рейские  и  арабские,  стихи  из  Великой  Книги и мусульманских
поэтов,  и  повсюду  струилась  прохладная,  умеряющая  жару  вода,  и  под е„
ритмичное журчание текли грезы и мысли.

    Вот  каким  станет  этот дом, и он войдет в него тем, кто он действительно
есть: Иегудой Ибн Эзра.

    Сами собой приходили на ум божественные изречения, призванные украсить его
дом,  стихи  из  Великой  Книги  его  отцов, которая отныне заменит ему Коран.
"Потому что горы сдвинутся и холмы поколеблются, но милость моя не отступит от
тебя и завет мира моего будет непоколебим".

    Бездумная,  блаженная  улыбка  осветила его лицо. Внутренним оком видел он
гордый  стих  божьего завета, черными, голубыми и золотыми письменами вьющийся
вдоль   карниза,   украшая  его  спальню;  вечером,  прежде  чем  заснуть,  он
запечатлеет этот стих в своем сердце, а утром, когда проснется, обратит к нему
свой взор.

    Он поднялся, потянулся. Да, он переедет на житье сюда, в Толедо, в старый,
заново  отделанный  дом  своих  отцов,  он вдохнет новую жизнь в бедную, нищую
Кастилию, он поможет сохранить мир и даст приют гонимому Израилю.

    Манрике де Лара, первый министр, изложил дону Альфонсо содержание договора
с  севильским  купцом  Ибрагимом;  теперь  его  оставалось  только  подписать.
Королева присутствовала при докладе. В христианской Испании супруга государя с
давних  пор  была  соправительницей  мужа и пользовалась привилегией принимать
участие в государственных делах.

    Три  документа,  в  которых  на  арабском  языке были изложены соглашения,
лежали на столе. Договоры были составлены обстоятельно, и дон Манрике не спеша
разъяснял их пункт за пунктом.

    Король  слушал  рассеянно.  Донье Леонор и первому министру пришлось долго
убеждать  дона  Альфонсо, прежде чем он согласился взять на королевскую службу
этого неверного. Кто, как не Ибрагим, был повинен в том, что тогда, пятнадцать
месяцев назад, пришлось подписать такой тяжелый мирный договор?

    Ox,  уж  этот  мирный  договор!  Приближенные  убедили  его,  что  договор
благоприятен.  Правда,  ему  не  пришлось,  как  он  опасался,  уступить эмиру
крепость  Аларкос,  дорогой  ему  город, который он отвоевал у врагов в первый
поход и присоединил к своему королевству, да и контрибуция не была бессовестно
высокой.  Но  восемь  лет  перемирия!  Молодой,  горячий  король, всем сердцем
солдат,  не  мог успокоиться: ведь восемь бесконечно долгих лет неверные будут
хвалиться  своей  победой.  И  с  человеком,  вынудившим  его  подписать такой
постыдный  мир,  он  должен  заключить  второй чреватый последствиями договор!
Должен  все  время  терпеть  его  присутствие  и  выслушивать его сомнительные
предложения!  С  другой  стороны,  ему  казались убедительными доводы, которые
приводили умная королева и его испытанный друг Манрике: с тех пор как умер Ибн
Шошан,  его  добрый  богатый иудей, стало гораздо труднее вытягивать деньги из
крупных  торговцев  и  банкиров  всего  света,  и только этот самый Ибрагим из
Севильи мог помочь ему в его затруднительном денежном положении.

    Рассеянно слушая Манрике, он задумчиво смотрел на донью Леонор.

    Она  была  не частой гостьей в королевской резиденции Толедо. Донья Леонор
родилась  в  герцогстве  Аквитания,  в  благородном  краю  на юге Франции. Она
привыкла  к изящным придворным манерам, и нравы Толедо, хотя город уже сто лет
принадлежал  королям  Кастилии,  казались  ей  все  еще грубыми, как в военном
лагере.  Она  понимала,  что  дон  Альфонсо должен почти все время проводить в
своей  столице, вблизи от извечного врага, но сама все же предпочитала держать
двор в Бургосе, в северной Кастилии, вблизи от родины.

    Альфонсо  отлично  знал,  хотя  никто  ему ничего не говорил, почему донья
Леонор  на  этот  раз  приехала  в Толедо. Конечно же, она тут по просьбе дона
Манрике.  Его министр и добрый друг, должно быть, думает, что без е„ помощи он
не  убедит  короля назначить неверного своим канцлером. Но он, Альфонсо, очень
быстро  понял,  что  это  неизбежно,  и сам, без уговоров доньи Леонор, дал бы
согласие.  Однако  он был доволен, что так долго противился; его радовало, что
донья Леонор тут.

