Иегуду.

    - Я  не  отдаю  евреев церкви, - решил он. - Я оставляю их за собой. Пусть
выплачивают мне десятину, и взыскивать е„ будешь ты. И пусть это будет, как ты
обещал, тучная десятина.

    Несколько дней спустя донья Леонор разрешилась сыном.

    Радость  дона  Альфонсо  была  беспредельна.  На  нем почило благословение
Божие.  Он  поступил  правильно,  когда,  следуя  внутреннему голосу, не отдал
церкви ни одного из своих королевских прав. Он поступил правильно и в тот раз,
когда   силой  принудил  юношу  Педро  в  знак  своей  вассальной  зависимости
поцеловать  ему,  Альфонса, руку. Если бы он, Альфонсо, тогда этого не сделал,
если  бы  он  тогда  уже обручил инфанту с молодым арагонцем, то теперь, когда
ожидаемое наследие уплыло от арагонца, начались бы гораздо более злые раздоры,

    В  капелле своего замка счастливый отец, преклонив колена, благодарил бога
за  то, что у Кастилии есть наконец наследник его крови. Он, Альфонсо, вступит
в  великую  войну всему назло и покорит во славу Божию и Севилью, и Кордову, и
Гранаду.  Он  увеличит  королевство,  он отодвинет его границы далеко на юг. И
если  ему  самому  не удастся отвоевать обратно весь полуостров, то по милости
Божией, это свершит его сын.

    Дон  Иегуда  тоже  был счастлив. Несмотря на внешнее спокойствие, он очень
боялся,  что  королева  опять  родит  дочь;  в таком случае она в конце концов
смягчила  бы  дона  Педро,  обручив  с  ним  инфанту Беренгелу, и тогда союз с
Арагоном и великая война неизбежны. Теперь эта опасность миновала.

    Дон   Иегуда  ожидал,  что  радость  его  разделят  все,  и  прежде  всего
доброжелательный, государственно мудрый дон Манрике. Но тот резко осадил его:

    - Вспомни,  что  ты  говоришь  с  рыцарем-христианином!  Я  радуюсь, что у
короля,  нашего  государя,  есть  теперь наследник, но значительная часть моей
радости  меркнет, ибо теперь мы, возможно, так и не начнем нашу славную войну.
Неужели  ты  думаешь, что я спокойно сойду в могилу, если не сражусь еще раз с
неверными? Ты думаешь, что кастильскому рыцарю приятно глядеть, как его король
отсиживается  дома,  когда  весь  христианский  мир  идет  священной войной на
неверных? Твои слова оскорбили меня, еврей.

    Иегуда был посрамлен. Но он возблагодарил всемогущего, спасшего полуостров
Сфарад и народ Израилев, послав Кастилии инфанта.

    Альфонсо устроил неслыханно пышные крестины и пригласил в Бургос весь свой
придворный штат. Однако донью Ракель он не пригласил.

    Зато  он  выказал  особое  внимание своему пажу дону Аласару. Он то и дело
подзывал  его  к  себе  и явно выделял из числа других пажей. Раз ему пришло в
голову,  как  мало похож лицом свежий, красивый Аласар на сестру. Он удивился,
что это пришло ему в голову, отогнал от себя такую мысль.

    По  случаю крестин Иегуда послал королю и донье Леонор дорогие подарки, не
забыл  он  и  инфанту Беренгелу. Он заметил, что она разочарована и озабочена.
Она,  видно,  не  отказалась от мысли обвенчаться с доном Педро, перед ней уже
вставала  мечта  о  короне  Кастилии и Арагона, о короне объединенной Испании.
Теперь эта надежда рухнула.

    Инфант был окрещен с большой торжественностью и наречен Фернаном Энрике.

    Затем дон Иегуда возвратился в Толедо.



    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    Уже при первом крестовом походе христианское войско прежде всего напало на
неверных у себя на родине - на евреев.

    Вожаки  движения  не хотели этого; у них была одна цель: освободить Святую
землю  из-под  ярма  неверных. Но многие примкнули к крестоносцам не только из
религиозных  побуждений.  К  пламенной  вере примешивалась жажда приключений и
стяжательство.  Рыцари,  стремление  которых к подвигам сдерживалось на родине
законом,  рассчитывали завоевать добычу и ратную славу в мусульманских землях.
Вилланы  брали  крест, чтобы избавиться от гнета личной зависимости и податей.
"Много  всякого  сброду  примкнуло  к  крестовому  воинству не для того, чтобы
искупить  грехи, а чтобы содеять новые", - повествует богобоязненный летописец
того времени Альберт Аквентис.

