о было лицо рыцаря, лицо необузданного,
более  того,  твердого  и  жестокого  человека.  Он подумал о портрете короля,
нарисованном  словами  в  его  летописи,  он  подумал  об  изображении короля,
вычеканенном на Иегудиных золотых монетах. Он отложил рисунок. Принялся шагать
из  угла  в  угол. Снова взял портрет и стал рассматривать. И сказал, необычно
взволнованный:

    - Так, значит, вот какой король Альфонсо Кастильский!

    Вениамин был поражен действием, которое оказал его рисунок.

    - Я не знаю, таков ли Альфонсо. В моем представлении он именно такой. - И,
помолчав,  прибавил:  -  Теперь я думаю, что лучше было бы жить, если бы миром
управляли мудрецы, а не воины.

    Каноник  попросил  его  оставить  ему рисунок и долго, после того как ушел
Вениамин, задумчиво его разглядывал.

    Его  дружба  с  Вениамином все крепла. Он так сблизился с ним, что даже не
скрыл от него собственного малодушия.

    - Несмотря  на молодость, ты уже не раз видел, - сказал он, - как глупость
и  необузданный  гнев  все  снова и снова сметают то, что создавали столетиями
знания  и  труд.  И все-таки ты продолжаешь думать, искать, мучиться. Тебе все
еще кажется, что стоит трудиться? Кому нужен твой труд?

    Лицо  Вениамина  светилось  тем веселым лукавством, от которого прежде оно
становилось таким молодым и обаятельным.

    - Ты  хочешь испытать меня, досточтимый отец, - сказал он, - но ты наперед
знаешь  мой ответ. Ну, конечно, тьма обычна, а свет - исключение. Но как раз в
этой  огромной  тьме особенно радостен луч света. Я человек маленький, но я не
был бы человеком, если бы не мог почувствовать эту радость. Я твердо верю, что
свет  не  погаснет  и  разгорится. И мой долг способствовать этому своей малой
лептой.

    Каноник  был  пристыжен  твердой верой Вениамина. Он достал свою летопись,
заставил  себя сосредоточиться, попытался работать. Но сейчас же почувствовал,
как  тщетны  его усилия. Он хотел наглядно показать, что во всем виден промысл
божий,  он  ретиво  и  наивно  изображал  бессмысленное  так,  словно оно было
осмысленным.  Но  он  только  обдумывал  и излагал события, объяснять их он не
объяснял.

    Как он завидовал Мусе! Мусе легко работать над своей летописью. Он исходит
из формулы, под которую подводит все события, и формула эта гласит: все народы
рождаются  и  умирают,  переживают молодость и старость, и подтверждение своей
формулы он находит у Аллаха и его пророка Магомета. В Коране сказано:

    "И  каждому народу положен свой срок, и когда этот срок приходит, никто не
властен ни на единый час отодвинуть или приблизить его".

    Ему,  Родриго,  не  посчастливилось  найти  смысл и порядок в истории. Ему
казалось,  что истинная вера запрещает даже искать его. Разве апостол Павел не
пишет  в  Послании  к  коринфянам:  "Немудрое Божие премудрее человеков - Quod
stultum  est  dei,  sapentius  est hominibus"? И разве не учит Тертуллиан, что
величайшее  событие  в  истории,  смерть  сына  Божия,  требует  веры, ибо оно
противно  разуму?  Итак,  если  пути Господни неисповедимы, если человеческому
зрению  и  человеческому  разуму  они представляются нецелесообразными, тогда,
значит,  даже  само  стремление  говорить человеческими словами о божественном
промысле - грех.

    Целое  столетие  христианский  мир  воевал  за  Святую  землю, сотни тысяч
рыцарей  нашли смерть в крестовых походах, а отвоевано ничтожно мало. Того, за
что  пролито  столько  крови, могли бы достигнуть в течение одной недели путем
деловых  переговоров трое послов. Понять это отказывался человеческий разум, и
слова   апостола   Павла  "немудрое  Божие  премудрее  человеков"  приобретали
иронический смысл.

    Родриго, склонившись над своей рукописью, сквозь зубы злобно сказал:

    - Все суета. В том, что происходит, нет смысла. Промысла Божия нет.

    Он испугался собственных слов.

    - Absit, absit! Прочь, прочь от меня! Да не помыслю я так! - приказывал он
себе.

