м солнце.

    Военачальник  мусульман  Абдулла  бен Сенанид, андалусец, опытный в ратном
деле,  предвидел, что так случится. Он ждал, чтобы рыцари прорвались вперед, и
оказывал им только слабое сопротивление. Но он двинул с обоих флангов моадские
полки  и  привел  в  готовность  страшные,  дальнобойные  метательные  орудия.
Моадские  лучники,  известные  своей  меткостью,  незаметно соединились в тылу
калатравских  рыцарей и отрезали их от главных сил и лагеря христиан. И теперь
перед  Аларкосом  произошло  то же, что в битве при Аль-Хиттине. Мусульманские
лучники  пустили  стрелы  в  коней  христианских  рыцарей, а как только падала
лошадь,   всадник  в  тяжелых  латах  становился  беспомощным.  Теперь  начали
действовать  метательные  орудия  халифа,  и в ряды христиан полетели огромные
камни.

    "Началось  ужасающее  побоище,  -  повествует  летописец  Ибн  Яхья. - Все
неверные  были  в железных латах, и кони их тоже, и были они цветом рыцарства,
но  это  их не спасло. Перед битвой они молились своим трем богам и клялись на
своих  крестах,  что  в  этом  бою  не  повернут вспять, пока хоть один из них
останется  в  живых.  И  на  благо правоверным Аллах допустил, чтобы их клятва
исполнилась в точности".

    Для   окончательного   истребления   врага   мусульманский   военачальник,
воспользовавшись  огромным  численным  превосходством  своих полков, бросил на
лагерь  христиан  свою  личную  отборную  андалусскую  конницу, зашедшую в тыл
сражающимся рыцарям.

    Эту атаку на лагерь и увидел Альфонсо со своей возвышенности.

    - Вот и наш черед наступил, - заявил он с мрачной радостью.

    Они во весь опор поскакали к стану. Их было много, но все же недостаточно.
Нахлынувшие  толпы  мусульман  поглотили  их,  им пришлось повернуть обратно в
гору,  не  достигнув  лагеря. Но они отступали сомкнутым строем и не позволяли
мусульманам  обойти  их  с  флангов. Все снова и снова удавалось им расчистить
вокруг себя небольшое пространство и передохнуть.

    Дон Альфонсо сражался в самой гуще. Он думал уже не о ходе боя, а только о
том, что творилось в непосредственной близости. Он задыхался от жары и пыли, в
глазах  рябило  от  тускло  мерцавшей  туманной  завесы. Он слушал резкий звук
рогов,  барабанную дробь, дикие выкрики мусульман и возгласы друзей: "Руби! На
помощь!  Сюда!"  И  все  покрывал  непрерывный, сливающийся в общий грохот гул
битвы.  Сердце  дона Альфонсо кипело глухой и в то же время блаженной яростью.
Он радовался, когда разил его добрый меч Fulmen Dei; он радовался, когда падал
враг, и даже когда падал друг, он ощущал какое-то веселье.

    Постепенно  мусульмане  оттеснили кастильцев до средины горы. Король снова
приказал  идти  в  атаку.  Уцелевшие  -  их осталось сотен восемь, не больше -
врезались  в  неприятельскую  пехоту.  Мусульманский солдат, совсем около дона
Альфонсо, нацелился в короля копьем. Но Аласар сразил его раньше, чем он успел
метнуть копье. Юноша громко рассмеялся.

    - Ему  не  повезло,  государь,  -  крикнул он в грохот битвы. Но мгновение
спустя  свалился,  раненный,  с  седла,  запутался  ногой  в  стремени, лошадь
протащила его несколько шагов.

    Остальные  прорвались  вперед, они гнали вниз по склону пехоту противника.
Вокруг  короля  и  тех,  что  сражались  бок о бок с ним, очистилось небольшое
пространство.

    Дон  Альфонсо сошел с коня в каком-то дурмане, все еще ослепленный яростью
боя. Он нагнулся к Аласару. Поднял забрало, сам не зная зачем, снял с мальчика
шлем,  тоже  не зная зачем, даже не зная, видит ли его Аласар. Он с огорчением
подумал,  что  Аласар должен был выбрать тысячу рыцарей, которых он, Альфонсо,
хотел  отпустить  на  волю  без  выкупа.  Мальчик  тяжело  дышал,  его  обычно
матово-смуглое  лицо  покраснело  и  опухло  и  здесь,  в жаре, грязи и крови,
несмотря  на  исказившую  его мучительную боль, казалось совсем юным. Альфонсо
ниже  наклонился  над  ним,  смотрел  на него, не видел, опять смотрел, сказал
голосом, охрипшим от крика:

    - Аласар, мой мальчик, мой верный друг!