    Некий  Гильом  ле  Карпантье,  проживавший  в окрестностях Труа, известный
спорщик  и забияка, собрал толпу воинственных пилигримов и повел их к Рейну. К
ним  присоединялись  все новые люди - франки и германцы, скоро их собралось до
ста   тысяч.   В  прирейнских  странах  эту  темную  дружину,  увязавшуюся  за
крестоносцами, прозвали "братья паломники".

    "Поднялся   беспутный,   необузданный,   злодейский   люд,   -  повествует
еврей-летописец того времени, - франки и германцы, и пошли в святой град, дабы
изгнать  оттуда  сынов  Измаила.  Каждый  из  безбожников нашил себе на одежду
крест,  и  собирались они большими толпами, мужчины, женщины и дети. И один из
них,  Вильгельм  Плотник  - да будет проклято имя злодея! - подстрекал народ и
говорил:  "Вот  мы  двинулись  в  путь,  дабы покарать сынов Измаила. Но разве
здесь,  среди  нас,  не  живут  те  самые  иудеи, отцы которых распяли господа
нашего?  Покараем  сначала  их.  Если  они  и  дальше  будут упорствовать и не
признавать   за  мессию  Иисуса,  вытравим  с  корнем  семя  "Иудово".  И  они
послушались  его  и говорили один другому: "Поступим так, как он говорит", - и
они напали на народ Святого завета".

    Прежде  всего  шестого  ияра,  в  субботу,  они  вырезали  евреев в городе
Шпейере. Три дня спустя - в городе Вормсе. Затем они двинулись на Кельн. Здесь
епископ  Герман  пытался  оградить  своих  евреев.  "Но  врата милосердия были
закрыты,  - повествует летописец, - злодеи перебили солдат и захватили евреев.
Многие,  дабы  избежать  крещения  водой, привязали к себе камни и бросились в
Рейн, восклицая: "Слушай, Израиль, господь бог наш, господь един".

    Подобное же творилось в Трире, подобное же творилось в Майнце.

    О событиях в Майнце летописец повествует: "В третий день сивана, о котором
некогда  сказал  наш  учитель  Моисей:  будьте  готовы к третьему дню, когда я
вернусь с Синая, - в этот третий день сивана, в полдень, Эмихо из Лейнингена -
да  будет  проклято  имя злодея! - подступил к городу со всей своей ватагой, и
горожане  открыли  ворота. И злодеи говорили один другому: "Теперь мы отомстим
за  кровь распятого". Сыны Святого завета надели доспехи, чтобы защищаться; но
они  не  смогли противостоять врагу, так как ослабели от горя и долгого поста.
Некоторое  время  они  удерживали  крепкие  ворота,  ведшие во внутренний двор
архиепископского  замка;  но  за  многие  наши  прегрешения  им  не  дано было
сравняться  со  злодеями  силой.  Когда они увидели, что судьба их решена, они
стали ободрять друг друга и говорили так:

    "Враги  сейчас  убьют нас, но наши души сохранятся и вступят в светлый сад
Эдема.  Блаженны претерпевшие смерть имени единого бога ради", - ив заключение
они  сказали:  "Принесем  жертву  богу".  Когда  враги  ворвались во двор, они
увидели  мужей, сидящих неподвижно в молитвенных одеждах. Злодеи подумали, что
это  хитрость.  Они  стали  бросать  в  них  камни  и  метать  стрелы,  Мужи в
молитвенных одеждах не трогались с места. Тогда они зарубили их своими мечами.
А  те,  что  укрылись  в крепости, закололи друг друга. Поистине в этот третий
день сивана евреи города Майнца выдержали испытание, которому во время оно бог
подверг  праотца  нашего  Авраама.  Как  тот сказал: "Вот я", - и приготовился
принести  в  жертву богу сына своего Исаака, так и они приносили в жертву богу
своих  детей  и  ближних.  Отец приносил в жертву сына, брат - сестру, жених -
невесту, сосед - соседа. Когда раньше видели столько жертв в один день? Больше
одиннадцати  тысяч  добровольно  шли  на  заклание или закалывали сами себя во
славу единого, высокого, страшного имени".