    Но  если  его  сомнения  в  промысле  божием  -  ересь,  то в признании им
тщетности  своих  трудов  он прав. Вот так он стоял за высоким налоем и что-то
писал  и  царапал целыми днями, а часто и ночами, и хотел видеть перст божий в
событиях,  целесообразность  которых нельзя понять. Он дерзнул оживить великих
мужей  испанского  полуострова,  отошедших  в  вечность:  святого Ильдефонсо и
святого  Юлиана,  готских  королей  и  мусульманских  халифов, и астурийских и
кастильских  графов,  и  императора  Альфонсо, и Сида Кампеадора. Он вообразил
себя  вторым  пророком  Иезекиилем,  избранником Божиим, по слову которого они
восстанут  из  гроба: "Я обложу вас жилами и выращу на вас плоть, и покрою вас
кожею  и  введу  в  вас  дух - и оживете". Но останки, которые он заклинал, не
соединились  опять  воедино.  Люди  в  его  летописи  не ожили; это не люди, а
скелеты, которые, стуча костями, отплясывают танец мертвецов.

    "Не сбивай слепого с пути", - учит Писание. А он как раз это и сделал. Его
летопись сбивает слепых с пути и вводит в еще более черную тьму.

    Он  поднялся  с  громким  стоном.  Принес поленья, сложил в очаг, запалил.
Собрал  бесчисленные  листы  летописи и записок. Бросил в огонь, молча, крепко
сжав  губы. Смотрел, как они горели, лист за листом. Мешал обуглившиеся бумаги
и  пергамент, пока они не превратились в пепел, так что уже ничего нельзя было
прочитать.

    Бертран  де  Борн,  которому  рана не позволяла принимать участие в войне,
стремился  из  Толедо  на родину. Он хотел закончить жизнь монахом в Далонской
обители.

    Но  его  жестоко  рассеченная  кисть  вспухла, опухоль пошла выше. В таком
состоянии нельзя было и думать пробиться сквозь мусульманские полчища, которые
проникли далеко на север и заняли все дороги.

    Рана  горела,  мучительно ныла. Король упросил его посоветоваться с Мусой.
Тот  заявил, что осталось одно - отнять кисть руки. Бертран не хотел. Пробовал
отделаться шуткой:

    - В  бою  вы,  мусульмане,  не  смогли  отнять  у меня руку, так теперь вы
обратились за помощью к хитрости и науке!

    - Не  отдавай  руки,  господин  Бертран, - хладнокровно ответил Муса. - Но
тогда через неделю от тебя ничего не останется, кроме твоих стихов.

    Смеясь и ругаясь, Бертрая покорился.

    Его  крепко  привязали  к  скамье. Перчатка, олицетворяющая возложенное на
него  доном  Альфонсо  поручение,  лежала  в  некотором отдалении на маленьком
столике,  у  него  на виду, а около столика стоял его старый оруженосец, певец
Папиоль. Муса и лекарь Рейнеро дали выпить Бертрану крепкое, притупляющее боль
снадобье  и,  вооружившись  железом и огнем, приступили к операции. А Бертран,
пока  они  возились  с  ним,  диктовал Папиолю стихотворение к дону Альфонсо -
"Сирвент о перчатке".

    Муса  многое  перевидал  на своем веку, но такое страшное и величественное
зрелище  ему  вряд  ли доводилось видеть раньше. В комнате, где стоял смрад от
жженого  мяса,  лежал  старый рыцарь, крепко привязанный к скамье, и, то теряя
сознание,  то  снова  приходя в себя, скрежеща зубами от боли, подавляя крики,
снова  впадая  в  забытье и снова приходя в себя, диктовал свои мрачно-веселые
стихи. Иногда удававшиеся ему, иногда нет.

    - Повторяй  за мной, Папиоль, дурья башка! - приказал Бертран. - Ты понял?
Запомнишь? Мелодию слышишь? - спрашивал он.

    Старый  Папиоль  видел,  как  жадно  его  господин  ждет, что он скажет, и
старался  как  можно  явственнее  выразить  бурный  восторг.  Он с восхищением
повторял  стихи,  смеялся до слез, не мог остановить смех, который переходил в
плач и рыдания.

    День  спустя Альфонсо навестил Бертрана. Спросил о здоровье. Бертран хотел
махнуть рукой, но кисти не было.

    - Я и забыл... - усмехнулся он и сказал: - Врач думает, недели через две я
настолько  поправлюсь,  что  смогу  сесть  на коня и уехать. Итак, государь, я
покину  тебя  и удалюсь в Далонскую обитель. Моему верному Папиолю тоже не под
силу тяготы войны. Он настаивает, чтобы мы ушли от мирской суеты.