    Как  тщательно  она  нарядилась.  А  ведь  дело шло всего только о докладе
старого  друга  Манрике.  Она  всегда старается быть очаровательной женщиной и
вместе  с  тем  королевой. Это казалось ему немножко смешным, но в то же время
нравилось.  Еще  почти  девочкой  - ей ш„л пятнадцатый год - покинула она двор
своего  отца,  Генриха  Английского,  и  стала  его невестой. Но все эти годы,
проведенные  в его бедной, суровой Кастилии, где из-за вечной войны было не до
куртуазных  ухищрений,  она оставалась верна духу своей родины - пристрастию к
утонченно-галантным манерам.

    Хотя  ей  было  уже  двадцать  девять  лет,  она  все еще выглядела совсем
девочкой  в  своем  тяжелом, роскошном наряде. Несмотря на небольшой рост, она
казалась  статной.  Золотой  обруч сдерживал е„ густые светлые волосы. Высокий
лоб  был  благородно очерчен. Несколько холодный и, пожалуй, испытующий взгляд
больших   и   умных   зеленых  глаз  смягчала  тихая,  неопределенная  улыбка,
придававшая е„ спокойному лицу теплоту и приветливость.

    Пусть е„ смеется над ним его милая донья Леонор. Бог наградил его разумом,
он  не  хуже  жены  и  е„  отца,  английского короля, понимает, что в наши дни
хозяйство  страны  не  менее  важно, чем военная мощь. Но ничего не поделаешь,
хитроумные  окольные  пути, хоть они и вернее, чем меч, ведут к цели, для него
слишком  медленны и нестерпимо скучны. Он солдат, а не математик, солдат и еще
раз  солдат.  И  это хорошо, особенно в такое время, когда господь бог повелел
христианским государям неустанно воевать с неверными.

    Донья  Леонор  тоже  отдалась  своим  мыслям.  Лицо  е„  любимого Альфонсо
говорило  ей,  какие  чувства  борются  в н„м: он понимает и покоряется, но он
злится  и хочет сбросить с себя ярмо. Он не государственный муж; никто не знал
этого  лучше,  чем  она,  дочь  короля и королевы, за смелой, хитрой политикой
которых  уже  несколько десятилетий, затаив дыхание, следил весь мир. Он очень
умен,  когда  захочет,  но его буйный нрав все время сокрушает стену разума. И
вот за эту озорную необузданность она и любит его.

    - Ты видишь, государь, и ты, донья Леонор, тоже, - закончил дон Манрике, -
он  не  отказывается  ни  от  одного из своих условий. Но зато он и предлагает
гораздо больше, чем может дать кто-либо другой.

    Дон Альфонсо сердито сказал:

    - И  кастильо  он  тоже забирает! Как альбороке! Словом альбороке называли
подарок,  который,  согласно  правилам  вежливости,  было  принято  делать при
заключении договора.

    - Нет,  государь, - ответил дон Манрике. - Прости, я позабыл тебе сказать:
он  не  хочет  получить  кастильо  в  подарок.  Он хочет его купить. За тысячу
золотых мараведи.

    Это  была  невероятная сумма, старые развалины не стоили и половины. Такая
щедрость  приличествовала  знатному  вельможе; но со стороны севильского купца
Ибрагима  это, пожалуй, даже дерзость! Альфонсо встал, принялся шагать из угла
в угол.

    Донья  Леонор  следила за ним. Этому Ибрагиму придется немало потрудиться,
чтобы угодить е„ Альфонсо. Ничего не поделаешь, он рыцарь, кастильский рыцарь.
Какой  он  красивый - настоящий мужчина, и, несмотря на свои тридцать лет, еще
совсем  юноша! Леонор провела часть своего детства в замке Донфрон; там стояла
большая   деревянная  статуя  молодого,  грозного  святого  Георгия,  могучего
охранителя замка, и смелое, решительное, худощавое лицо е„ Альфонсо каждый раз
напоминало  ей  лик  святого. Все в муже нравилось ей: золотисто-рыжие волосы,
короткая  окладистая борода, выбритая вокруг губ, так что резко выступал узкий
рот.  Но  больше  всего  нравились ей его серые, живые глаза, которые в минуты
возбуждения светлели и вспыхивали недобрым огнем. Вот и сейчас тоже они такие.

