.  Это  был сам страшный бог Марс во всей своей
жестокости.  Такими, верно, предстали евангелисту Иоанну всадники в откровении
Страшного суда.

    При  этом  и сам дон Родриго невольно подпадал под обаяние яростных стихов
Бертрана   и   как  знаток  вынужден  был  признать,  что  его  военные  песни
великолепны,  пленительны  и грациозны при всем своем неистовстве. С грустью и
гневом видел Родриго, каким высоким искусством одарил господь этого беспутного
человека.  И  гнев  его  возрастал  по  мере  того,  как он убеждался, что его
возлюбленный   Альфонсо   с   ним,  с  Родриго,  избегает  говорить,  а  этого
богопротивного,  необузданного рыцаря не отпускает от себя. Ревнивец Родриго с
болью наблюдал внутреннее родство этих двух людей, и надежда вернуть короля на
стезю добродетели угасала с каждым днем.

    Среди  всех  его  скорбей  у  каноника  осталась одна-единственная отрада:
общение с клириком Годфруа. Дон Родриго высоко ценил романы Кретьена де Тру а,
а  весь  облик  Годфруа,  казалось,  служил  отображением  того  удивительного
непритворного благочестия, которым Кретьен умел одушевлять свое повествование.
Поэтому  Годфруа  в угоду канонику выбирал из романов Кретьена главным образом
те  отступления  и  тихие раздумья, где особенно ясно сказывалась необычайная,
неповторимая способность Кретьена отрешаться от земной пошлости.

    Так, однажды он перед многими слушателями прочел приключения рыцаря Иваэна
с pauvres pucelles, с бедными девицами.

    Вот  однажды  рыцарь  Иваэн  попал в жилище des pauvres pucelles, и вот он
видит  их,  этих бедных девиц. Они шьют и вплетают в наряды золотые и шелковые
нити;  сами  же  они весьма жалки на вид: корсаж и платье в дырах и лохмотьях,
рубахи пропотели и загрязнились, шея загрубела, лицо бледно от голода и горя.

    Иваэн  видит их, а они видят его и от стыда опускают головы долу и плачут.
И начинают жаловаться:

    Мы ткем парчу, мы плетем кружева,
    А сами одеты и сыты едва.
    В чем дело? Доход у нас, знать, таков:
    Ни мяса не купишь, ни башмаков.

    Ложимся поздно, встаем чуть свет,
    Но в доме хлеба ни крошки нет.
    Работа сгубила младую красу.
    Кто выжмет в неделю пятнадцать су,

    Себя герцогиней, богачкой мнит.
    На эти деньги не будешь сыт!
    Зато мы работою кормим своей
    Работодателей-богачей.

    Они пируют - мы спину гнем,
    Не знаем покоя ни ночью, ни днем.
    А коль устанешь, собьешься с ног,
    Тотчас подбодрит хозяйский пинок.

    Живем, как в аду, как в угрюмой келье,
    Мы бедные девушки, pauvres pucelles.

    Дону  Родриго  утешительно было слышать, что блистательный ореол рыцарей и
дам  не затмил для поэта Кретьена де Труа горести тех, что надрываются в труде
где-то  там,  внизу.  Однако  остальные  слушатели, все эти preux chevaliers и
dames  choisies,  носившие наряды, изготовленные теми самыми pauvres pucelles,
были  изумлены  и  раздосадованы. Что за глупая причуда пришла на ум почившему
труверу? Как может человек, так сладостно и благородно воспевший рыцарственную
любовь  и  героические  деяния,  до  такой степени опоганить свои уста? Откуда
взялись  у  него  стихи и рифмы для каких-то ничтожных швей? Одни шьют наряды,
другие  их  носят; одни куют мечи, другие разят ими; одни строят замки, другие
живут  в них - так уже повелось, так тому господь в премудрости своей рассудил
быть. Если же эти ничтожные создания, pauvres pucelles, восстают против такого
порядка, тогда господин их должен, не долго думая, перебить им руки и ноги.

    И  на  сей раз общие чувства выразил Бертран де Борн. Северное наречье, на
коем  писал  этот  Кретьен,  и  без того уже казалось ему, Бертрану, несвязным
лепетом,  а  та  слащавая  рифмованная  трескотня, которую ему пришлось сейчас
выслушать, была, на его взгляд, чистой нелепицей.

    Он  уж  и  во  время  чтения  не  мог удержаться от смеха, а когда Годфруа
кончил, он прямо заявил ему:

    - Удивительно,  до  чего  вы,  северяне,  тяготеете к черни и е„ зловонию.
Хочешь знать, почтенный Годфруа, что мы здесь, на Юге, думаем на этот счет?