    В Регенсбурге братья паломники убили семьсот девяносто четыре еврея, имена
которых  занесены  в книги мучеников. Сто восемь согласилось принять крещение.
Братья  паломники  загнали их в Дунай, спустили на воду большой крест, окунали
евреев под него, и смеялись, и кричали: "Теперь вы христиане, и берегитесь, не
впадайте  опять  в вашу иудейскую ересь". Они сожгли синагогу, и из пергамента
еврейских свитков Священного писания вырезали стельки для башмаков.

    В  месяцы  ияр,  сиван  и таммуз в Рейнской земле погибло двенадцать тысяч
евреев и четыре тысячи - У Швабии и Баварии.

    Большинство  светских  и  церковных князей не оправдывало зверства братьев
паломников  и  насильственное  крещение.  Германский  император  Генрих  IV  в
торжественной  речи  осудил  эту  резню  и  позволил  насильственно окрещенным
возвратиться в иудейство. Он начал следствие против архиепископа Майнцского за
то,  что  тот  не защитил своих евреев и обогатился их достоянием. Архиепископ
должен  был  бежать,  император наложил арест на его доходы и возместил евреям
убытки.

    Большая часть братьев паломников, не дойдя до Святой земли, погибла жалкой
смертью.  Много  тысяч перебили венгры; вожаки, Гильом ле Карпантье и Эмихо из
Лейнингена,  постыдно  вернулись  домой  во  главе  жалкой  кучки  оборванцев.
"Гильом,  - повествует летописец, - перед походом спросил раввина города Труа,
как  кончится  поход.  Отвечал  ему  раввин:  "Ты  проживешь некоторое время в
блеске, но потом вернешься сюда побежденный, с тремя конями". Гильом грозился:
"Если  я  вернусь  хоть  с  одним  лишним конем, то убью тебя, а заодно и всех
франкских  евреев".  Он  вернулся  в  сопровождении трех конников, а значит, с
четырьмя  лошадьми,  и  он радовался, что убьет раввина. Но когда он въезжал в
ворота,  от  стены  оторвался  камень  и  убил одного из его конников вместе с
лошадью. И тогда Гильом отказался от своего намерения и ушел в монастырь".

    Теперь, когда начался новый крестовый поход, евреи вспомнили муки, которые
претерпели их отцы и которые записаны в книге "Долина плача", и преисполнились
страха.

    И  вскоре  их постигла прежняя участь. Но только на этот раз их притесняли
главным образом государи.

    Герцог  Вратислав Богемский принудил своих еврейских подданных к крещению,
а  когда  они  захотели  покинуть  пределы  Богемии,  вероятно для того, чтобы
вернуться  к  иудейству,  он  забрал  их  имущество  в  казну.  Его камерарий,
образованный   человек,  по  поручению  герцога  обратился  к  переселенцам  с
латинской  речью  в  гекзаметрах: "Не принесли вы сюда иерусалимских сокровищ,
нищими вы пришли, нищими вон ступайте".

    Горше  других  пришлось евреям Франкского королевства. В прошлый крестовый
поход  их  взяли  под  свою  защиту  Людовик  VII  и  Алиенора Аквитанская. Но
царствовавший  во  Франции  король  Филипп-Август  сам  стал во главе тех, кто
громил  и  грабил  "проклятое племя" "Евреи вероломством и хитростью завладели
большинством домов в моей столице Париже, - заявил он. - Они ограбили нас, как
их  праотцы  ограбили  египтян".  Чтобы  наказать  евреев  за  этот грабеж, он
приказал  солдатам  в одну из суббот окружить синагоги в Париже и Орлеане и не
выпускать  евреев,  пока  не  будут разграблены их дома. Евреям было приказано
снять  субботние  одежды  и вернуться полуголыми в свои голые жилища. Затем он
издал  указ,  согласно  которому  они должны были в трехмесячный срок покинуть
пределы его государства, не унося с собой никакого имущества.

    Большинство  изгнанников  нашло  приют  в  соседних  графствах,  формально
считавшихся  вассальными  землями  короля  Франкского, на самом же деле бывших
самостоятельными.

    Но рука короля Филиппа-Августа настигла их и там.

    Так,  маркграфиня  Шампанская,  Бланш,  пожилая  дама,  свободомыслящая  и
мягкосердечная,  приняла  многих  переселенцев. Во франкских владениях издавна
существовал  обычай  на  страстной  неделе в воспоминание о страстях господних
бить по щекам на городской площади представителя иудеев - старейшину их общины
или  раввина.  Маркграфиня  разрешила  своим  еврейским подданным заменить эту
натуральную  повинность  денежным  вэносом  на  церковь. Король Филипп-Август,
разгневанный  тем, что переселенцы нашли приют у маркграфини Бланш, потребовал
от  нее,  как от своего вассала, чтобы она взяла обратно это постановление. Он
сослался на священную войну, ей пришлось уступить.