    Аласар  с  трудом  поднял  руку,  Альфонсо  не  понял  зачем;  позднее  он
додумался,  что  Аласар  хотел  вернуть  ему перчатку, и пожалел, что сразу не
понял.  Аласар  пошевелил  губами, Альфонсо не был уверен, что он говорит. Ему
послышалось,  будто  мальчик  сказал:  "Передай  моему  отцу..."  -  но только
значительно  позже  он  вспомнил, что как будто слышал эти слова; не мог бы он
также сказать, на каком языке они были произнесены.

    Но  пока он стоял, нагнувшись над Аласаром, в нем всплыла, впервые за этот
день,  да и то очень смутно, заглушенная криками и грохотом боя мысль о Ракели
и  одновременно мысль о доне Манрике и магистре Нуньо Пересе, которые убеждали
его  укрыться  за  стенами  крепости, и мысль о гневном доне Родриго. Но он не
задержался  на  этих мыслях, не было времени. Не было также времени заниматься
дольше Аласаром; он успел только наскоро перекрестить его.

    Уже шли в облаке пыли новые орды и гнали их в гору. Тупо, в мрачной ярости
смотрел  дон  Альфонсо на бурно хлынувшие полчища. Когда же конец? Пятьсот раз
по тысяче, - донесли лазутчики. И они не солгали.

    - До  сих  пор мы имели дело с авангардом, теперь подходят главные силы, -
сумрачно усмехнулся архиепископ.

    - Ну  что  ж, - отозвался Бертран, - тем больше матерей и жен будут лить о
них слезы. Рыцари сгрудились.

    - Медленно, с боем назад! Бертран запел одну из своих песен:

    Не в теплых постелях наши отцы
    Глаза навек закрывали.
    Умремте же с радостью, как бойцы,
    От вражеской хладной стали!

    Так,  шаг  за  шагом,  сдерживая  приплясывающих  коней,  лицом  к  врагу,
отступали они в гору.

    Куда  ни  глянешь,  всюду  кипит бой. Но когда они добрались до последнего
предела,  до  отвесно  вздымающейся  крутизны, они на время отбились от врага,
здесь  никто  не  мог  зайти  им в тыл. Они перевели дух, огляделись, отыскали
друзей, подсчитали потери. В живых осталось не больше двухсот воинов.

    - Где дон Мартин? - спросил Альфонсо.

    - Он   ранен,  -  ответил  Гарсеран.  -  По-видимому,  тяжело.  Его  хотят
переправить по ту сторону горы, в дубовую рощу. Сейчас перетаскивают его через
овраг.  Ты  бы  тоже  ушел, государь, пока неверные еще не узнали дороги через
овраг, - настоятельно попросил он короля.

    Дело  в  том,  что по ту сторону горы была скрытая тропа, ведшая в дубовый
лес и к переходу через северную часть оврага.

    - После  следующей  атаки,  -  сказал  дон  Альфонсо,  ибо враг, уже очень
близкий,  готовился  к  нападению.  И,  обращаясь к Бертрану, спросил: - Что с
тобой, друг Бертран? Ты ранен?

    - Так,   не   все  пальцы  целы,  -  ответил  Бертран,  стараясь  говорить
естественным  тоном.  -  Вероятно,  я  не  смогу  вернуть тебе всю перчатку, -
пошутил он.

    И опять схватились враги.

    Здесь,   у   подножия   последней  вершины,  бой  перешел  в  ожесточенное
единоборство.  Каждый дрался сам за себя, в беспамятстве, яростно разя направо
и налево, чувство локтя было утрачено.

    "И  Альфонсо,  окаянный,  - повествует летописец Ибн Яхья, - отвел взор от
побоища  и  увидел белый стяг повелителя правоверных - Аллах да хранит его - в
непосредственной  близости  и увидел золотые письмена на нем: "Нет бога, кроме
Аллаха,  и  Магомет  пророк его". Тогда на окаянного напал страх, и сердце его
содрогнулось,  и  он  бежал.  И бежали все, кто был вместе с ним, и мусульмане
преследовали  их. Сам окаянный ушел через гору, но мусульмане перебили великое
множество  из  его  народа  и не отнимали копий от бедер бегущих и мечей от их
выи,  пока  не  напоили  досыта  свое оружие кровью неверных и не принудили их
испить до дна чашу смерти".