    Дамы  и  кавалеры,  предвкушая  мужественный  отпор,  который Бертран, без
сомнения, даст слезливой болтовне покойного Кретьена, хором закричали:

    - Скажи,  благородный Бертран! - И еще: - Не томи нас, скажи! - настаивали
они. И тогда:

    - Спой  нам  сирвент  о  виллане,  друг Папполь, - злобно смеясь, приказал
своему жонглеру Бертран.

    Папиоль   задорно  и  молодцевато  выступил  вперед  и,  перебирая  струны
маленькой арфы, запел песню о виллане, о подлом горожанине и мужике. Он пел:

    Сброд  торгашей, мужицкий сброд, Зловонный городской народ - Восставшие из
грязи Тупые, жадные скоты! Противны мне до тошноты Повадки этой мрази.

    Едва  такой  ничтожный  пес  Добудет денег - кверху нос, На все глядит без
страха. Так батогами бейте их, Стригите их, срывайте с них Последнюю рубаху!

    Пускай  крестьянин  с  торгашом  Зимой  походят  нагишом.  Друзья! Забудем
жалость, Чтоб чернь не размножалась. Теперь закон у нас таков:

    Плетьми  лупите  мужиков!  Плетьми  -  заимодавцев!  Убейте их, мерзавцев!
Мольбам  их  не внемлите вы! Топите их, кидайте во рвы! Навек свиней проклятых
Сажайте  в  казематы! Бесчинства их и похвальбу Давно пресечь пора нам! Смерть
мужикам и торгашам! Погибель горожанам!

    Слушатели приветствовали рыцаря восторженными возгласами.

    Сброд  там,  внизу,  что-то  уж  очень  осмелел.  Господа,  собиравшиеся в
крестовый  поход,  вспомнили  о  торгашах и банкирах, которые предлагали им за
поместья  куда меньше настоящей цены; и они вынуждены были соглашаться, потому
что им не удалось достаточно выколотить из своих крестьян. Каждый, кто крепким
словом клеймил эту мразь, выражал их заветные чувства.

    Дон  Родриго видел, как греховные, высокомерные стихи Бертрана еще сильнее
разожгли   в   preux  chevaliers  нечестивый  пыл.  То,  что  в  богопротивной
заносчивости  пропел  этот фигляр, наполнило кроткого каноника жгучей скорбью.
Но  при  всем  своем  благочестивом  сокрушении  он,  как  ученый, не преминул
отметить,   до   чего   угодливо  подлаживается  язык  к  дурным  наклонностям
говорящего,  постепенно  превращая  беспристрастное  определение  виллана  как
городского и сельского жителя в кличку проходимца и бездельника.

    Лицо дона Альфонсо сияло радостным возбуждением - кичливые и звонкие стихи
вполне  отвечали  его  чувствам.  В этих стихах слышалась ненависть настоящего
рыцаря  к  своре  торгашей  и  банкиров,  та ярость, которую сам он, Альфонсо,
испытывал  не  раз,  когда  ему  приходилось  торговаться  со  своим Иегудой и
понапрасну  растрачивать  драгоценное  королевское время. Бертран воистину ему
брат по духу.

    - Послушай,  благородный  Бертран,  - сказал он, - не хочешь ли ты идти на
войну  вместе  со  мной?  Я дам тебе перчатку, и ты получишь немалую долю моей
добычи.

    Бертран рассмеялся своим веселым и злым смехом.

    - Ты показал себя великодушным государем, щедро наградив меня за ничтожные
стихи,  сочиненные  в твою честь, - ответил он. - Я намеревался посвятить тебе
настоящий сирвент.

    - Значит, ты согласен идти со мной?

    - Я  ленник  короля  Ричарда  и  обязался  служить  ему. Впрочем, я спрошу
благородную даму Алиенору. Так он и сделал.

    - Опять ты собрался менять господина? - сказала Алиенора.

    Старая  государыня  и  старый  рыцарь  обменялись  веселым взглядом, и она
сказала:

    - Так  и  быть,  оставайся  с  Альфонсо.  Я  походатайствую  за тебя перед
Ричардом.

    Алиенора не хотела уезжать из Бургоса, пока не будут разработаны подробные
военные планы, точно разграничены права и обязанности обоих королей.

    Не  раз  Альфонсо  и Педро приступали к ней с просьбой отдать им несколько
отрядов  е„  испытанных на„мников-брабантцев. Но Алиенора даже слышать об этом
не желала.