    Альфонсо  расхваливал  и превозносил "Сирвент о перчатке" и обещал послать
крупный вклад в монастырь.

    - Я  тебя все-таки попрошу об одном одолжении, - сказал он. - Спой мне сам
"Сирвент о перчатке". И Бертран запел:

    Тебе перчатку отдаю.
    Я долг исполнил свой.
    Хоть мы разгромлены в бою,
    Я горд своей судьбой
    И не ропщу на бога.

    Пускай потеряна рука -
    Потеря эта мне легка,
    Твой скипетр - мне подмога.
    И ты не думай много
    О том, как враг на этот раз
    В недобрый час
    Осилил нас.

    Еще иной настанет срок!
    Мне руку отсекли,
    Ты потерял кусок
    Возлюбленной земли,
    Но час расплаты недалек!
    Пускай отрублена рука-
    Я дрался ей наверняка,
    С врагом вступая в схватку,
    Она в неистовом огне
    На славу послужила мне,
    Одетая в перчатку.

    Теперь, вдали от дел мирских,
    Хочу остаток дней моих
    В монастыре прожить я.

    Но средь обрядов и молитв
    Гимн в честь грядущих славных битв
    Еще могу сложить я!

    Чтоб воинство Христово
    Мои слыхало зовы,
    Чтобы вокруг гремелощ
    Врагу наперекор:

    Друзья! Рубите смело! Вперед! A lor! A lor!

    Альфонсо  внимательно  слушал; он чувствовал размах стихов, они будоражили
ему  кровь.  Но  они не заглушали голоса рассудка, который говорил, что старый
рыцарь отжил свое и немножко смешон.

    Повсюду вокруг Толедо рыскали отряды мусульман, они перерезали все дороги.
Но  дальновидный халиф не спешил, он подготовлялся к серьезной и мощной осаде.
С  этой  целью  он  продвинулся  далеко на север и подчинил себе большую часть
Кастилии.  Покорил  Талаверу,  покорил Македу, Эскалону, Санта-Крус, Трухильо,
покорил  Мадрид.  Кастильцы держались стойко. Особенно мужественно оборонялись
духовные  князья,  в  боях  пали епископы городов Авилы, Сеговии, Сигуэнцы. Но
всякое  сопротивление  разбивалось  о  превосходные силы противника. Стойкость
отпора  только  разжигала  ярость  мусульман. Они опустошили страну, вытоптали
посевы, уничтожили виноградные лозы, угнали скот.

    Мусульмане покорили и большую часть королевства Леон. Дошли до реки Дуэро.
Разорили  старую  славную столицу Саламанку. Заняли много португальской земли.
Захватили  святой,  пользующийся  широкой известностью Алькобасский монастырь.
Разграбили его, перебили почти всех монахов. В христианской Испании воцарились
голод,  мор, нищета. Еще ни разу с тех пор, как началось отвоевывание страны у
мусульман,  не  было  на  Испанию  такой  напасти,  как  после  поражения  под
Аларкосом.

    Христианские  короли  во  всем  винили  Альфонсо.  Леон  и  Наварра начали
переговоры  с  мусульманами.  Наваррский  король  дошел до того, что предложил
халифу   союз   против  других  христианских  государей.  Предполагалось,  что
наследный  принц  женится  на  дочери  Якуба Альмансура, сам король соглашался
признать  себя  ленником  халифа  и  в  качестве  его  вассала управлять всеми
землями, отторгнутыми мусульманами у христиан.

    И  вот,  обеспечив  себя с севера, халиф приступил к осаде Толедо. Со стен
своего  замка  Альфонсо  видел, как медленно, все грознее надвигаются тараны и
осадные башни.

    Де  Кастро  потребовал,  чтоб  его  отпустили  защищать  свои  собственные
владения - маркграфство Альбаррасин. Альфонсо не удерживал его.

    - А как же благодарность, государь? - спросил де Кастро.

    - За что? - в свою очередь, спросил Альфонсо.

    Донья  Леонор все это время оставалась в Толедо. Она думала, что гнев дона
Альфонсо нашел исход в той ужасной вспышке и что теперь, когда все его помыслы
заняты  войной,  память о еврейке скоро изгладится. Правда, он избегал всякого
разговора  с  ней  и  ограничивался  холодной  учтивостью,  однако Леонор была
уверена,  что  он  к  ней вернется, надо только выждать. Но теперь, когда враг
осадил Толедо, ждать было нельзя. Здесь она мешает, в Бургосе она нужна.

