своими  насмешками  втравливала в войну. А потом ты, обычно
такая  красноречивая, молчала и не возражала против моего безумного плана и не
удержала  меня от битвы, обреченной на провал, и псе это для того, чтобы убить
посланную  мне богом, любимую женщину. Ты погубила меня, а со мной и Кастилию.
Вот  ты тут, передо мной, чистая, приветливая, царственная, а внутри - чернота
и фальшь. Тебя, как и твою мать, разъедает злоба, погубительница!

    Донья  Леонор  подготовилась  к  взрыву  гнева;  но что Альфонсо будет так
бесноваться, так бессмысленно выходить из себя, этого она не ожидала. Он может
схватить  е„  своими  грязными  руками,  голыми, без перчаток, сжать ей горло,
задушить.  Но  то,  что  он  так  грубо,  свирепо грозил и ругался - настоящий
виллан! - зажгло ей кровь. Он был опасен, и таким она любила его.

    Донья  Леонор  легкой  походкой  отступила  на  несколько шагов, взошла на
возвышение,  села, не спуская с него испытующего взгляда своих больших зеленых
глаз, спокойно сказала:

    - Позволь  мне  напомнить  тебе,  что  мы,  моя  мать и я, предложили тебе
договор  в Бургосе, договор с твоим зятем доном Педро. Согласно этому договору
ты  обязался  не  начинать войны, пока не придет арагонское войско. Мы сделали
все,  чтобы  удержать  тебя  от твоего не ко времени поспешного геройства. Моя
мать  уговаривала  тебя, как упрямого ребенка. Никто тебя не подстрекал, кроме
тебя  самого.  Сказать,  кто виноват во всем, что случилось? Ты хотел блеснуть
передо  мной,  перед  твоими  друзьями,  а  главное, перед твоей еврейкой! Вот
почему  ты, вопреки нашему договору и вопреки здравому смыслу и разуму, дерзко
ответил  халифу.  Вот  почему  ты  пошел  в отчаянно смелый бой. Вот почему ты
толкнул в пропасть нашу страну и всю христианскую Испанию!

    Дон  Альфонсо  стоял  перед ней у возвышения. Он смотрел в е„ белое лицо с
высоким,  ясным челом, смотрел на е„ густые белокурые волосы и остро ненавидел
е„ за злые рассудочные мысли, которые таились за этим челом.

    - Теперь я понимаю, почему Генрих заточил твою мать и не выпускал на волю,
несмотря  на  папские увещевания, - проскрежетал он тихо и горько. - Не думай,
что  я  слабее  его.  Я  не  могу  тебя  убить,  потому  что  ты  женщина.  Но
безнаказанной ты не останешься за то, что погубила мою любимую. Я буду судить,
чинить  допрос  за  допросом,  я  выведу  на  чистую  воду  твои хитрые, тонко
придуманные  повеления и злодейские мысли, скрытые за ними, и тогда пусть весь
крещеный  мир  укажет  на  тебя как на убийцу. И твои кровавые приспешники, де
Кастро  и  остальные,  тоже  не  уйдут от меня безнаказанными. Ты еще увидишь,
возлюбленная моя, как я с ними расправлюсь. Они поедут на Сокодовер в позорной
повозке.  А  ты,  моя  королева,  будешь  сидеть  рядом  со  мной на трибуне и
любоваться, как болтаются на веревке твои верные рыцари, твои Ланселоты.

    Леонор  твердо  смотрела  на  мужа.  На  лбу  у  него  проступил пот, лицо
исказилось.  Короткая  рыжеватая  борода  слиплась,  в  нем уже не было ничего
юношеского, лучезарного, теперь его не сравнишь со святым Георгием в Донфроне.
Но  хорошо,  что  прорвалась наконец та бурная энергия, что жила в нем; теперь
никто не скажет, что в нем мало пыла, никто, даже е„ мать.

    Она сказала:

    - Ты говоришь бессмысленные слова, дон Альфонсо, потому что твоя наложница
умерла.  Я не причастна к гибели женщины, что жила в Галиане. Ни один судья не
обвинит  меня,  даже  если  он  разберется во всем до мелочей - и в том, что я
делала, и в том, чего не делала.

