ине. При их появлении
Иегуда медленно поднялся; он стоял, слегка опершись одной рукой на балюстраду,
и  смотрел  на  незваных гостей равнодушно, почти насмешливо - так, по крайней
мере,  показалось  де  Кастро. Ракель не встала. Она сидела на диване и из-под
вуали,  наполовину  прикрывавшей  е„ лоб, спокойно смотрела на де Кастро и его
стражу.  Со  двора  доносилось  тихое  журчанье  фонтана, слышался отдаленный,
глухой рокот толпы. Те, что остались в саду, повторяли все время одно и то же,
но  понять  их  слова  было невозможно. Де Кастро понял, он знал - они кричат:
"Так хочет бог!" и "Matad, matad! Убей их!"

    Иегуда  видел  грубые  лица  солдат  и  их  начальника,  он видел хитрого,
трусливого,  угодливого,  глупого  садовника  Белардо  и  даже жажду убийства,
написанную  у него на лице, он догадывался, что означают крики за стеной дома,
он  знал  -  ему осталось жить несколько минут. Его душил страх. Он попробовал
прогнать страх силою мысли. Ко всем приходит губительница всего сущего, он сам
захотел,  чтобы  она  пришла к нему здесь и сейчас. Он покончил счеты с жизнью
уже  несколько  дней назад. Много суетного было в том, что он делал, а хорошее
он  делал  часто  потому,  что  хотел возвыситься среди людей. Но ему это было
позволено.  Он  был  выше  других людей. Иегуда видел изречения на стенах, они
восхваляли мир. Он в течение долгих лет охранял мир и процветание полуострова.
И  даже  смерть  его будет во спасение многим. Жалкие убийцы скоро раскаются в
содеянном;  они не осмелятся погубить других, он умрет ради спасения франкских
беженцев.  Леденящий  страх  опять  подавил  в  нем  мысль.  Но  на  лице  его
сохранялась все та же спокойная, слегка насмешливая маска.

    И  лицо  доньи Ракель тоже не отражало волнения. Ей повелел остаться здесь
Альфонсо,  здесь  распоряжается  Альфонсо,  что  может  ей  сделать этот чужой
человек?  Она  приказывала себе не бояться, быть достойной Альфонсо; он хотел,
чтобы  женщина,  которую  он  любит, не боялась. И он обещал ей прийти. Она не
шевельнулась.  Но всем существом своим чувствовала приближение смерти, и страх
сжимал ей сердце.

    Вошедшие  все еще жались к стене и не знали, что делать. Полминуты - целую
вечность - никто не открывал рта.

    И вдруг Белардо выпалил:

    - Благородный рыцарь не пожелал, чтоб о нем докладывали, госпожа.

    Теперь заговорил и де Кастро.

    - Почему  ты  не  встаешь, еврейка, ведь к тебе пришел рыцарь? - сказал он
своим резким, скрипучим голосом.

    Ракель не ответила. На него вдруг напало сомнение.

    - Или ты, может быть, христианка? - спросил он. Если так, ему не следовало
сюда врываться. Но Белардо успокоил его:

    - Госпожа наша донья Ракель не христианка, - сказал он.

    Де Кастро покраснел. Он досадовал, что она разыграла из себя знатную даму,
а  он  попался  на  эту  удочку.  Ракель  видела, что он свирепеет, и вдруг ей
показалось,  будто  перед  ней  стоит  гневный  Альфонсо,  - да, это было лицо
Альфонсо,  искаженное страшным гневом. Но оно тут же расплылось, и она увидела
того Альфонсо, что сражался с быком, его лучезарное, прекрасное лицо. Нет, она
не  опозорит  Альфонсо  в  этот  последний  свой час. Когда ему расскажут, как
остервенелый злодей напал на нее, ему должны будут также сказать: но Ракель не
испугалась.

    Она  медленно  встала,  каким-то  детским  и  в то же время величественным
движением.

    Но встала она не перед остервенелым рыцарем, а перед смертью.

    Вот  ты стоишь, донья Ракель Ибн Эзра, Фермоза, вестница сатаны, наложница
Альфонсо  Кастильского;  ты  из  рода  Давидова,  ты  мать  Иммануила. На твое
пленительное  лицо  легла  печать  мудрости,  и если с него и сбежал от страха
румянец,  при твоей матово-смуглой коже это незаметно. Твои серо-голубые глаза
стали  еще  больше и смотрят вдаль, кто знает, может быть, в страшную пустоту,
может быть, в светлое, высокое, желанное будущее.