    Достигнув  вершины,  Альфонсо  на один-единственный миг обернулся к Долине
арройос,  к  избранному им полю битвы. Облако пыли затянуло долину, в пыли был
он  сам  и  все, кто с ним, пыль насела на шлемы и доспехи. Пыль затянула поле
битвы  густой  завесой,  поглощавшей  яростный шум схватки - звон мечей, крики
воинов,  топот и ржанье коней, рев труб. В этом жарком, дымном, пыльном мареве
даже  зоркий  глаз  короля  Кастилии  не мог разобрать, что происходит. Однако
Альфонсо  знал: здесь в пыли и криках гибнет его слава, гибнет Кастилия. Но не
успел подумать или хотя бы ощутить это в ясных словах - его рыцари увлекли его
за собой.

    А  мусульмане  меж  тем  громили  лагерь кастильцев. Они захватили оружие,
сокровища,  доспехи,  всяческие  припасы, и много сотен благородных охотничьих
соколов,  и  церковную  утварь,  и  сверх  того  парадные  одежды,  в  которые
калатравские  рыцари  собирались  облечься  в  день победы. "Я не могу назвать
число  христиан,  павших  от  руки  правоверных,  -  повествует  летописец.  -
Сосчитать  их не мог никто. Убитых было столько, что лишь Аллаху, создавшему и
христиан, ведомо их число".

    Уже  сто двенадцать лет, со дня битвы при Салаке, не одерживали мусульмане
на  полуострове  такой  победы. Страх, охвативший христиан, был так велик, что
даже  у  защитников  Аларкоса  дрогнуло сердце. После короткой осады они сдали
самую  сильную  кастильскую  крепость.  Завоеватели, распространяя вокруг себя
ужас,  разрушили  своими  боевыми  машинами  стены  и  дома  города и крепости
Аларкос, сровняли их с землей и посыпали землю солью.

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    Незадолго до битвы при Аларкосе прибыли в Толедо первые восемьсот латников
из  тех  арагонских  войск,  что  дон  Педро  обещал  в  помощь кастильцам. Их
предводитель велел доложить о себе королеве. Это был Гутьере де Кастро.

    Да,  де  Кастро  настойчиво  просил,  чтобы  его первого послали в Толедо.
Бароны  де  Кастро,  говорил  он  в подкрепление своей просьбы, отличились при
завоевании  Толедо,  о  чем до сего дня еще свидетельствует их кастильо в этом
городе,   он   хочет  принять  участие  и  в  завоевании  Кордовы  и  Севильи.
Нерешительный  дон  Педро не мог отказать своему могущественному вассалу в его
настойчивой  просьбе.  Итак,  де  Кастро  прибыл  в  Толедо  с восемью сотнями
отборных латников и пришел на поклон к донье Леонор.

    Она  была  радостно  и  глубоко удивлена. С каким-то суеверным восхищением
думала она о своей мудрой матери, которая, не присудив де Кастро его кастильо,
раздразнила  и  взманила  его.  Донья Леонор встретила Гутьере де Кастро, сияя
приветливой улыбкой.

    - Меня  радует, что первым из наших арагонских друзей приехал в Толедо ты,
дон Гутьере.

    Одетый  в  латы, дон Гутьере стоял перед ней в позе, освященной обычаем, -
широко  расставив  ноги,  обеими  реками  опершись на рукоять меча. Коренастый
барсы  гордился  своей  родословной,  которую  вел  от тех готских князей, что
сохранили  независимость,  уйдя  в  Астурийские  и  Кантабрийские  горы, когда
мусульмане  захватили весь полуостров. И верно: у него, как и у многих горцев,
жителей  тех  мест,  были  широченные  плечи,  круглая  голова, горбатый нос и
глубоко  запавшие  глаза.  Он  стоял  перед  сидящей  королевой и сверху смело
смотрел ей в лицо, раздумывая, что могут означать е„ слова.

    - Я  надеюсь,  -  продолжала донья Леонор, - что ты удовлетворен решением,
принятым королями в твоем споре с Кастилией.

    Она  подняла  на  него  взгляд,  оба внимательно, почти неподобающе долго,
посмотрели  друг  другу  в  глаза.  Наконец дон Гутьере сказал своим скрипучим
голосом, взвешивая каждое слово:

    - Мой брат Фернан де Кастро был славным рыцарем и героем, я любил его всей
душой. Ничто не возместит мне его утрату, и, уж конечно, не возместит та вира,
что  была  мне  выплачена. Когда я взял крест, я поклялся вырвать ненависть из
своего  сердца,  и  я  сдержу свою клятву и буду послушен королю Кастилии, как
приказал мне мой арагонский сюзерен. Но скажу тебе откровенно, государыня, мне
это  нелегко.  Мне  обидно,  что  среди ближайших слуг дона Альфонсо находится
человек,  которому  я  хотел бы плюнуть в лицо и который недостоин этого моего
плевка, и он чванится тем, что живет в моем родовом замке.

