не мог собраться с мыслями. Он то и дело украдкой поглядывал на
нее, рассеянно слушал то, что говорили другие, и молчал.

    А  дон  Родриго  ждал  удобного  повода,  чтобы приступить к своей главной
задаче. Он не был ярым фанатиком, ему претило лезть напролом, и теперь он ждал
подходящего  слова,  за  которое  можно  зацепиться.  Муса сыграл ему на руку,
заговорив  на  свою излюбленную тему, а именно, что всем народам самой судьбой
уготована пора расцвета и пора увядания.

    Это  верно,  подтвердил  каноник,  но  лишь  немногие  народы  соглашаются
признать, что их время миновало.

    - Возьмем  хотя бы еврейскую нацию, - наставительно продолжал он. - Вполне
понятно,  что  одно-два  столетия  после  появления  Спасителя евреи еще могли
тешиться  самообманом,  будто  откровения  их  Великой Книги остаются в силе и
царство  их воздвигнется вновь. Но вот уже тысяча лет, как они терпят бедствия
и  все  не хотят признать, что пришествие Спасителя и было тем благословением,
которое  возвестил  Исайя.  Они  хотят  перехитрить время и упорствуют в своем
заблуждении.

    Каноник  при  этом  не смотрел ни на Ракель, ни на Вениамина, он отнюдь не
проповедовал,  он  попросту  беседовал  с  Мусой,  как философ с философом. Но
Вениамин  понимал,  куда  он  метит,  с  каким  невинно-жестоким  благочестием
пытается  опорочить  в  глазах  Ракели е„ иудейство, и тут Вениамин стряхнул с
себя мечтательное раздумье и стал красноречиво защищать веру свою и Ракели:

    - Мы  отнюдь  не  хотим  перехитрить  время, досточтимый отец, но мы знаем
совсем  другое:  время не против нас, оно за нас. И ту победу, которая обещана
нам  нашей Книгой, мы толкуем не грубо дословно. Не мечом должны мы побеждать,
по  слову  наших  пророков,  и не о таких победах мы печемся. Нас не прельщают
рыцари  и оруженосцы и осадные машины. Их победы преходящи. Наше же наследие -
Великая  Книга.  Два  тысячелетия  изучали  мы  ее,  она  служила нам опорой в
несчастье  и  в  изгнании, так же как и в славе. Мы одни умеем верно толковать
ее.  И  она  обещает  нам победы духовные, их же не отнимут у нас ни крестовые
походы, ни джихады.

    - Да, eritis sicut dii, scientes bonum et malum [И будете вы, словно боги,
ведать добро и зло (лат.)], - с грустной усмешкой сказал дон Родриго, - вы все
еще  верите  словам  змия-искусителя.  И  потому, что вы щедрее других одарены
разумом, вы почитаете себя всеведущими. Но именно это самомнение ослепляет вас
и  мешает понять то, что очевидно. Мессия явился уже давно, сроки исполнились,
благословение снизошло на мир. Все это видят, не видите вы одни.

    - Где  же оно, царствие мессии? - с горечью возразил дон Вениамин. - Я его
не  вижу.  Не вижу, чтобы вы перековали меч на орало и копье на серп. Не вижу,
чтобы  Альфонсо  миловался  с халифом. Наш мессия принесет миру настоящий мир.
Что  вы  знаете  о  мире! Мир - шалом. Даже самое слово вам непонятно! Вы даже
самое слово не умеете перевести на ваши убогие языки!

    - Ты  слишком  воинственно  ратуешь  за  мир,  милый  мой  дон Вениамин, -
попытался успокоить его Муса.

    Но  Вениамин  его  не слушал. Воодушевленный близостью доньи Ракель, он не
знал удержу:

    - Чего  стоит ваш жалкий pax, ваша treuga Dei, ваша жалкая eirene! Шалом -
вот  он  венец, вот оно блаженство, а все, что не шалом, есть зло. Нашему царю
Давиду  не дано было построить храм, потому что он был всего лишь завоевателем
и великим государем. Только Соломону, царю-миротворцу, даровано было построить
его,  потому  что  при  нем  каждый  жил  спокойно  под  своей  лозой  и своей
смоковницей.  Осквернен  и  недостоин  господа тот алтарь, над которым занесен
меч,  так  учит  наша  премудрость. Вы же чтите своего мессию, предавая огню и
мечу его город Иерусалим, город мира. Мы нищи и наги, зато вы глупцы, при всем
вашем  великолепии  и  блеске  оружия.  Это  наша обетованная земля, и нам она
принадлежит.  И  потому,  что  так  написано  в  Книге, вы воюете за нее, вы и
мусульмане. Это было бы смешно, если бы не было так прискорбно.