    - У  вас  и  своих  довольно, сынки мои, - отговаривалась она, - а я разве
стала  бы  так  дорого  платить наемникам, если бы настоятельно не нуждалась в
них,  чтобы  держать в страхе моих непокорных баронов? Случается, я заснуть не
могу, не зная, чем заплатить им.

    - Почему  же  весь  христианский  мир  говорит:  "Где  и дублоны, как не в
Шиноне?" - возразил Альфонсо.

    - Эту  глупую  поговорку  пустили  в оборот евреи моего покойного Генриха,
чтобы  поднять его кредит, - отрезала Алиенора. - Я, во всяком случае, никаких
денег в Шиноне не нашла. Мне даже трудно было оплатить счет по похоронам моего
Генриха.  Как  ни  просите, голубчики, уж горстку солдат вам придется оставить
старухе, чтобы она могла защитить свою шкуру.

    Военные  планы  строили в расчете на то, что халиф Якуб Альмансур не будет
вовлечен  в  войну.  На  восточной  границе  его  владений взбунтовались вожди
могущественных племен; да и здоровье его, по слухам, было ненадежно. Следовало
предполагать,  что  он  воспользуется  любым  мало-мальски сносным предлогом и
предоставит  своих  андалусских  эмиров самим себе. Но тут было другое: халиф,
как  и  султан  Саладин,  ни при каких обстоятельствах не мирился с нарушением
договора, а срок злополучного перемирия дона Альфонсо с Севильей еще не истек.
Следовательно,  Кастилии  приходилось  на  первых порах соблюдать нейтралитет.
Зато  Арагон,  не  связанный  договорами,  должен  был в самое ближайшее время
вторгнуться  в принадлежавшую мусульманам Валенсию и вскоре попросить Кастилию
о  военной  помощи.  Если  после  этого  война даже и перекинется на Кордову и
Севилью,  то, может быть, удастся убедить халифа, что злонамеренного нарушения
перемирия тут не было.

    Альфонсо  пороптал  было  на  то,  что  честь  первого  натиска достанется
молокососу  дону  Педро, однако уступил разумным доводам старой королевы и дал
обещание  ни  при каких обстоятельствах не выступать против Кордовы и Севильи,
пока Арагон не запросит у него военной помощи. Дон Педро в свой черед обязался
обратиться  за  помощью  не  позже,  чем  через  полгода,  а затем отдать свои
значительные военные силы под начало дона Альфонсо.

    Королева  Алиенора  на этом не успокоилась. Она опасалась, что зависть или
ложно  понятый рыцарский долг побудят Альфонсо или Педро пренебречь договором.
Ведь  что  такое  договор? Чернильные знаки на звериной коже. Кровь, омывающая
человеческое  сердце, имеет куда больше силы. Поэтому старая королева призвала
к  себе  обоих  королей с женами и, опираясь на досконально разработанный план
военных  операций, кратко, но внушительно указала, что надо делать Альфонсо, а
что  Педро и чего им делать не следует. Затем с торжественного тона перешла на
добродушный и, грозя пальцем, лукаво заметила:

    - Меня  вы  не  проведете,  я  знаю,  вы все еще взваливаете друг на друга
всяческие  вины.  Но  в  такой  большой  и трудной войне вам эти глупости надо
бросить.  Когда  она окончится, можете донимать друг друга, сколько вашей душе
угодно. А пока не мешает вам донять неверных.

    И заключила по-королевски величаво:

    - Молю  вас,  с  корнем  вырвите из сердца всякую досаду, как бык с корнем
вырывает траву.

    Альфонсо  стоял  смущенный  и  хмурый, дону Педро тоже было не по себе. Но
вдруг тишину нарушил по-детски резковатый голос Беренгелы:

    - Мы  тебя  поняли, высокочтимая бабушка и королева. Либо оба монарха, мой
родитель и мой супруг, будут полностью, без оговорок единодушны, либо язычники
одолеют их. Tertium non datur, третьего выхода нет.

    - Да,  ты  меня верно поняла, внученька, - сказала Алиенора. - А теперь, -
обратилась  она  к  обоим  королям,  -  при  нас,  трех  женщинах, поцелуйтесь
по-братски  и  поклянитесь  на Евангелии не отступать от того, что подписали и
скрепили печатью.

    Накануне  того, как собравшимся предстояло расстаться и каждому идти своим
путем, в бургосском замке было устроено прощальное празднество.