    В душе она надеялась, что Альфонсо попросит е„ остаться.

    Она  прошла  к  нему.  Взяла  себя в руки и приложила все старания к тому,
чтобы выглядеть молодой и красивой. Она знала - е„ дальнейшая жизнь зависит от
этой встречи.

    Альфонсо, согласно требованиям куртуазного обхождения, подвел е„ к креслу,
сам сел напротив, вежливо и выжидательно смотрел он в е„ белое, красивое лицо.
Она  глядела  на  него  испытующим  взглядом  спокойных зеленых глаз. В нем не
осталось  ничего от мальчишеского задора, который так увлекал ее, теперь перед
ней было жесткое лицо зрелого мужа, черты заострились, на лбу залегли глубокие
морщины,  - лицо мужа, который перенес много горя и вряд ли побоится причинить
горе другому. Но и к этому Альфонсо она стремилась всем своим существом.

    Здесь,  в  Толедо, начала она, она не может уже быть ему полезна. Пожалуй,
ей  лучше,  пока это еще возможно, вернуться в Бургос, где она возьмет на себя
заботы о дочерях, подождет окончания войны. Кроме того, оттуда она может вести
переговоры с колеблющимися королями Леона и Наварры.

    Альфонсо  многому  научился. Он смотрел в е„ душу, е„ внутренний мир лежал
перед  ним, словно поле, на котором ему предстоит вести бой. Он мог бы сказать
ей  е„  собственными  словами  все, что она думает и на что рассчитывает. Она,
несомненно,  думает, что с полным правом убрала со своей дороги соперницу, для
его и для государства пользы, и он должен это понять и быть ей благодарен. Она
молода,  красива,  он примет е„ обратно на свое ложе, бог смилуется, и она еще
родит  ему  наследника.  Конечно, Леонор так думает и ждет, что он попросит е„
остаться.  Но  она  ошиблась  в  расчетах. Он никогда не коснется убийцы своей
Ракели,  даже  если бы то, что она родит ему сына, было так же непреложно, как
аминь в церкви.

    Она сидела прямая и строгая, но все же манящая и податливая. Она ждала.

    - Меня  радует твое решение, донья Леонор, - ответил он с любезной улыбкой
на  тонких  губах. - Ты окажешь мне и всему христианскому миру большую услугу,
если  отправишься  в  Бургос  и  со свойственным тебе и не раз испытанным умом
поведешь переговоры с трусливыми королями-отступниками. Кроме того, я рад, что
наши дочери будут под твоим надзором. Я охотно дам тебе сильный конвой.

    Леонор  выслушала,  взвесила его слова. Страсть к Ракели как будто утихла.
Если  он  все  же  так  холодно и с насмешкой говорит с ней, то, верно, только
потому,  что считает это своим рыцарским долгом по отношению к умершей. Леонор
чувствовала  себя  достаточно  сильной,  чтоб  сразиться  за  него  с  мертвой
еврейкой. Она сказала:

    - Мне передали, что ты не сделал попытки удержать барона де Кастро.

    Глаза  Альфонсо  опасно  посветлели.  Как  осмелела! Не к добру завела она
снова этот разговор. Но он сдержался.

    - Тебе  правильно  передали,  -  ответил  он.  -  Я  не  думал уговаривать
человека, который удирает от меня в минуту опасности.

    Леонор ответила тоже равнодушным тоном:

    - Мне  кажется,  ты  слишком  строг к нему, дон Альфонсо. Его маркграфству
действительно  угрожает  эмир Валенсии. Я пообещала ему награду, а ты заставил
его слишком долго ждать. Он был прав, ибо его лишили обещанного.

    Альфонсо  страшно  побледнел, на осунувшемся лице сильней выступили скулы.
Но ему удалось сохранить маску вежливости.

    - С божьей помощью, - сказал он, - я защищу Толедо и без де Кастро.

    - Ты  сам  знаешь,  что  дело  не  в  этом, - возразила Леонор. - Нам надо
удержать  его,  чтобы  он  не  поступил так же, как наши братья-короли Леона и
Наварры,  и  не  договорился  с  мусульманами.  Или  попросту не перешел на их
сторону,  как  сделал  Сид  Кампеадор, когда твой прадед Альфонсо недостаточно
щедро  наградил  его.  Мы  ущемляем  его  уже не первый раз, а он обидчив. Мне
кажется,  что толкать его в объятия мусульман нам невыгодно. Ты не собираешься
отдать ему кастильо, дон Альфонсо?