    Де  Кастро  сосредоточенно думал. Все оказалось совсем не так, как он себе
представлял,  это  был  дом короля, и женщина, хоть и еврейка, была наложницей
короля и родила ему бастарда.

    Но вот, наконец, Иегуда заговорил. Он спокойно спросил по-латыни:

    - Кто ты? И что тебе нужно?

    Де  Кастро  смотрел на него, на еврея, на того, кто отнял у него дом и сам
там  водворился, на того, кто виноват в смерти его брата, и кто носит на груди
пластину  с  гербом  Кастилии,  и  кто  сейчас  дерзает говорить с ним учтиво,
надменно  и  по-латыни,  словно  рыцарь  с  рыцарем.  Он гордо поднял голову и
ответил, мешая арагонское и кастильское наречья:

    - Я Гутьере де Кастро, и этим все сказано, еврей. Иегуда посмотрел на него
с  чуть  заметной  насмешкой,  как,  бывало,  смотрел  в пору своего величия и
блеска, и любезно сказал:

    - Таким ты и представлялся мне.

    Затем  он  отвернулся от барона де Кастро и тут же забыл о нем. Он смотрел
на  дочь,  упивался  е„  созерцанием,  думал  о  внуке, о маленьком Иммануиле.
Аласара  он потерял, еще несколько минут - и сам он умрет. Но мальчик Иммануил
Ибн Эзра живет, недостижимый для врагов.

    И Ракель тоже думала о сыне. Она не смогла переделать дона Альфонсо, но то
хорошее,  что  было в нем, продолжало жить. Опять смутно, не в словах, всплыло
перед  ней представление о мессии, который победит зверя, быка, и принесет мир
на землю. Она поймала взгляд отца и тоже ответила ему взглядом и сказала:

    - Ты хорошо сделал, отец, что спас Иммануила. Наш Иммануил будет жить. Вся
душа моя переполнена благодарностью к тебе.

    Волна  нежности,  удовлетворения,  гордости  захлестнула Иегуду. Но тут же
схлынула.  И  снова  сжал его леденящий страх. Он нашел еще силы повернуться к
востоку.  Затем  опустил  голову,  не  противился  долее и покорно ждал удара;
томился и ждал.

    Де  Кастро  не понял еврейскую речь доньи Ракель, но почувствовал: они его
не боятся, они издеваются над ним, и ярость сломила последние сомнения.

    - Что  же, никто не хочет покончить с этой сволочью? - крикнул он. - Разве
мы  для  того  пришли,  чтобы рассуждать с ними? - Он вытащил меч из ножен, но
тотчас  же вложил обратно. - Не хочу марать свой меч собачьей кровью, - сказал
он с величайшим презрением.

    Он примерился и плашмя, мечом в ножнах, ударил по голове отвернувшегося от
него Иегуду.

    Ракель  все это время знала, что они с отцом должны умереть; она это знала
умом,  знала  плотью,  е„  живая фантазия собрала из сотни сказок сотни картин
смерти и связала их воедино. Но в самой глубине души она не верила, что умрет.
Даже  когда де Кастро стоял перед ними, не верила. Только теперь почувствовала
она  всем  своим  существом,  что  Альфонсо не придет, чтоб спасти ее, что еще
несколько  мгновений  -  и она умрет, и е„ охватил ужас, ужаснее которого нет.
Жизнь  в  ней  угасла.  Осталась  одна оболочка, и не было в ней ничего, кроме
страха. Рот е„ открылся, но из сдавленной груди не вырвался крик.

    Все,  что произошло в покое с возвышением, было сделано без шума, сумрачно
и  удивительно  глухо. Угрюмые спутники барона де Кастро, когда он подступил к
еврею, невольно попятились, прижались к стене. Иегуда умирал беззвучно. Слышно
было  тяжелое  дыхание  пришедших, и плеск фонтана, и отдаленный рокот толпы у
белой ограды.

    И  вдруг  закричала  кормилица  Саад  пронзительным,  безумным криком. Тут
садовник Белардо неожиданно поднял руку и в исступлении, не помня себя, ударил
священной  дедовской  алебардой  Ракель.  За  ним устремились и остальные, они
били,  кололи  Ракель,  кормилицу,  Иегуду, били, задыхаясь, хотя те уже давно
лежали неподвижно, топтали их.

    - Довольно!  -  вдруг  приказал  де  Кастро.  Они  вышли  из  комнаты,  не
оглянулись  назад.  Шатаясь, как пьяные, с тупым смехом покинули они дом. Один
из  солдат  барона  де Кастро не без труда снял мезузу, висевшую над дверью, и
проткнул  ее.  Он  еще  не знал, что лучше - растоптать амулет или взять себе,
чтобы он охранял его. Тронуть еще что-нибудь в доме короля никто не посмел.