    Но  вдруг ей надоели величественная осанка и достойный тон. Она спустилась
с  возвышения,  подошла  к  нему  почти вплотную, вдохнула его терпкий запах и
сказала ему прямо в лицо:

    - Но  тебе  я  скажу,  скажу  сейчас  и никогда больше не повторю: да, это
сделала  я.  Я  доставила себе это удовольствие, свою noche toledana. Я прочла
кровавые  помыслы  в  голове  де  Кастро  и  не  удержала  его, я поманила его
кастильо.  И  бог  помог мне. Богу было угодно, чтобы они погибли. Почему твоя
наложница  и  е„ отец не укрылись за стенами иудерии вместе с другими евреями?
Бог  поразил  их  слепотой.  И  я  говорю  тебе прямо в лицо, в твое яростное,
жаждущее крови лицо: сердце мое исполнилось ликования, когда она умерла.

    Альфонсо  застонал,  отвернулся от нее, отступил на шаг; теперь в его лице
было больше муки, чем ярости.

    Леонор  сполна  насладилась  своим торжеством. Она почувствовала жалость к
дону Альфонсо. Пошла за ним, опять стала совсем близко.

    - Не  будем  ссориться,  дон  Альфонсо,  -  сказала она, и голос е„ звучал
необычно мягко. - Ты ранен, измучен. Позволь мне поухаживать за тобой, я пошлю
тебе  моего Рейнеро, он сведущей твоих лекарей. И позволь мне сказать тебе еще
одно:  я  сделала это ради себя, но также и ради тебя. Я люблю тебя, Альфонсо,
ты  это  знаешь.  Все эти годы я была вернее стен твоей крепости, я была верна
тебе  и  тогда,  когда  убрала с твоего пути ее. Я не могла дольше видеть, как
король  Кастилии,  отец  моих  детей,  тонет в грязи. Ты можешь опозорить меня
перед всем миром, ты можешь меня убить, но это правда.

    Альфонсо  знал  - это правда, но он заставил себя не верить. Он мог понять
донью  Леонор, но только умом. Все в нем восставало против нее. Он не хотел е„
любви; любовь злодейки была ему ненавистна.

    Он отвернулся, бросился вон из комнаты.

    Альфонсо  был  смертельно  утомлен  разговором,  рана  болела сильней, чем
раньше.  Он  позволил вымыть себя, перевязать рану, уложить в постель. Он спал
долго, глубоко, без сновидений.

    Затем поехал в Галиану.

    Он  ехал  по  узким,  крутым  улицам вниз, к Тахо, один, без свиты. Жители
узнавали  его,  сторонились,  испуганно  смотрели  в  худое, окаменевшее лицо,
обнажали  головы  и  низко кланялись, многие падали на колени. Он не видел, не
слышал,  ехал  дальше,  медленно,  уставившись  в землю; машинально, не глядя,
отвечал на поклоны.

    Он  подъехал  к  белым  стенам.  Было  очень  знойно,  над Галианой стояло
тяжелое, дрожащее на солнце марево, все было тихо, как заколдовано.

    Садовник Белардо осторожно приблизился к королю. Робко поцеловал руку.

    - Я  очень  несчастен,  государь,  -  сказал он. - Я не мог заступиться за
госпожу.  Их  было  очень много, верно, больше двух тысяч, и привел их знатный
рыцарь,  а  у меня была только священная дедовская алебарда. Что мог я сделать
против  такой  толпы?  Они  кричали: "Так хочет бог!" - и тогда свершилось. Но
больше они ничего не попортили. Все в порядке, государь, и в доме и в саду.

    Альфонсо спросил:

    - Вы похоронили е„ здесь, в Галиане? Сведи меня к могиле.

    Могила  ничем  не  была  отмечена.  Голое место со вскопанным дерном возле
цистерн рабби Ханана.

    - Мы не знали, как быть, - оправдывался Белардо. - Ведь наша госпожа донья
Ракель была некрещеная, я не посмел поставить крест.

    Король махнул ему рукой, чтоб он ушел.

    А  сам тяжело опустился на землю, весь во власти жаркого, душного, мутного
марева.  Дерн был положен кое-как, могила казалась заброшенной, он бы и собаку
так не похоронил.

    Альфонсо  старался  вспомнить,  как  гулял  здесь с доньей Ракель, как они
голые  сидели  на  берегу  пруда,  старался вызвать в памяти е„ лицо, походку,
голос,  тело.  Но вспоминал только отдельные черты; она же. Ракель, оставалась
далекой,   неуловимой,   каким-то  смутно  мерцающим  видением.  Если  е„  дух
где-нибудь  бродит, то бродит именно здесь, но он не умеет его вызвать, верно,
духи  появляются, только когда сами хотят. А может быть, Бертран прав: женщина
волнует кровь мужчины, не его душу.