    - Он  просит только об одной милости, - продолжал дон Манрике. - Он просит
о  разрешении  предстать  пред  очи твоего величества и от тебя лично получить
документы  и  подпись. Эмир посвятил его в рыцари, и он ревниво оберегает свое
достоинство,  - пояснил Манрике. - Вспомни, дон Альфонсо, что у неверных купец
пользуется тем же почетом, что и воин, ведь сам их пророк был купцом.

    Альфонсо  засмеялся,  вдруг  придя в хорошее настроение; когда он смеялся,
лицо его по-мальчишески сияло.

    - Уж  не  прикажешь  ли  ты  мне разговаривать с ним по-еврейски? - весело
крикнул он.

    - Он   хорошо  владеет  латынью,  -  деловито  ответил  Манрике.  -  Да  и
по-кастильски он говорит неплохо.

    Дон Альфонсо опять совершенно неожиданно стал серьезным.

    - Я  ничего  не  имею  против  еврейского  альхакима,  -  сказал  он, - но
назначить еврея моим эскривано майор... вы должны понять, что это мне претит.

    Дон  Манрике  снова  повторил  то, что уже не раз излагал королю в течение
последних недель:

    - Мы  целое  столетие вынуждены были вести войну и покорять, у нас не было
времени  для  хозяйственных  забот.  У мусульман это время было. Если мы хотим
сравняться  с  ними,  нам  нужен  изворотливый  ум  евреев, их красноречие, их
деловые  связи.  Для  христианских  государей было счастьем, когда андалусские
мусульмане  изгнали своих евреев. У твоего арагонского дяди есть свой дон Хосе
Ибн Эзра, а у наваррского короля свой Бен Серах.

    - И  у моего отца есть свой Аарон из Линкольна, - добавила донья Леонор. -
Отец  сажает  его  время  от  времени  в  тюрьму,  но  потом опять выпускает и
награждает землями и почестями.

    А дон Манрике закончил:

    - Дела Кастилии шли бы лучше, если бы наш еврей Ибн Шошан не умер.

    Дон  Альфонсо помрачнел. Напоминание об Ибн Шошане рассердило его. Ведь он
уже  четыре  года  тому  назад  хотел  предпринять против эмира Севильи поход,
который  окончился  так  неудачно,  да  только старый Ибн Шошан удерживал его.
Теперь  его  место,  по-видимому,  займет  этот самый Ибрагим из Севильи - так
хотят  донья  Леонор  и  Манрике  -  и будет удерживать его, дона Альфонсо, от
скоропалительных   решений.   Возможно,   именно   из-за  этого,  а  не  из-за
хозяйственных  дел  они  так  настойчиво  уговаривают  его призвать еврея. Они
считают  его,  Альфонсо,  слишком  необузданным,  слишком воинственным, они не
верят,  что  у  него  хватит  хитрости  и того жалкого терпения, которое в эту
торгашескую эпоху необходимо иметь королю.

    - Ко  всему  прочему  они еще и написаны по-арабски! - сказал он сердито и
развернул  договоры.  -  Я  даже  не  могу прочитать хорошенько то, что должен
подписать.

    Дон Манрике угадал его мысли: король хочет оттянуть подписание договора.

    - Если  ты  повелишь,  государь,  -  с готовностью ответил он, - я прикажу
изготовить латинские договоры.

    - Хорошо, - сказал Альфонсо. - И до среды не зови сюда твоего еврея.

    Аудиенция,  во  время  которой  должна была произойти церемония подписания
договора, состоялась в небольшом зале. Донья Леонор пожелала присутствовать на
приеме, ей хотелось посмотреть на еврея.

    Дон  Манрике  был  при  регалиях;  на  золотой  цепи висел нагрудный знак,
присвоенный   фамильярес,  тайным  советникам  короля,  -  пластина  с  гербом
Кастилии,  с  тремя  башнями, символом страны укрепленных замков. Донья Леонор
тоже была в параде. Зато Альфонсо оделся по-домашнему, совсем не так, как того
требовала  церемония  подписания  государственного  акта;  он  был  в колете с
широкими, свободными рукавами и в удобных башмаках.

    Все  ожидали,  что  Ибрагим,  представ  перед  его величеством, преклонит,
согласно  обычаю,  одно  колено.  Но  пока  он не подданный короля, а вельможа
мусульманской  мировой  державы.  И  одет  он  согласно  обычаю  мусульманской
Испании:  поверх  всего  на  нем тяжелая синяя мантия, которую носили сановные
мусульмане,  отправляясь  в  сопровождении  личной свиты ко двору христианских
государей.  Ибрагим  ограничился низким поклоном донье Леонор, дону Альфонсо и
дону Манрике.