    И  снова  дон  Альфонсо  понял,  что  творится в е„ душе, и на этот раз он
почувствовал злобное торжество. Ракель умерла, она, Леонор, жива и стоит перед
ним,  холодная,  царственная, и все-таки она искушает его, она хочет, чтобы он
отрекся  от  мертвой,  и  тогда  все пойдет по-старому. Но она ошибается, дочь
благородной дамы Алиеноры ошибается. Ракель жива.

    - Не  можешь же ты серьезно думать, донья Леонор, - сказал он, - что я еще
награжу  предателя, который оставляет меня в беде. Я покупаю себе латников, но
не  рыцарей.  Кроме того, мне кажется неразумным раздражать толедских евреев в
нынешнее  тяжелое  время;  а если бы я оказал такой почет убийце лучшего среди
них, я бы вызвал их недовольство. Я уверен, что при твоем государственном уме,
возлюбленная моя Леонор, ты это, конечно, поймешь.

    В  его  звонком  голосе  была  чуть  слышна  насмешка. Но эта чуть слышная
насмешка лишила донью Леонор рассудка.

    - Я  обещала  ему  кастильо, - резко сказала она. - Ты хочешь сделать меня
обманщицей?  Ты  хочешь выставить на посмешище королеву, чтобы подольститься к
евреям?

    Альфонсо  в  душе  ликовал:  "Слышишь,  Ракель, как она беснуется? Но я не
поставлю  свою  печать  под  тем,  что она сделала. Я не оправдаю содеянное ею
убийство. Я не отдам дом твоему убийце". Он сказал:

    - На твоем месте, Леонор, я бы не поминал этого обещания.

    Только теперь призналась себе Леонор, что она ничего не достигла, убрав со
своего  пути  Ракель.  Как е„ мать, убив ту женщину, любовницу Генриха, только
разрушила   собственную  жизнь,  так  и  она  безвозвратно  побеждена  мертвой
еврейкой. Леденящим страхом повеяло на не„ при мысли, что она обречена влачить
бесплодную, одинокую жизнь. Перед ней расстилалась серая пустыня, о которой ей
говорила мать, щемящая сердце тоска, бесконечное, ничем не заполненное время.

    Она  не решалась поверить такой страшной перспективе. Она смотрела на дона
Альфонсо:  она  любит  его,  у  не„ нет никого, кроме Альфонсо. Она должна его
удержать.

    - Я  унижаюсь,  как  еще  не  унижалась  ни одна женщина из нашего рода, -
сказала она с мольбой, со смирением отчаяния. - Позволь мне остаться в Толедо,
Альфонсо!  Не  будем  больше  говорить  о бароне де Кастро, только позволь мне
остаться с тобой! Позволь мне быть вместе с тобою в такое тяжелое время!

    Альфонсо заговорил, и каждое слово отчетливо и холодно падало из его уст:

    - Незачем,  Леонор.  Я  говорю  тебе то, что есть: мое сердце ожесточилось
после того, как ты убила ее.

    Старый   грустный   латинский  стих  звучал  в  сердце  доньи  Леонор,  он
принадлежал одной греческой поэтессе:

    "Луна  взошла,  и  Плеяда  тоже,  уже  полночь,  время  уходит, а ложе мое
одиноко".

    Она взяла себя в руки. Выпрямилась, сказала:

    - Ты  говоришь, и от твоих слов я цепенею. И все же я поступила правильно,
и поступила так ради тебя, и опять поступила бы так же.

    На следующий день она уехала в Бургос.

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    Муса  кротко  попенял  канонику,  узнав,  что  тот  сжег свою летопись. Он
говорил,  что закрепленная в летописи мировая история-это память человечества.
В древнем мире чтили богиню истории, иудеи, христиане и мусульмане справедливо
считают труд летописца угодным богу.

    - Мой  труд  не был угоден богу, - угрюмо возразил каноник. - Моему разуму
не  дано было узреть в событиях истории перст божий. Я не понял происходящего;
все,  что  я  запечатлел  в своей летописи, - ложь. Я не имел права продолжать
свой труд, я не имел права сохранять его. Я сам слеп и не имею права сбивать с
пути  слепых. Тебе легко, друг мой Муса, - с горечью, печально продолжал он. -
У  тебя  есть  путеводные  нити,  ты еще считаешь их правильными, ты можешь со
спокойной совестью продолжать свой труд.

    Муса попытался его утешить:

    - Ты  тоже  еще  установишь  новые  законы  истории,  мой  высокочтимый  и
достойный   друг,   и  в  течение  неско