    Донья  Леонор,  все  еще  не  спуская  с него своих зеленых глаз, ответила
мягким, вкрадчивым голосом:

    - Только  по  зрелом  размышлении короли решили оставить ему кастильо. - И
она  пояснила:  - Сейчас, благородный дон Гутьере, нельзя вести войну так, как
вели е„ во времена наших отцов. Для войны надо много денег. Чтоб раздобыть их,
надо  хитрить, подчас даже лукавить, а тот, о ком ты говоришь, умеет хитрить и
лукавить.  Поверь  мне,  любезный  моему  сердцу  благородный  дон  Гутьере, я
разделяю  твои  чувства,  я понимаю, как тебе обидно, что этот человек живет в
твоем  замке. - Она видела, каким внимательным, выжидающим взглядом смотрит он
на нее. "Теперь я поманю сокола добычей", - подумала она и медленно закончила:
-  Когда  война  разгорится,  ни этот человек, ни его хитрость не будут больше
нужны.

    Дон Гутьере спросил, каковы е„ распоряжения.

    - Пока  было  бы  хорошо,  если  бы  ты  остался со своими людьми здесь, в
Толедо.  Я сообщу королю о том, что ты прибыл, и получу от него указания. Будь
на то моя воля, я оставила бы вас здесь. Войска отозваны из города, и мне было
бы спокойнее, если бы я знала, что в Толедо хорошие воины, которым я доверяю.

    Дон Гутьере поклонился ниже обычного.

    - Спасибо на ласковом слове, благородная дама, - сказал он.

    Он  простился,  исполненный  благоговения  и отваги. Донья Леонор поистине
великая королева.

    Ликуя,  ехал он по узким, крутым улицам Толедо, он, герой и желанный гость
в  городе,  из  которого  был  изгнан;  и  не  раз за эту жаркую летнюю неделю
проезжал он мимо кастильо де Кастро и глядел на него с ненавистью и надеждой.

    И  настал  день,  когда  с  самого  раннего утра зазвонили в Толедо во все
колокола,  -  день  великой  битвы.  И настала ночь, и уже ночью пошли темные,
смутные  слухи,  что  битва  проиграна.  И  опять настало утро, и с ним вместе
появились испуганные беженцы с юга, их приходило все больше и больше, и жители
из  предместий  Толедо,  расположенных  вне  городских  стен,  толпами  шли  в
переполненный  город,  а  страшные вести все множились. Великий магистр ордена
Калатравы   убит,  архиепископ  тяжело  ранен,  восемь  тысяч  рыцарей  ордена
Калатравы  полегли  на  поле  брани, убито свыше десяти тысяч других рыцарей и
бесчисленное множество пеших солдат.

    Донья  Леонор  сохраняла  спокойствие. Просто вздорные слухи. Не может, не
должно этого быть. Такою поражения она не представляла себе.

    Дон  Родриго, единственный из королевских советников, оставшийся в Толедо,
пришел  к  ней,  его  худое лицо было искажено горем и гневом. Она постаралась
сохранить спокойствие.

    - Мне  сообщают,  - сказала она, - что король, наш государь, понес тяжелые
потери  при вылазке из крепости Аларкос. Пришел ли ты с более верными вестями,
досточтимый отец?

    - Пробудись,  государыня!  - гневно воскликнул дон Родриго. - Дон Альфонсо
потерпел крупное поражение. Война проиграна, едва начавшись. Цвет кастильского
рыцарства  погиб. Великий магистр ордена Калатравы убит, архиепископ Толедский
тяжело ранен, большинство баронов и рыцарей полегло в Долине арройос. Все, что
в  течение  столетия  морем  пота и крови завоевали христианские короли нашего
полуострова, пошло прахом в один-единственный день в угоду рыцарскому капризу.

    Королева  побледнела. Ей вдруг стало ясно: это правда. Но перед ним она не
хотела  в  этом  признаться;  она  снова была неприступной королевой и холодно
указала канонику его место.

    - Ты  забываешься,  дон Родриго, - сказала она, - НО я понимаю твое горе и
не хочу спорить с тобой. Лучше скажи мне: что я должна, что я могу сделать?