    Те,  что  не вошли в дом, ждали на ослепительном, палящем солнце. И вот де
Кастро объявил:

    - Кончено. Убиты. Ведьма и предатель убиты.
    Вероятно,   его   выслушали   с   удовлетворением.   Но  они  не  выказали
удовлетворения, они не кричали, не ликовали. Они тоже были подавлены.

    - Так, теперь, значит, Фермоза убита, - бормотали они.

    Пока  они  поднимались  по  знойной,  пыльной  дороге в Толедо, испарились
окончательно и радость, и слепая злоба. Стража у ворот спросила:

    - Ну, что, видели? Они там? Вы их нашли? И они ответили:

    - Да, мы их нашли. Они убиты.

    - Правильно  сделали,  - сказала стража. Но радость их длилась недолго, их
слепая  ярость  тоже  скоро  развеялась, весь остаток дня они были задумчивы и
угрюмы.

    Теперь уж никто не думал обижать евреев. Добродушно подсмеивался народ над
теми, кто укрылся в иудерии:

    - Чего  вы  заперли  все  ворота?  Нас  боитесь?  Все же знают, как хорошо
сражались ваши под Аларкосом. Нас с вами связала общая беда.


    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    Дон Альфонсо удерживал крепость Калатраву неожиданно долго. Он был ранен в
плечо, рана была не опасная, но болезненная и часто вызывала лихорадку. Все же
он  объезжал  и обходил сам посты, в полном вооружении лез по крутым лестницам
на стены и снова спускался, сам вникал во все мелочи обороны. Рыцари заклинали
его  сделать  попытку  пробиться  к столице; мусульмане уже проникли далеко на
север,  и  дороги,  ведущие  в  Толедо, были перерезаны. Но только в последнюю
минуту,  когда  уже  нечего  было  ждать, он оставил крепость, чтобы с большей
частью гарнизона пробиться к Толедо.

    Такое  предприятие  требовало  осмотрительности  и  мужества. Из ближайших
друзей  при  нем  находился  только  Эстебан  Ильян;  архиепископ дон Мартин и
Бертран де Борн, оба раненные, были отправлены в Толедо. Альфонсо не показывал
вида,  как  тяжело переживает он поражение; он был быстр, находчив, решителен.
Но ночью, оставшись один с Эстебаном, он бушевал и давал волю отчаянию.

    - Видел,  как они все разорили? Теперь я чувствую: они предали огню и мечу
меня самого; это же часть меня, вс„ равно как моя рука или нога.

    Он  представлял  себе  возвращение  в Толедо. Думал о спокойном, надменном
лице  доньи  Леонор.  Сколько презрения и недовольства будет скрывать е„ ясное
чело,  когда  он,  выехавший  из  Толедо  во  главе  гордого  воинства, теперь
предстанет перед ней жалкий, покрытый позором. Он думал с беспомощной злобой о
тихой,  насмешливо-почтительной  улыбке  Иегуды. Он думал о выразительном лице
Ракели.  Ведь  он  обещал подарить ей Севилью! Где же Севилья? Она не спросит;
она встретит его с нежной покорностью, ни словом не упрекнет, но со стен будут
глядеть, насмешливо мерцая, е„ любимые изречения о мире.

    Неожиданно  на  него  напала  бессмысленная  ярость.  Дон Мартин был прав,
Ракель  действительно  ведьма, она уговорила его повременить с крещением сына,
она  превратила  в  ложь  его  внутренний  голос. Но больше он не поддастся е„
колдовству.  Пусть молча извивается, вертится, пусть ломает руки - он принудит
Иегуду  вернуть  ему  сына,  он  окрестит  мальчика,  и если Ракель не захочет
оставаться дольше в Галиане - двери открыты, алафиа - пусть уходит с миром.

    Так  Альфонсо мысленно разделывался с еврейкой, а дон Родриго тем временем
уже был в пути, уже вез ему черную весть.

    После  гибели  Иегуды  и  доньи Ракель на Родриго напала странная вялость.
Все,  что  привязывало  его  к  этому  миру,  погибло. Кастильское королевство
разваливается,  добрые друзья зверски убиты, и вина за все это лежит и на нем,
он  слишком  долго  терпел,  он  не  вернул  короля  на  путь  истины. Чувство
собственного ничтожества и беспомощности угнетало его.