    Чем больше горячился юноша, тем миролюбивее становился каноник.

    - Ты  говоришь о блаженстве, сын мой, - сказал он, - и зовешь его шалом, и
утверждаешь,  что оно - ваше наследие. Но и нам ведомо блаженство. Мы по-иному
его  называем,  однако не все ли равно, какое мы даем ему имя? Вы именуете его
шалом,  мы  именуем  его  вера,  именуем его благодать. - Тут он принудил себя
побороть  стыдливость  и  высказать то заветное, что таил в душе. - Благодать,
сын мой, - это не посулы на далекое будущее, она существует и ныне. Я не столь
красноречив,  как  ты,  и  не  могу  объяснить, что такое благодать, е„ нельзя
достигнуть  или  хотя  бы  узреть  усилиями разума. Она - высший дар божий. Мы
можем  лишь  молить  о  ней. - И с силой, с глубочайшим убеждением произнес он
заключительные  слова:  -  Я  знаю, что благодать существует. Я счастлив своей
верой. И я молю господа, чтобы он и других приобщил благодати.

    Весь  Запад вел подобные беседы о преимуществах той или другой веры. Война
шла   во  имя  этого  спора,  во  имя  возобладания  христианства.  И  страсти
разгорались во время диспутов.

    В  тихой  галерее  у Мусы каноник и дон Вениамин еще не раз возвращались к
спору о вере.

    Но  теперь  дон  Вениамин  старался  сдерживаться;  он не хотел второй раз
оскорбить  своего глубокочтимого наставника Родриго резкими нападками. А донья
Ракель  и  без того была крепка в вере; во время своего первого бурного выпада
Вениамин  с  радостью  заметил,  как  сочувственно она его слушает. И потому в
дальнейших  диспутах он довольствовался указаниями на внутреннюю осмысленность
веры  иудеев, чей бог не требует от верующих сделок с разумом. С чисто научным
беспристрастием  приводил  он стихи из прекрасной книги поэта Иегуды Галеви "В
защиту  униженной  веры"  или  ссылался  на  доводы из трудов великого мудреца
Моисея бен Маймуна, ныне процветающего в Каире.

    А  каноник  с тем же беспристрастием выставлял в ответ аргументы из трудов
Августина  или  Абеляра.  Ракель  редко  вступала  в разговор и редко задавала
вопросы,  но слушала внимательно и запоминала все, что говорил Вениамин. Они с
Вениамином снова очень сблизились.

    Вениамин не таил от себя, что любит ее. Но ничем не выдавал своего чувства
и  держался  как  друг. В обществе этих пожилых мужчин Ракель и он чувствовали
себя совсем юными добрыми приятелями.

    Но  Муса,  оставшись  как-то  наедине  с  Родриго,  спросил  его,  почему,
собственно,  он стремится разочаровать Ракель в е„ вере; ведь столь почитаемый
каноником  Абеляр  учит, что надо терпимо относиться к чужой вере, поелику она
не противоречит естественным законам разума и нравственности.

    - А  разве  я  не  проявляю  достаточной  терпимости в отношении тебя, мой
уважаемый  друг  Муса?  -  спросил  каноник.  -  Даже  выразить не могу, какую
глубокую  радость  я  бы  испытал, если бы твой mens regalis, твой царственный
разум,  был  осенен благодатью. Но я не настолько самонадеян, чтобы допустить,
что  мне  будет  дано  наставить  тебя  на  путь истинный. Не в моей природе с
фанатическим  пылом идти напрямик - ты это знаешь. Однако же, когда я смотрю в
кроткое,  чуткое,  невинное лицо нашей Ракели, внутренний голос повелевает мне
порадеть  о  спасении  е„ души. Мне ведома благая весть, и я совершил бы грех,
утаив ее.

    Король  начал  терять  терпение,  видя, что их с Родриго совместные усилия
спасти душу Ракели остаются тщетными.

    Как-то  раз  он  остановился  вместе  с  ней  перед  одним из е„ еврейских
изречений. С тех пор как она прочитала и перевела ему этот стих, прошло немало
времени,  но  у  него была хорошая память, и теперь он почти дословно повторил
его:  "Я  вымощу  твою  дорогу драгоценными каменьями и построю тебе жилища из
хрусталя.  Бессилен  будет  подъятый  против  тебя меч и проклят тот язык, что
произнесет тебе хулу".