    И  здесь  Бертран де Борн исполнил ту просьбу, которую все время умышленно
пропускал  мимо  ушей. Он сам пропел свою песнь во славу войны, песнь о смерти
на поле брани, знаменитую песнь "Bem platz lo gais temps de Pascor". Он пел:

    Люблю красавицу весну,
    Люблю лугов цветной убор,
    Люблю в проснувшихся лесах
    Услышать звонких птичек хор.

    Но мне дороже втрое,
    Чем птицы, нивы и сады,
    Палаток белые ряды,
    Когда, готовы к бою,

    Плечом к плечу, за рядом ряд
    Стрелки и всадники стоят.
    О, как мне весело, когда
    Штурмуют вражеский редут

    И в страхе люди и стада
    При виде воинов бегут!

    Старая  королева  Алиенора,  которая в свое время была близка с Бертраном,
весело  и  взволнованно слушала, как старый рыцарь пел свои буйные, жестокие и
радостные  стихи. Еще в ту пору, когда он зеленым юнцом напористо добивался е„
взаимности,  он  почти  в  одинаковой мере веселил и волновал ее. И он остался
прежним,  этот  несравненный Бертран, сочетавший в себе отвагу, дерзость и дар
поэта. Всю свою жизнь он не знал поражений и еще ныне был явно полон решимости
воевать,  петь  и не сдаваться, пока смерть не хлопнет его по плечу. Так и она
сама, королева Алиенора, не думает сдаваться.

    Бертран пел:

    О, дивная картина,
    Когда, войною сметена,
    Трещит и рушится стена:

    Полки штурмуют бастион!
    И в поле с четырех сторон
    Врывается лавина.
    Ручьи кровавые кипят,
    Кругом бушует пламя,
    И кони яростно храпят
    Над мертвыми телами.
    О, сколько павших! Груды тел!
    Но сладостен такой удел.
    Ведь лучше пасть героем,
    Чем струсить перед боем!

    Багровое лицо архиепископа дона Мартина побагровело еще сильнее, он пыхтел
и шевелил губами, шепотом повторяя стихи за Бертраном. Юный Аласар восторженно
смотрел  на  певца,  ловя  с его уст каждое слово. Доселе Аласар лишь грезил о
чудесах войны; теперь он видел, слышал, ощущал их всем своим существом. Рыцарь
Бертран  высказывал  то,  что  бурлило в груди Аласара с тех пор, как он жил в
Кастилии.  В речах этого человека слышался лязг мечей. Бертран пел о том, ради
чего жил он сам, Аласар.

    Бертран пел:

    Ни пир веселый, ни любовь
    Мне так не растревожат кровь,
    Как гул военной вьюги.

    A lor! A lor! Руби! Коли!
    Пусть падают на грудь земли
    И рыцари и слуги!

    Ржут кони, сбросив седоков.
    "Сюда! На помошь!" - слышен зов.
    Кровь обагряет зелень трав
    Со всех концов, со всех сторон
    Предсмертный раздается стон.
    Хрипит израненный, упав,
    Заря победы - впереди!
    А у поверженных в груди,
    Насквозь пробив надежный шит,
    Копье безжалостно торчит.

    У  слушателей  дух  захватывало от восторга. A lort Aidatz! Руби! Сюда! На
помощь!  Весь  старый  замок  гудел  кровожадным вдохновением рыцаря Бертрана,
сладострастием убийства.

    Каноник  дон  Родриго  лучше  остальных  мог  оценить  воодушевляющую силу
звучных провансальских стихов. Но не восхищение, а ужас возбуждали они в нем.

    Содрогаясь,  смотрел  он на лицо короля, которого любил, как родного сына.
Да,  vultu vivax - Родриго метко обрисовал дона Альфонсо, его лицо с ужасающей
ясностью  отражало  движения  души.  И  сейчас  оно отражало неприкрытую жажду
убийства, разрушения, то злое начало, о котором постоянно толковал Муса.

    Дон  Родриго закрыл глаза, чтобы не смотреть больше на лица этих рыцарей и
дам.  И  тут  к  нему пришло ошеломляющее сознание, что лучше бы его духовному
сыну  Альфонсо  еще месяцы и годы пребывать в греховном союзе с упорствующей в
своей  ереси  еврейкой,  нежели  быть  заодно  с  благочестиво  алчущим  крови
воинством божьим.

    Каноник  хотел  было  вернуться  в  Толедо  в королевской свите. Он твердо
намеревался дорогой наконец-то исполнить свой долг и усовестить короля. Теперь
он отказался от этого намерения.

    Этой же ночью он торопливо собрался в путь и поскакал назад, в Толедо, еще
более  удрученный,  чем  приехал  оттуда, преступно infectis rebus, не свершив
должного.