    Здесь,  под  ним,  лежит та, что давала ему безбрежное счастье и страстное
волнение,  а что она теперь? Тлен и пища червей. Но странно, это оставляло его
равнодушным.  Что  искал  он здесь, на этой жалкой, неубранной могиле? Он ни в
чем  перед  ними обоими, перед теми, что лежат в ней, не виноват. Они виноваты
пред  ним.  Виноваты  за  сына. Теперь он никогда не узнает, что сталось с его
Санчо.  Все  равно  как  если  бы мальчик был зарыт вместе с ними, как если бы
зарыто было и тлело в земле его, Альфонсо, будущее. Не надо было ему приходить
сюда. Во рту у него был плохой вкус, губы пересохли.

    Он  с  трудом  перебрался в тень ближайшего дерева. Растянулся под ним. Он
лежал  там,  закрыв  глаза,  солнечные  блики  играли  на его лице. И опять он
старался  представить  себе Ракель. Но опять он видел только покровы, сама она
оставалась  смутной. Он видел е„ в длинном одеянии, похожем на рубашку, такой,
как  она  ждала  его  у  себя  в опочивальне. Видел е„ в том зеленом платье, в
котором  она  предстала перед ним в первый раз в Бургосе, когда насмеялась над
замком  его  предков.  Да,  в  тот  раз,  когда она заставила его построить ей
Галиану,  она  прибегла  к  колдовству и черной магии, хотя сама и не была при
этом.  И  сейчас  еще  она заманивает его сюда, в Галиану, а его ждут ратные и
государственные дела.

    Правда, у него есть одно дело, выполнить которое он может только здесь: он
должен  передать  Иегуде слова сына. Он наморщил лоб, стараясь припомнить, что
же  такое  сказал перед смертью Аласар. Он отчетливо слышал: "Скажи отцу..." -
но что он должен был сказать, Альфонсо так и не мог припомнить.

    Он  заснул.  Вокруг все было в дымке, все расплывалось, ничего нельзя было
удержать.  И  вдруг  перед ним появилась Ракель. Она вышла из дымки совсем как
живая  -  это  е„ матово-смуглое лицо, е„ серо-голубые, цвета голубиного крыла
глаза  -  и  стала  перед  ним.  Совсем  так  же она смотрела, молча, но очень
красноречиво,  когда не хотела его, а он взял е„ силой, так смотрела, когда он
кричал  на  нее,  что она украла у него сына, и молчание е„ было громче всяких
укоров.

    Он  лежал  с  закрытыми  глазами.  Он  знал,  это  эспехисмо - наваждение,
горячечный  бред;  он  знал,  Ракель  умерла.  Но в мертвой Ракели было больше
жаркой  жизни,  чем  в  живой. И пока она смотрела на него, не сводя глаз, ему
вдруг  стало  ясно:  душой  он  всегда понимал е„ немое красноречие, он только
нарочно  ожесточал себя, замыкался и не хотел понимать е„ настойчивых слов, е„
правды.

    Теперь  он  открыл свою душу для е„ правды. Теперь он понял то, что Ракель
тщетно  старалась  ему  объяснить: он понял, что такое долг, что такое вина. У
него  в  руках  была огромная власть, и он злоупотребил ею; он, как мальчишка,
безбожно, беспечно ею играл. Он превратил свое вино в уксус.

    Образ Ракели затуманился.

    - Не  уходи,  не  уходи еще! - молил он, но удержать е„ он не мог, видение
развеялось.

    Альфонсо  был  обессилен и вдруг почувствовал голод. Он с трудом поднялся,
пошел  в  дом.  Приказал принести поесть. Он сидел за столом, за которым часто
завтракал  с  нею, сидел и ел. Машинально, жадно, как волк. Не думал ни о чем,
кроме еды.

    Силы  вернулись  к нему. Он встал. Велел позвать кормилицу Саад; он хотел,
чтобы  она  показала  ему  кое-какие  вещи, оставшиеся после Ракели. Наступило
смущенное  молчание,  потом  ему наконец сказали, что Саад убита. Он вздохнул.
Захотел узнать подробности.

    - Она  ужасно  кричала, - сказал Белардо. - А наша госпожа донья Ракель не
испугалась. Стояла спокойно, как настоящая знатная дама.

    Альфонсо  обошел дом. Остановился перед тем изречением, написанным буквами
древнеарабского  алфавита, которые он не умел прочитать и Ракель перевела ему:
"Унция  мира больше стоит, чем тонна победы". Пошел дальше. Он открывал шкафы,
лари. Касался платьев. Вот в этом светлом платье она была в тот раз, когда они
играли  в  шахматы,  а  вот эта совсем нежная ткань, которая, кажется, вот-вот
разорвется  от  прикосновения его пальцев, облекала е„ в тот раз, когда вокруг
не„  прыгали  собаки.  Из  ларя  повеяло  ароматом е„ платьев, е„ ароматом. Он
захлопнул крышку. Нет, он не Ланселот.