    В  его  голосе  звучало  насмешливое недоумение, а тонкие губы кривились в
злобной усмешке.

    - Понять  не  могу,  почему ты выбрала сюда именно это изречение, - сказал
он.  -  Значит,  ты  тоже  заведомо  хочешь  быть ко всему слепой? Где же ваши
дороги,  вымощенные  драгоценными  каменьями?  Уже больше тысячи лет вы нищи и
бессильны  и живете нашим милосердием. До каких же пор будете вы украшать свою
жалкую  наготу  такими  цветистыми, но, по всему видимому, пустыми обещаниями?
Мне обидно, что и ты упорствуешь в этом.

    В первый раз он в такой грубой форме высказал ей все, что у него накипело.
Ах, как метко могла бы она отразить этот несправедливый и злобный выпад; но ей
не хотелось ссориться, и она спокойно ответила:

    - Ваш  великий  философ  Абеляр  учит,  что христианину подобает проявлять
терпимость ко всякому разумному верованию.

    - А ваша вера неразумная, - злобно выкрикнул король, - в том-то вся суть.

    Ракели   было  больно,  что  любимый  человек  порочит  самое  дорогое  е„
достояние.  Она  припоминала, как Вениамин, защищая иудейскую веру, в качестве
главного довода приводил именно е„ разумность. Но если ученому, красноречивому
Вениамину  не  удалось  убедить  кроткого  Родриго,  под  силу  ли  ей внушить
вспыльчивому Альфонсо правильное понимание Великой Книги?

    Да вдобавок еще на его скудной латыни.

    Своими  большими,  серо-голубыми  глазами она задумчиво вглядывалась в его
лицо.  Да, он искренне верит в то, что пересказывает с чужих слов. Много тысяч
рыцарей  и солдат послали христиане на завоевание Святой земли, но безуспешно.
И  все  никак  не могли уразуметь, что не им уготована эта земля. Вот и он, е„
Альфонсо, осмеивает благие пророчества тех, кому принадлежит эта земля.

    И, глядя на него, она вдруг расхохоталась - до чего слепы могут быть люди,
а в особенности е„ Альфонсо.

    Его  и  так  уж раздражали е„ молчаливые взгляды, а этот смех окончательно
вывел его из себя. Под насупленными бровями зловеще посветлели глаза.

    - Перестань  смеяться! - приказал он. - Не смей кощунствовать против нашей
священной войны, еретичка.

    Она  молча покинула комнату. Через два часа он разыскивал е„ по всему дому
и  саду,  и  она  тоже  искала  его.  Когда они нашли друг друга, он улыбнулся
застенчиво, как мальчик, она тоже улыбнулась, и они поцеловались.

    Целуя его, она говорила:

    - "Когда  вы гневаетесь на кого, не избегайте его близости. Пойдите к нему
и  поклонитесь  ему  и  выскажите  спокойно,  без шипов злоречия все, все, что
причиняет  вам досаду в нем. И заново забьет ключ любви. И лучшим будет тот из
вас двоих, кто первым придет с поклоном". Так сказано в Коране. Мы пришли оба.
Значит, никто не оказался лучшим.

    Иегуда уже много месяцев был свидетелем постепенного сближения своего сына
с  христианами,  но,  узнав,  что  над  Аласаром  совершен  обряд крещения, он
ужаснулся так, словно произошло нечто неожиданное.

    Только  теперь  он  постиг  всю  меру  своей  вины.  Он недостаточно любил
Аласара,  любил  его  меньше,  чем  Ракель.  Все  свое  детство  Аласар провел
мусульманином   среди   мусульман.  Прежде  чем  мальчик  осознал,  что  такое
иудейство,   сам   он,  отец,  отослал  его  к  исполненному  соблазнов  двору
христианского короля. А теперь сын стал изменником, продал свою принадлежность
к  избранному  народу  за чечевичную похлебку рыцарства, погиб, пропал, навеки
выкорчеван,  вычеркнут из числа тех, что восстанут по трубному гласу Страшного
суда.

    Иегуда  оплакивал  сына,  как  покойника.  Семь  дней  просидел на земле в
разодранных одеждах.

