  свое время жители Бургоса защищали национального героя Сида
Кампеадора  от Альфонсо Шестого, так и теперь мятежные бароны защищали братьев
де Кастро от Восьмого:

    "Какие  бы  это были прекрасные вассалы, будь у них хороший король!" Когда
король  требовал  недоимки,  Нуньесы  и Аренасы смеялись: "Милости просим, дон
Альфонсо,  приходи  и  выручай  свои  деньги,  так  же  как ты выручаешь своих
подданных из замков баронов де Кастро".

    Дон Альфонсо рвал и метал. Если он не хочет, чтоб все его бароны восстали,
он не может дольше терпеть самоуправства братьев де Кастро.

    Король созвал своих ближних грандов на совет. Пришли дон Манрике де Лара с
сыном Гарсераном, архиепископ дон Мартин де Кардона с каноником доном Родриго;
эскривано майор дон Иегуда был еще в Арагоне.

    Перед  друзьями  дон  Альфонсо  дал волю своей бессильной злобе. Де Кастро
наносят  ему  оскорбление за оскорблением, а его эскривано ведет переговоры со
скользким  королем  Альфонсо  Раймундесом  и хочет разрешить рыцарский спор на
совете  торгашей.  А  ведь  виноват в этой чертовой ссоре он, еврей, - чего он
влез в дом де Кастро?

    - Кажется, так бы его оттуда и выставил, - упрямо закончил дон Альфонсо.

    Дон Манрике постарался его успокоить.

    - Будь  справедлив,  государь.  Еврей  заслужил свой кастильо. Он выполнил
больше,  чем  обещал. Гранды платят налоги в мирное время. Семнадцать городов,
раньше   принадлежавших   грандам,  ныне  подвластны  тебе.  Сколько-то  твоих
подданных,  правда,  взяты  в  плен  баронами  де  Кастро, зато освобождено из
севильского плена много сотен твоих рыцарей и солдат.

    Архиепископ дон Мартин, круглолицый, краснощекий, с проседью, грубоватый и
веселый,  заспорил.  Вид у него был воинственный - скорее рыцарь, чем духовный
пастырь.  Одеяние, указывающее на его сан, не скрывало лат; здесь, в Толедо, в
такой  близости  от  мусульман,  это  все  равно  что в непрестанном крестовом
походе, считал он.

    - Ты не пожалел похвал для твоего еврея, благородный дон Манрике, - сказал
он  своим  зычным голосом. - Не спорю, этот новый Ибн Эзра умудрился выжать из
страны  сотни  тысяч  золотых  мараведи  и  при этом некоторую толику уделил и
королю,  нашему государю, но зато он нанес тем больший ущерб святой церкви. Не
закрывайте  глаза на это, господа! Толедские евреи были наглыми уже во времена
готов,  наших  отцов,  а  после  того,  как ты, государь, изволил так вознесли
Иегуду,  бесстыдство альхамы стало нетерпимо. Их cтaрейшина Эфраим бар Абба не
только  отказывайся  платить  причитающуюся  мне  десятину,  -  при этом он, к
сожалению,  может  ссылаться  на  тебя,  государь,  -