    Он  нашел  е„  письма к нему, написанные, но не отправленные: "Ты рискуешь
жизнью  ради безумств, потому что так должен поступать рыцарь, это безрассудно
и  увлекательно,  и за это я люблю тебя". Нашел рисунки, сделанные Вениамином.
Он  внимательно  рассматривал  их,  заметил  черты,  которых  не видел в живой
Ракели.  И  все же Вениамин видел не всю Ракель, подлинную Ракель видел только
он, Альфонсо, и только теперь, когда е„ уже нет на земле.

    Но  она  не  ушла  из  мира.  В нем, в Альфонсо, продолжало жить то полное
знание,  которое  сейчас  открыл  ему е„ немой лик. Слова дона Родриго сказали
ему, что такое вина и раскаяние, но не дошли до сердца. И его внутренний голос
тоже  только  сказал. Лишь е„ немой лик врезал ему в сердце, что значат слова:
долг, вина, раскаяние.

    Он  собрался  с  силами. Прочел молитву, кощунственную молитву. Он молился
умершей, прося е„ являться ему в решительные минуты, дабы е„ молчание говорило
ему, что делать и чего не делать.

    Гутьере  де Кастро стоял перед королем, широко расставив ноги, опершись на
рукоять меча, в традиционной позе.

    - Что тебе угодно, государь? - спросил он своим скрипучим голосом.

    Альфонсо смотрел в его широкое, грубое лицо. Де Кастро спокойно выдерживал
его  взгляд. Он не боялся, это было ясно. Ярость короля улетучилась, он сам не
понимал,  почему  с  таким  угрюмым  сладострастием  мечтал увидеть, как будет
болтаться на виселице де Кастро. Он сказал:

    - На тебя было возложено охранять население моей столицы Толедо. Почему ты
этого не сделал?
    Де Кастро ответил с холодной дерзостью:

    - Народ  был  возбужден  из-за  проигранной тобой битвы, дон Альфонсо, его
обуяла  жажда  разрушения, жажда крови. Они хотели убить виновных, а виновными
они  считали очень многих. Но пострадали только очень немногие, не будет и ста
человек.  Я  мог  с чистой совестью вернуть перчатку королеве, и я уверен, что
угодил ей и заслужил е„ благодарность. Дон Альфонсо сказал:

    - Ты  отправился  в Галиану вместе с толпой черни и убил моего эскривано и
мать моего сына.

    Он говорил твердо и ясно и вместе с тем очень спокойно. Де Кастро ответил:

    - Народ  требовал  наказания  предателя.  Того же требовала и церковь. Мой
долг был защитить невинных. А он был виновен.

    Король  ждал,  что де Кастро сошлется теперь на хитрое и кровавое указание
королевы и переложит на не„ всю вину. Де Кастро этого не сделал. Мало того, он
продолжал:

    - Я  тебе  открыто  скажу:  я  бы  его  уничтожил,  даже если бы он не был
предателем.  Я  -  Гутьере  де Кастро, и уже много лет, как я дал слово себе и
всему   испанскому  рыцарству  наказать  обрезанного  пса,  запоганившего  мой
кастильо.

    Король сказал:

    - Распря  между  тобой  и  Кастильским  государством была улажена, вира за
твоего   брата  уплачена.  Договор  был  подписан  и  скреплен  печатью,  твои
требования удовлетворены.

    - Я  не хочу спорить с тобой, король Кастилии, - ответил де Кастро. - Если
ты  считаешь,  что можешь на меня жаловаться, то жалуйся моему сеньору, королю
Арагона,  пусть  он,  равный мне, созовет суд равных. Но одно я должен сказать
тебе,  как рыцарь рыцарю. Из-за тебя погиб мой брат, славный ратными подвигами
и  победами  на турнирах, ты это знаешь, и ты уплатил мне виру, и я не спорил,
потому  что  сейчас  священная  война.  Теперь случилось, что я убил человека,
который  нанес мне оскорбление. Кто этот человек? Твой банкир и старый еврей -
и только. Я думаю, ты не прогадаешь, если на этом мы покончим наши счеты.

    Король не согласился. Он приказал?

    - Расскажи, как все было. Де Кастро ответил:

    - Я не осквернил свой меч поганой кровью. Я убил его ножнами.

    Альфонсо с трудом, делая паузы между отдельными словами, спросил:

    - А как погибла она?