    В  душе  он  горько  порицал  дона Альфонсо, легкомыслие которого навлекло
невзгоды  на  всю  страну  и  на  всех, кто был близок к нему. Он не хотел его
видеть,  не  хотел  иметь  с  ним  никакого  дела.  Но  он все еще любил этого
незадачливого  государя,  долг  и  жалость  побуждали  его  отправиться к дону
Альфонсо со страшной вестью. Может быть, такое огромное несчастье покажет ему,
что такое раскаяние, и Родриго не хотел оставлять его одного в минуты горя.

    Дона  Родриго  встретил  исхудавший, больной Альфонсо. Нетерпеливо оборвал
его, когда он осведомился о ране. Стоял перед ним злой, мрачный, насмешливый и
вызывающий.

    - Ты  был  прав,  мой  мудрый  отец  и  друг,  -  сказал  он. - Войско мое
уничтожено,  королевство погибло. Да, я призвал четырех всадников Апокалипсиса
на  страну,  все  в  точности,  как  ты  мне  предсказывал.  Тебе хотелось это
услышать? Ну что ж, признаю, ты был прав. Теперь ты доволен?

    Родриго  против  воли  почувствовал  жгучую  жалость к стоявшему перед ним
человеку,  больному,  издерганному,  замученному и душевно и телесно. Но он не
имеет  права  поддаться слабости, он должен достучаться до души дона Альфонсо,
строптивого,  непокорного  господнего вассала, все еще не понявшего, что такое
вина и что такое раскаяние. Родриго сказал:

    - В  Толедо свершилось злое дело. Твой народ обвинил в поражении невинных,
и  не  было  никого,  чтобы  за  них  заступиться. - Король смотрел на Родриго
непонимающим  взглядом,  и  тогда  тот  сказал без обиняков: - Они убили донью
Ракель и дона Иегуду.

    То,  чего не могли сделать несчастье, предательство, чего не могло сделать
тяжелое  поражение,  сделала  эта  весть:  дон Альфонсо закричал. Он вскрикнул
коротко и дико. И потерял сознание.

    Огромная волна любви к другу смыла все остальные соображения дона Родриго,
он любил его, как никогда. Испуганный каноник хлопотал около короля, он послал
за лекарем.

    Прошло  некоторое время, и Альфонсо опамятовался, он поглядел по сторонам,
взял себя в руки, сказал;

    - Пустяки,  все  из-за  этой  дурацкой  раны.  Король с утра ничего не ел.
Жадными  глотками выпил он принесенный бульон и стал торопить врача, менявшего
ему повязку. Потом отослал всех, задержал только дона Родриго.

    - Прости  мне,  отец  и  друг,  -  сказал он. - Мне стыдно, что я поддался
слабости.  - И сердито прибавил: - После того как я разорил королевство, какое
значение  может  иметь для меня смерть еще одного мужчины и еще одной женщины?
Все  равно  я  расстался бы с обоими, - сказал он угрюмо. Но тут же отрекся от
своих  слов: - Никогда, никогда не расстался бы я с моей любимой! И ничуть мне
не  стыдно!  -  Он  стонал,  бился  головой о стену, скрежетал зубами: - Какая
невыносимая  мука!  Тебе, Родриго, мой друг, я могу сказать: я любил е„. Ты не
можешь  понять, ты не знаешь, что это, никто не знает. Я сам не знал, пока она
не  встала  на  моем  пути.  Я  любил е„ больше, чем донью Леонор, больше, чем
детей,  больше,  чем  свое  королевство,  больше,  чем Христа, больше всего на
свете.  Забудь  то,  что  я  скажу, пастырь, забудь сейчас же, но я должен это
высказать: я любил е„ больше, чем свою бессмертную душу.

    Он  сжал  зубы,  чтобы удержать яростные слова, рвавшиеся у него из груди.
Опустился  в  полном  изнеможении.  Дона  Родриго поразило, как изменилось его
лицо:  худое,  осунувшееся, с блуждающей улыбкой, с торчащими скулами, с двумя
узкими полосами вместо губ. Глаза казались меньше и беспокойно блестели.

    Наконец  Альфонсо  попытался  разгладить  морщины  на  лице. Попросил дона
Родриго  рассказать,  что  он  знает.  Тот  знал  очень немного. Толпа, тщетно
искавшая  Иегуду  в  кастильо  Ибн Эзра, направилась в Галиану. Кто убил донью
Ракель  -  неизвестно. Дону Иегуде нанес собственной рукой смертельный удар де
Кастро.

    - Де Кастро? - заикаясь, переспросил король.

    - Де  Кастро,  -  ответил  дон Родриго. - Ему был дан приказ охранять тех,
кому  угрожает  опасность.  Ибо народ обезумел, и многие могли пострадать. Ему
был дан приказ лучше пожертвовать одним, чем подвергать опасности всех.