    Дон  Эфраим  бар  Абба  пришел  утешить его. Парнасу становилось жутко при
мысли  о  доне  Иегуде  и  его  жестокой  судьбе.  Его постигла самая страшная
кара-отступничество  единственного  сына.  Вероотступники всегда бывали самыми
ярыми врагами евреев, а теперь этот отрок, сын Иегуды, стал одним из их числа.
Но так как долг повелевал утешать скорбящего, дон Эфраим пересилил омерзение и
ужас, он пришел, он наклонился к Иегуде и произнес, как положено:

    - Слава  тебе,  Адонай,  господь  наш, судья праведный, - и прислал десять
достойнейших мужей альхамы, чтобы они прочли положенные молитвы.

    Иегуду  угнетала  не  только скорбь о сыне, но и дерзновенный обет открыть
франкским  беглецам  границы  Кастилии.  Срок,  который  он  поставил себе под
страхом  всенародного  проклятия,  близился  к  концу.  А ему все не удавалось
увидеться с королем. Теперь же, отняв у него обоих детей, сперва дочь, а затем
сына, тот, конечно, еще старательнее будет избегать встречи с ним.

    Настали  дни  нового  года,  сумрачно-торжественные  дни,  назначенные для
покаянного размышления.

    Ракель  провела  праздник  у  отца.  Он  не  упоминал о вероотступничестве
Аласара,  но  она  видела, как тяжко он страдает от этого, е„ глубоко потрясло
крещение  брата  и  лишь  сильнее укрепило в благочестивом намерении сохранить
верность богу.

    Иегуда  пригласил  к  себе  в дом назначенного для этой цели члена общины,
чтобы  тот  протрубил в бараний рог - шофар, чей предостерегающий зов надлежит
услышать  каждому  иудею  в  праздник покаяния. Ибо в этот день бог обращается
мыслью   ко   всему  сотворенному  им,  вершит  суд  и  решает  судьбы  людей.
Пронзительный,  скрежещущий  звук рога вселял в Ракель благоговейный трепет, и
при  своей  тяге  к сверхъестественному она словно воочию видела, как незримая
рука вписывает в книгу жизни и благоденствия имена праведников и стирает имена
злодеев.  Решение  же  о  судьбе  тех,  кто  не  добр  и  не  зол, а значит, о
большинстве, откладывалось до праздника очищения, чтобы они за эти десять дней
успели раскаяться.

    Под  вечер  Иегуда  и  Ракель  отправились,  как  того  требовал обычай, к
проточной  воде.  Пошли  они за город на берег Тахо. Они бросали в воду крошки
хлеба,  бросали  в  воду  свои  грехи, чтобы река унесла их в море, и при этом
повторяли  слова  пророка: "Нет второго бога, подобного тебе, который отпускал
бы  грех  и  прощал  измену,  который не упорствовал бы во гневе, ибо для него
радость  -  быть  милосердным.  Он смилостивится над нами, он предаст забвению
нашу вину, он потопит на дне морском наш грех".

    Уже  совсем  смеркалось, когда они вернулись домой. Слуга внес светильник.
Но  Иегуда  знаком приказал ему унести светильник, и Ракель лишь смутно видела
отцовское лицо, когда Иегуда заговорил:

    - Надгробные  камни  наших  предков  свидетельствуют  о  том, что Ибн Эзры
происходят  из  дома  Давидова.  Но сын мой и твой брат Аласар продал и предал
свое  царственное  наследие.  И  моя вина есть в том страшном, что свершилось.
Тяжкая  вина,  я  казню  себя за нее, и пусть милосердие Господне глубоко, как
море, - мой грех не снят с меня.

    В  первый  раз  отец  заговорил  с  ней  о вине, раскаянии и искуплении, и
жалость  душила  Ракель. Вот в расплату за все грехи, продолжал Иегуда, он сам
наложил  на  себя  повинность,  нелегкую повинность, и он рассказал ей о своем
плане поселить франкских евреев в Кастилии.

    Ракель   внимательно   выслушала,   но  ничего  не  ответила  и  не  стала
расспрашивать. Поэтому он, сделав над собой усилие, продолжал говорить:

    - Я доложил королю, нашему государю, о своем плане, он не сказал ни да, ни
нет. А я дал обет, и время не ждет.

    Впервые с тех пор, как она поселилась в Галиане, заговорил он об Альфонсо,
и  Ракель  больно  поразило  то,  что  он  назвал  е„ любимого "королем, нашим
государем".  Да  и от всего, что сказал отец, е„ словно обдало ледяной водой -
таким это было страшным и волнующим. Она почувствовала в его словах требование
и  воспротивилась  всей душой. Нехорошо взвалить на не„ то, что он сам взял на
себя.