    - Этого я сказать не могу, - ответил де Кастро. - Мой взгляд был устремлен
на  еврея,  когда  прикончили  ее.  -  Он  говорил спокойно, слова его звучали
правдиво.  И  грубо,  откровенно,  почти  добродушно  он  прибавил:  -  Сейчас
священная  война,  и  я  подавил ненависть и приехал сюда, чтобы сражаться под
твоим  началом.  Примирись  со  случившимся, государь. Нам предстоит еще много
тяжелой работы. Негоже рыцарю тратить слова из-за вырванных плевел. Позаботься
о твоем городе и его стенах.

    Альфонсо  с удивлением заметил, что наглость барона де Кастро не вызвала в
нем  гнева.  Де  Кастро  ни словом не упомянул о двусмысленном поручении доньи
Леонор,  он  не  возлагал  вины  на  даму,  он  сам  держал  ответ за все, что
случилось. "Ишь ты, Гутьере-то, оказывается, рыцарь", - подумал Альфонсо.

    Обычно неутомимый, деятельный, каноник дон Родриго нехотя занимался теперь
своими  обязанностями,  редко  читал  и  писал.  Грустно,  сиротливо  сидел он
где-нибудь в углу.

    Муса  не  часто  беседовал  с  ним. В Толедо было много раненых и больных,
спокойная  решительность  Мусы  внушала  доверие,  и, несмотря на злобу против
мусульман, многие обращались к его прославленному искусству.

    Родриго   завидовал   другу,   которого   отвлекала   от  мучительных  дум
непрестанная   деятельность;   его  самого  все  сильней  одолевали  печальные
размышления о бренности всего сущего, он был внутренне скован.

    Из Италии ему прислали рукопись, которая в словах выражала его собственное
отчаяние. Написана она была молодым прелатом Лотарио Конти и называлась:

    "О  свойствах  человека".  Одно  место  произвело на него особенно сильное
впечатление: "Как ничтожен ты, о человек! Как мерзостно твое тело. Посмотри на
растения  и  деревья.  Они  порождают  цветы,  листья  и  плоды. Горе тебе, ты
порождаешь  вшей,  червей и прочую нечисть. Они выделяют масло, вино, бальзам;
ты  выделяешь  мочу,  харкотину,  кал. Они испаряют благоухание; ты смердишь".
Родриго не мог отделаться от этих слов, они преследовали его даже во сне.

    Он не жаждал уже того умиленного экстаза, в котором прежде искал прибежища
в  минуты  отчаяния.  Та ревностная, непоколебимая вера теперь казалась ему не
благодатью, а дешевым самоопьянением, трусливым бегством от действительности.

    Отраду  приносили  ему  только  редкие  посещения  дона  Вениамина. Юноша,
невзирая  на  собственное  горе  и  на  горе  окружающих,  упорно  и терпеливо
продолжал  работу  в  академии.  Каноника  поражала  сила  воли Вениамина, его
посещения прогоняли жгучую тоску.

    Однажды он попросил своего ученика:

    - Если  это  не  растравит  твою рану, расскажи мне, что вы делали и о чем
говорили, когда ты в последний раз был в Галиане.

    Вениамин  молчал.  Молчал долго, дон Родриго уже думал, что он не ответит.
Но  затем юноша в горячих словах стал восхищаться доньей Ракель, как прекрасна
была  она  в  этот  последний  день. И он откровенно рассказал, что она только
потому  не  захотела  укрыться за стенами иудерии, что король повелел ей ждать
его в Галиане. В его словах звучало недовольство той страстной преданностью, с
которой она верила в своего рыцаря и возлюбленного.

    Каноник  был  потрясен.  "Ты  не  знаешь,  что такое любовь", - сказал ему
король.  Но  он  сам  этого  не  знал.  Альфонсо "любил" Ракель бурно, сильно,
неистово, но он остался замкнут в себе, он не чувствовал согласно с ней. И вот
этот  злосчастный  человек,  этот  рыцарь  до мозга костей бросил необдуманное
слово;  вероятно,  едва  сказав,  он  уже  забыл  о нем, и это случайное слово
толкнуло  донью  Ракель  в  объятия  смерти.  Его легкомысленная отвага всегда
приводит к беде.

    Дня  два-три спустя несколько смущенный Вениамин показал канонику рисунок.
Он  как-то  видел короля вблизи, был поражен переменой в нем. Желая вникнуть в
эту перемену, он нарисовал короля и теперь, робея, показал портрет канонику, с
нетерпением ожидая, что тот скажет.

    Тот  долго  его  рассматривал. Перед ним было лицо человека, который много
пережил и много выстрадал, но все же эт