    Королева заговорила первой.

    - Да  будет  мир  с  тобой,  Ибрагим из Севильи, - сказала она по-арабски.
Образованные  люди полуострова даже в христианских королевствах, кроме латыни,
знали и арабский.

    Долг  вежливости  требовал, чтобы и Альфонсо обратился к гостю на арабском
языке.  Так  он  и собирался. Но заносчивость купца, не пожелавшего преклонить
колено, побудила его обратиться к нему по-латыни.

    - Salve, domine Ibrahim1, - сердито буркнул он слова приветствия.
    [Приветствую тебя, господин Ибрагим (лат.)]

    Дон  Манрике  в  нескольких  общих фразах пояснил, с какой целью приглашен
купец  Ибрагим.  Донья  Леонор, знатная дама до кончиков ногтей, со спокойной,
церемонной  улыбкой рассматривала меж тем гостя. Он казался выше своего роста,
так  как  носил  башмаки  на  высоких каблуках и, несмотря на непринужденность
манер,  держался  очень  прямо.  Матовое,  смуглое  лицо, обрамленное короткой
окладистой  бородой,  спокойные миндалевидные глаза, умные, чуть высокомерные.
На плечи накинута ловко сшитая синяя мантия знатного чужестранца. Донья Леонор
с  завистью  рассматривала  дорогую  ткань; в христианских королевствах трудно
достать  такой  товар. Но когда этот еврей будет у них на службе, он, конечно,
раздобудет  ей  такую  же ткань и те чудодейственные благовония, о которых она
много слышала.

    Король  сидел  на  скамье, своего рода походной кровати; он сидел, вернее,
полулежал, в подчеркнуто небрежной позе.

    - Я  надеюсь,  - сказал он после того, как Манрике кончил свою речь, - что
ты  в  срок  доставишь  двадцать  тысяч  золотых  мараведи, которые обязуешься
выплатить как задаток.

    - Двадцать  тысяч  золотых мараведи большие деньги, - ответил Ибрагим, - а
пять  месяцев  малое  время.  Но  деньги  будут у тебя в срок, государь, если,
конечно,  полномочия,  которые  предоставляются мне договором, не останутся на
пергаменте.

    - Твои   сомнения   понятны,  Ибрагим  из  Севильи,  -  сказал  король.  -
Обусловленные  тобою полномочия просто неслыханны. Мои вельможи объяснили мне,
что  ты  хочешь  наложить  руку на все, что даровано мне божьей милостью, - на
подати,  на  доходы  казны,  на мои пошлины, на мои железные рудники и соляные
копи. Мне сдается, ты ненасытный человек, Ибрагим из Севильи.

    Купец ответил спокойно:

    - Насытить  меня  нелегко,  ибо  я  должен насытить тебя, государь. А ты -
изголодался.  Я  уплачу вперед двадцать тысяч золотых мараведи. Но еще вопрос,
какие деньги, из которых мне причитаются небольшие проценты, я смогу выручить.
Твои  гранды и рикос-омбрес своевольные и грубые господа. Не посетуй на купца,
государыня,  -  обратился  он  с  глубоким поклоном к донье Леонор и заговорил
по-арабски,  -  если при тебе, луноликой, я говорю о таких низменных и скучных
делах. Но дон Альфонсо не сдавался:

    - Я  считал  бы  вполне  достаточным,  если бы ты удовольствовался званием
альхакима, как мой еврей Ибн Шошан. Добрый был еврей, и я очень сожалею о нем.

    - Для  меня большая честь, государь, - ответил Ибрагим, - что ты доверяешь
мне  наследие  этого  умного и удачливого человека. Но если ты хочешь, чтобы я
служил  тебе,  как  я  сам  того  горячо  желаю,  мне нельзя удовольствоваться
полномочиями,  которые были даны благородному Ибн Шошану, - да уготовает Аллах
ему все радости рая!

    Но  король  продолжал  свою  речь, словно не слышал возражений Ибрагима, и
теперь он перешел на родной язык, на вульгарную латынь, на кастильский:

    - Но  твое  требование быть моим хранителем печати я считаю, мягко говоря,
неприличным.

    - Я  не соберу тебе подати, государь, если буду только твоим альхакимом, -
спокойно  ответил купец, медленно, с трудом выговаривая кастильские слова. - Я
должен  был  обусловить,  чтоб  ты сделал меня своим эскривано. Если я не буду
распоряжаться твоей печатью, гранды не послушаются меня.