    Он  больше ничего не добавил, не стал настаивать. Он велел принести огонь,
и  непонятная,  зловещая  жуть  развеялась.  Он увидел е„ лицо в мягком сиянии
свечей  и  масляных  светильников.  Впервые  улыбнувшись за весь этот день, он
сказал:

    - Поистине, ты царевна из дома Давидова, дитя мое.

    Утром, прежде чем вернуться в Галиану, она сказала отцу:

    - Я поговорю с королем, нашим государем, о франкских евреях.

    Когда  Ракель объявила королю, что намерена провести новогодний праздник в
кастильо  Ибн  Эзра, он постарался скрыть свое недовольство. Сам он пробыл все
эти  дни  в  Галиане.  Ему было нестерпимо находиться в Толедо - так близко от
Ракели  и  так  беспредельно  далеко.  Он злился на Ракель, на Иегуду, на бога
Иегуды и его праздники.

    Стояли  на диво ясные осенние дни, но его они не радовали. Он охотился, но
ни  охота,  ни  любимые  псы  не радовали его. Перед ним в грозном великолепии
маячил вдали его город Толедо, но это зрелище не радовало его. Не радовали его
ни  река  Тахо,  ни  болтовня  с  его  верноподданным  Белардо. Мыслями он все
возвращался  к  тому,  что рассказала ему Ракель о своем новогоднем празднике;
верно,  она  сейчас  молится  там  своему  богу и клянчит, чтобы он простил ей
любовную связь с е„ государем.

    Она  вернулась,  и злую тоску как рукой сняло. Однако, хотя и она искренне
обрадовалась  встрече,  он  вскоре  заметил, что Ракель точно подменили; на е„
лице  теперь  лежала  печать какого-то необычайного, вдумчивого умиротворения.
Альфонсо  не  удержался  и  с  ласковым  ехидством  спросил, свела ли она, как
собиралась,  счеты  со  своим  богом. Она как будто не рассердилась на него за
насмешку,  а  может  статься, и не заметила ее, она только молча посмотрела на
Альфонсо,  всецело  погруженная  в свои думы, е„ молчание взорвало его больше,
чем  любое  возражение.  Он,  Альфонсо, даже помыслить не смел об исповеди, ни
один  священник не дал бы ему отпущения; а вот она примирилась со своим богом.
Он стал придумывать, что бы сказать ей позлее и пообиднее.

    Но  тут неожиданно заговорила она сама. Да, сказала она как-то удивительно
строго  и  вместе  с  тем  просто,  сейчас наступили благословенные дни, когда
воистину  раскаявшийся  грешник  может обрести спасение. В день поминовения, в
день  нового  года господь хоть и вносит в книгу судеб приговор, однако печать
он  налагает  лишь  десять  дней  спустя, в день очищения, и молитвой, добрыми
делами  и  непритворным  раскаянием  можно  этот  приговор  изменить. Внезапно
решившись, она добавила:

    - Если бы ты пожелал, Альфонсо, любимый, в твоей власти было бы помочь мне
вымолить у господа полное прощение. Ты знаешь, какие бедствия терпит мой народ
в стране франков. Почему бы тебе не открыть границы этим моим братьям?

    Волна   ярости   захлестнула  Альфонсо.  Вот  оно,  покаяние,  которое  их
священнослужители  наложили  на  нее.  Ей  велено заставить его в самый разгар
священной  войны  наводнить свое государство неверными, ей велено внести рознь
между  его  народом,  его богом и им самим, - а за это их Адонай очистит е„ от
скверны.  Все  они  в  заговоре  -  она, е„ отец и их священнослужители. Такой
гадкой, грязной сделки никто еще не осмеливался ему навязывать.

    Его хотели провести, как глупейшего из глупцов, хотели, чтобы за е„ любовь
и  за е„ тело он продал душу. Но он не попадется на удочку этим обманщикам, он
не позволит себя надуть, не поддастся на вымогательства, нет, он не из таких.

    Неистовым  усилием воли он сдержал площадную брань, так и рвавшуюся у него
с  губ.  А  вместо этого с перекошенным от злобы лицом, звонким, повелительным
голосом, словно обращаясь к сборищу строптивых грандов, отчеканил по-латыни:

    - Мне  не  угодно  обсуждать государственные дела в Галиане. Мне не угодно
обсуждать государственные дела с тобой.

    И, круто повернувшись к ней спиной, удалился.

    Когда  он  попытался  ночью  прийти  к ней, она заявила, что по еврейскому
обычаю  в  эту покаянную пору женщинам полагается спать одним. Тут уж гнев его
вырвался  наружу.  Ах,  он должен считаться с е„ дурацкими суеве