    Родриго ответил:

    - Сведущие  в  ратном деле люди предполагают, что дон Альфонсо продержится
некоторое время в Калатраве. Возьми на себя заботу, государыня, подготовить за
это  время  Толедо  к  обороне.  Ты  умна  и испытана в делах государственных.
Сохрани  спокойствие  в городе. Он переполнен беженцами и насмерть испуганными
людьми.  Их  обуяла  жажда  крушить,  убивать. Они грозят крещеным арабам, они
грозят евреям.

    Втайне донья Леонор ожидала, что услышит подобные речи; возможно, она даже
хотела их услышать. Она ответила:

    - Я сделаю, что могу, чтоб сохранить в Толедо спокойствие.

    Дона  Эфраима,  парнаса  альхамы,  снедали  тяжелые  думы. Взятие Аларкоса
открывало   халифу  дорогу  к  Толедо.  Город  мог  стать  добычей  мусульман,
прогнавших  евреев  из Кордовы и Севильи. Со времен готских королей не было на
евреев Сфарада такой напасти.

    А  что принесет ближайшее будущее? В Толедо ходили страшные слухи. Никогда
не   одолеть   бы   неверным   отличное  христианское  воинство,  если  бы  не
предательство   и   козни.   Еврей,   друг  севильского  эмира,  сговорился  с
мусульманами,  выдал им военные планы христиан, численность отдельных отрядов,
их  расположение.  Король  не  освободился  еще  из  сетей еврейки, посланницы
дьявола, и вот божья кара постигла его, его и всю страну.

    В  иудерии люди еще теснее, чем обычно, жались друг к другу. Евреи, жившие
вне е„ крепких стен, шли под их защиту. Над альхамой навис тягостный страх.

    Дон  Эфраим почтительно попросил королеву принять его. Горожане, способные
носить  оружие,  призывались  защищать  стены города. Дон Эфраим просил, чтобы
альхаме  было  разрешено  оставить  на  защиту  иудерии  те  пятнадцать  сотен
боеспособных  мужчин,  которые  еще  были  в  е„ распоряжении. Он говорил, что
огромное число еврейских солдат, павших в битве под Аларкосом, свидетельствует
о  готовности толедских евреев пожертвовать жизнью за короля. Но сейчас евреям
угрожают  люди, подстрекаемые бессмысленными слухами, и альхаме очень нужны е„
воины и их оружие.

    В  голове  доньи  Леонор  быстро  мелькали  мысли.  Вот  он, единственный,
желанный день; теперь надо быть осторожнее, намекнуть, но не выдать себя.

    Толедский народ, ответила она, видит в печальном исходе битвы кару Божию и
ищет  виновного.  Никто  не может заподозрить евреев альхамы, ибо все знают их
как  преданных  слуг короля. Но вот о чужаках, о тех франкских евреях, которым
король,  наш  государь,  по своему бесконечному милосердию разрешил поселиться
здесь,  ничего  не  известно, и недобрым оком смотрит народ на того, кто подал
королю  такой  плохой  совет, - на эскривано дона Иегуду Ибн Эзра. Кроме того,
дон  Иегуда,  при  всех  своих  заслугах,  горд,  чтобы не сказать заносчив, а
роскошь,  в  которой он живет во время священной войны, возбуждает гнев многих
простых  горожан.  Такой  умный  человек,  как  старейшина альхамы, должен это
понять.

    Парнаса  возмутило,  что  королева  отрекается  от  человека,  который был
призван ею и принес стране благоденствие.

    - Ты  советуешь  нам,  государыня,  отказаться  от дона Иегуды Ибн Эзра? -
осторожно спросил он.

    - Да  нет  же,  -  быстро  ответила  донья  Леонор.  -  Я  просто стараюсь
установить, против кого из евреев растет недовольство народа.

    - Прости,  государыня,  что  я  докучаю  тебе  вопросами,  - настаивал дон
Эфраим,  -  но  я  не  хочу  в  столь  важном  деле  понять тебя превратно. Ты
полагаешь, что нам надо отъединиться от дона Иегуды?

    Королева ответила холодно, неприветливо:

    - Мне кажется, что вам не грозит никакая серьезная опасность, а не было бы
дона  Иегуды, не было бы и тени опасности. - И после томительного молчания она
закончила раздраженно: - Так или иначе, дон Эфраим, поставь твоих боеспособных
мужей  на  защиту  иудерии  или  на  защиту  Толедо,  выбор я оставляю на твое
усмотрение.

    Эфраим низко поклонился и вышел.

    Он пошел к Иегуде.

    - Мне жаль, дон Иегуда, - начал он, - что ты вс„ ещ„ здесь, в кастильо Ибн
Эзра. Сейчас трудно найти более ненадежное мес