    - Ты  говоришь  смиренным  голосом  и слова выбираешь смиренные, как это и
подобает,  -  ответил  дон  Альфонсо.  - Но ты меня не обманешь. Ты выдвигаешь
очень дерзкое требование, я бы сказал, что ты, - и он употребил весьма крепкое
слово вульгарной латыни, - нагл.

    Манрике поспешил объяснить:

    - Король находит, что ты знаешь себе цену.

    - Да,  именно  это  хотел  сказать король, - приветливо и на очень хорошем
латинском языке подтвердила своим звонким голосом донья Леонор.

    Купец  опять  низко  склонился  сперва  перед  доньей  Леонор, затем перед
Альфонсо.

    - Я  знаю  себе  цену,  - сказал он, - и знаю цену королевским налогам. Не
поймите  меня  превратно ни ты, государыня, ни ты, великий и гордый король, ни
ты, благородный дон Манрике. Бог благословил прекрасную землю Кастилии многими
сокровищами  и  безграничными  возможностями. Но войны, которые пришлось вести
тебе,  государь,  и твоим предкам, не оставляли вам досуга, чтобы использовать
это  божье  благословение.  Теперь,  государь,  ты решил даровать своей стране
восемь  мирных  лет.  Сколько богатств можно извлечь за эти восемь лет из недр
твоих  гор, из плодородных земель, из рек! Я знаю людей, которые могут обучить
твоих  подданных, как сделать поля урожайнее и умножить стада. Я вижу железо в
недрах  твоих  гор,  неиссякаемые  залежи  бесценного  железа!  Я  вижу  медь,
ляпис-лазурь,  ртуть,  серебро,  и  я  найду  умелые  руки,  достану  искусных
рудокопов,  кузнецов,  литейщиков. Я призову сведущих людей из стран ислама, и
тогда,  государь,  твои  оружейные  мастерские не уступят мастерским Севильи и
Кордовы.  А  потом,  у  нас есть такой материал, о котором вы в ваших северных
краях  едва ли слыхали, - его называют бумага, и писать на нем сподручнее, чем
на  пергаменте,  и  если  только знать секрет его изготовления, он обойдется в
пятнадцать  раз  дешевле, нежели пергамент, а на берегах твоего Тахо есть все,
что  требуется  для  изготовления  этого  материала.  И  тогда,  о  государь и
государыня,  наука,  философия  и  поэзия  станут  в ваших землях еще глубже и
богаче.

    Он  говорил  вдохновенно,  с  убеждением,  он  переводил  свои  блестящие,
вкрадчивые  глаза  с  короля на донью Леонор, а они с интересом, даже с легким
волнением  внимали красноречивому еврею. Дона Альфонсо слова Ибрагима немножко
смешили,  он  не  доверял  им:  добро  приобретается  не  трудом  и потом, оно
завоевывается  мечом.  Но  у  дона Альфонсо было богатое воображение, он видел
процветание  и сокровища, которые обещал ему Ибрагим. Широкая радостная улыбка
озарила  его лицо, он опять стал совсем молодым, и донья Леонор почувствовала,
какой он для не„ желанный.

    И дон Альфонсо заговорил и признал:

    - Ты  складно  говоришь,  Ибрагим  из Севильи, и, может статься, выполнишь
часть того, что обещаешь. Сдается мне, что ты умный, сведущий в делах человек.

    Но,  словно  раскаиваясь, что поддался на такие торгашеские речи и одобрил
их, он вдруг сразу изменил тон, сказал, поддразнивая, с издевкой:

    - Я слышал, ты дорого заплатил за мой кастильо, бывший кастильо де Кастро.
Верно, у тебя большая семья, раз тебе понадобился такой огромный дом?

    - У  меня  есть  сын  и дочь, - ответил купец. - Но я люблю, чтобы со мной
жили  друзья,  чтобы  было  с  кем  посоветоваться и побеседовать. Кроме того,
многие  обращаются  ко  мне  за  помощью,  а  богу угодно, чтобы мы призревали
нуждающихся в крове.

    - Не  дешево стоит тебе быть верным слугой твоего бога, - сказал король. -
Я  предпоч„л  бы  даром отдать тебе в пожизненное владение кастильо в качестве
альбороке.

    - Этот  дом  не  всегда  назывался  кастильо  де Кастро, - вежливо ответил
купец.  -  Раньше  он  назывался  каср  Ибн  Эзра,  и  потому  мне так хочется
приобрести его. Твои советчики, государь, я полагаю, сообщили тебе, что хоть