    Король погрузился в долгое и мучительное раздумье.

    - Кто дал де Кастро такой приказ? - спросил он хриплым голосом.

    Дон Родриго ответил медленно и отчетливо:

    - Донья Леонор.

    Альфонсо зарычал, как раненый зверь.

    - Псы и коршуны набросились на меня, словно я уже падаль, - простонал он.

    Дон Родриго сказал деловито, честно, с чуть заметной иронией:

    - Нужно  было принять меры. Убили много крещеных арабов и евреев, тех, что
жили вне стен иудерии. Говорят, убили около ста человек.

    - Не  защищай  е„!  -  вспылил Альфонсо, свирепея. - Не защищай Леонор. Не
защищай  никого  и себя не защищай! И ты виноват, вы все виноваты. Может быть,
не в такой степени, как я, но виноваты. И я покараю. Я вас накажу. Вы думаете,
я  бессилен,  раз  я проиграл сражение? Нет, пока я еще король. Я разберусь, я
учиню суд, я учиню страшную расправу!

    Он вдруг замолчал, застонал, весь сжался, в нетерпении махнул рукой, чтобы
Родриго оставил его одного.

    Не прошло и часа, как он приказал выступать. И здесь, на последнем отрезке
пути,  он  сам  всем  распоряжался с большим вниманием и осторожностью. Только
когда все его войско было в стенах города, он въехал в Толедо.

    Поднялся на гору в замок. Прибежали слуги, камерарии, испугались его вида,
спросили,  не  хочет  ли  он  переодеться,  помыться,  не позвать ли врача. Он
сердито  отстранил  их,  отдал строгий приказ никого не допускать к нему, даже
королеву.

    Сел  на  походную  кровать,  не  сняв  лат,  потный,  грязный,  больной, в
неудобной  позе,  один. Он угрюмо думал. Он не понимал, как все вышло. Как при
всей  своей хитрости мог попасть в Галиану Иегуда, издали чуявший опасность? И
почему  они  не  скрылись  за  крепкими стенами иудерии, раз они так фанатично
держались за свое иудейство?

    Да, умерли, убиты. И погубили их Леонор и де Кастро - Леонор своим языком,
де  Кастро  своей рукой. А он даже не попрощался с любимой; уехал отчужденный,
слепой,  сердитый.  И  Леонор убила ее, да еще и сына, его Санчо, украла, ведь
теперь он никогда не узнает, что сталось с ребенком.

    Его  охватила  слепая ярость. Леонор возненавидела его с той самой минуты,
как  бог  послал  ему  Ракель.  Она втравила его в войну, чтобы развязать себе
руки,  чтобы она могла убить Ракель. Все предостерегали его, отговаривали дать
бой  в  открытом поле, а она, обычно столь щедрая на предостережения, молчала.
Знала,  что  он  будет  разбит,  и не удержала только ради того, чтоб погубить
соперницу.  Не Ракель - Леонор ведьма. Она подлинная дочь своей матери, внучка
той прабабки, которую дьявол уволок из церкви прямо в ад.

    Он  радовался  своему  гневу,  радовался, что ноет его рана. Он побежал по
коридорам  на половину Леонор, как был, в запыленных латах, немытый, не сменив
повязки. Отстранил перепуганных статс-дам. Ворвался в комнату Леонор.

    Она  сидела  на  возвышении,  вымытая, выхоленная, истая знатная дама. Она
встала  не  слишком  быстро и не слишком медленно, улыбаясь, сделала несколько
шагов  ему  навстречу.  Он  поднял  руку,  чтоб  остановить  ее,  и, не дав ей
поздороваться, сказал тихо и свирепо:

    - Вот  и  я.  Не очаровываю своим видом. И пахну не очень приятно. От меня
разит  войной, трудом, поражением. Все во мне противно законам куртуазии. Но и
ты,  как мне кажется, вела себя не по правилам, предписанным куртуазней, донья
Леонор,  моя  королева,  возлюбленная  моя.  -  И вдруг он закричал в безумной
ярости:  -  Проклятая,  ты  разбила  мне  жизнь! Ты не родила мне сына, а тот,
которого  ты  родила,  был чахл и еще в твоей утробе отмечен перстом Божиим. А
когда  женщина,  которую  я  любил, родила мне сына, ты убила ее, е„ отец, мой
самый  умный,  самый  верный  советник,  добрыми и мудрыми речами убеждал меня
подождать,  не  начинать  войны.  А  ты все время подстрекала. Ты прямо в лицо
порицала  меня  и