    ГЛАВА ТРЕТЬЯ


    Как  только  дон Иегуда Ибн Эзра получил известие о смерти короля Генриха,
для  него  стало ясно: в ближайшие недели, а может быть, даже в ближайшие дни,
разразится  та  страшная  война  с мусульманами, для предотвращения которой он
бросил  Севилью  и  прежнюю  свою  жизнь.  Чудовищное  колесо  приближается, и
остановить  его  разгон  невозможно.  Халиф поведет свои полчища на Андалусию,
дона  Альфонсо ждут неизбежные поражения, и вину за них жители Толедо припишут
не  королю,  а  ему,  Иегуде,  и  остальным евреям. То, чему он подростком был
свидетелем  в  Севилье,  повторится  здесь.  И весь гнев Эдома обрушится на те
шесть  тысяч  франкских  беженцев,  которых  он  впустил  в  Кастилию.  Как он
торжествовал, хитростью добившись для них доступа; сам себе представлялся окер
харимом,  человеком,  который  движет  горы.  А  теперь на долю его поселенцев
выпадут  такие испытания, каких они не знали бы даже в Германии. Ему казалось,
что  на  него  с  презрением устремлены горящие фанатическим огнем глаза рабби
Товия.

    Сведения  из  Англии  усиливали  его  страх.  По  случаю коронации Ричарда
делегация  от  евреев,  во  главе с Аароном из Линкольна и Борухом из Йорка, в
числе  прочих вознамерилась вручить королю подарки в Вестминстерском аббатстве
и просить, чтобы он подтвердил прежние их привилегии. Однако евреев в собор не
впустили,  и  откуда-то  пошел  слух,  будто король отдает их жизнь и добро во
власть  славных лондонских горожан. Толпы черни под водительством крестоносцев
разгромили  жилища  евреев,  их самих избили, многих поволокли в церкви, чтобы
насильственно  окрестить,  а  кто  сопротивлялся,  тех прикончили. То же самое
произошло  в  Норвиче,  в  Линне  и  Стамфорде,  в Линкольне и Йорке. Аарон из
Линкольна  благополучно  покинул  Лондон,  но  вскоре  погиб  во время резни в
Линкольне.  Борух  из  Йорка  согласился  принять  крещение. На следующий день
король  Ричард  спросил  его,  стал ли он и в сердце своем христианином. Борух
ответил  на  это, что подчинился ради спасения жизни, а сердцем он по-прежнему
еврей.

    - Как нам поступить с ним? - спросил Ричард архиепископа Кентерберийского.

    - Коли  он  не хочет служить богу, - ворчливо ответствовал прелат, - так и
быть, пусть остается слугой диавола.

    И Борух воротился евреем в Йорк, где был убит вместе со своей семьей.

    "Если  нечто  подобное  могло произойти в рассудительной Англии, - подумал
Иегуда,  -  что  же  будет  здесь,  в  Кастилии,  когда  после поражения народ
постараются натравить на евреев?"

    К Иегуде явился дон Эфраим. Сообщил, что граф де Алкала обратился к нему с
просьбой о ссуде под залог графских поместий, но он отказал наотрез.

    - Граф  весь  в  долгах,  -  пояснил Эфраим, - но не перестает транжирить.
Война, надо полагать, окончательно разорит его, и поместья задешево достанутся
кредитору.  Тем не менее я не согласился ссудить графа деньгами, ибо, извлекая
выгоду из бедственного положения крестоносца, еврей усугубляет вражду к себе и
всей еврейской общине. Весьма вероятно, что граф обратится теперь к тебе.

    - Благодарю  тебя  за  предуведомление  и  совет,  - неопределенно ответил
Иегуда.

    Но  у  дона  Эфраима  была  еще одна, более важная новость. Альхама решила
предоставить королю вспомогательный отряд числом в три тысячи человек.

    Иегуда был глубоко уязвлен. Значит, он настолько уже наг и беспомощен, что
альхама в такие тяжкие минуты принимает решения, не спрашивая у него совета.

    - Думаешь,  это  вас спасет? - насмешливо спросил он. - Вспомни о том, что
случилось в Англии.

    - Мы  помним и скорбим об этом, - ответил дон Эфраим. - Именно потому мы и
хотим  сделать  все,  что  в  нашей  власти, дабы способствовать победе короля
Альфонсо,  да  хранит  его  бог.  Впрочем,  мы  всегда  предполагали выставить
вспомогательный отряд, и ты сам об