    Однако  судьба избавила евреев от такого поношения, правда печальным, даже
трагическим   образом.   Еще  до  наступления  страстной  недели  крестоносец,
подданный  короля  Филиппа-Августа,  убил  во  владениях  маркграфини в городе
Брэ-сюр-Сен  еврея.  Графиня  приговорила  убийцу к смерти и назначила казнь в
день  еврейского  праздника  пурим, когда евреи вспоминают гибель своего врага
Амана,  побежденного  царицей  Эсфирью  и  е„ приемным отцом Мордехаем. Евреи,
жители   города   Брэ,   присутствовали  при  казни,  надо  полагать,  не  без
удовлетворения.  Королю  Филиппу-Августу  донесли, что они связали убийце, его
подданному,  руки  и  возложили  на  главу  его терновый венец, насмехаясь над
страстями  господа. Царственный злодей, как его называет летописец, потребовал
тогда  от  маркграфини,  чтобы она заключила в темницу всех евреев города Брэ.
Она  медлила  с  выполнением этого приказа. Король послал в Брэ солдат, евреев
схватили  и  предложили им на выбор - крещение или смерть. Четверо крестились,
девятнадцать  детей до тринадцатилетнего возраста были отправлены в монастырь,
все  остальные  евреи  -  сожжены  на двадцати семи кострах. Маркграфине Бланш
король  Филипп-Август  сказал:  "Теперь  твои евреи освободились от страстного
заушения, благородная дама". Затем он отправился в крестовый поход.

    Однако  евреи  всей Северной Франции не чувствовали себя больше спокойно и
снарядили посланцев в более счастливые земли - в Прованс и Испанию - просить о
помощи.

    Наибольшую  надежду они возлагали на могущественную толедскую общину. Туда
они  направили  самого  славного  и  благочестивого  среди  евреев  Франкского
королевства - рабби Товия бен Симона.

    Как только Иегуда вернулся, рабби Товий пришел к нему.

    Наш   господин   и   учитель   Товий   бен   Симон,  прозванный  га-хасид,
благочестивый,  episcopus  judaeorum  francorum,  глава  франкских иудеев, был
начитан  в  Священном  писании, славен и почитаем Израилем. Он был невзрачен с
виду  и  скромен  в  поведении. Происхождение свое он вел от древней еврейской
семьи,  известной  своей  ученостью;  около  ста  лет  тому назад, спасаясь от
братьев паломников, она переселилась из Германии в Северную Францию.

    Он  говорил  на  тягучем,  нечистом  диалекте  немецких  евреев, ашкенази,
который звучал не так, как привычный уху дона Иегуды благородный, классический
еврейский  язык.  Но,  слушая  то,  что рассказывал рабби Товий, Иегуда вскоре
перестал  замечать  его  выговор.  Рабби  рассказывал  о бесчисленных хитрых и
жестоких  кознях, измышляемых королем Филиппом-Августом, и о страшных кровавых
событиях в Париже, Орлеане, Брэ-сюр-Сен, Немуре и городе Сансе. Он рассказывал
не красноречиво; и о мелком мучительстве, которым гонители донимали евреев, он
рассказывал  так  же подробно и многословно, как и о кровавых бойнях, и мелкое
казалось  крупным,  а крупное становилось звеном в бесконечной цепи. И снова и
снова  повторялся  припев:  "И они кричали: "Слушай, Израиль, господь бог наш,
господь един", - и их убивали".

    Странно  звучал  в  роскошном,  спокойном доме рассказ невзрачного рабби о
диких  событиях.  Рабби  Товий  говорил  долго и настойчиво. Однако дон Иегуда
слушал  его  с неослабным вниманием. Его живая фантазия в осязательных образах
рисовала  ему  то,  о чем говорил рабби. В нем пробудились собственные мрачные
воспоминания.  Тогда,  полтора  человеческих века тому назад, мусульмане в его
родной  Севилье творили те же дела, что сейчас творили христиане во Франции. И
те  тоже  набросились на ближайших "неверных", на евреев, и поставили их перед
выбором:  либо  перейти  в мусульманскую веру, либо умереть. Иегуда доподлинно
знал, что чувствуют те, на кого напали сейчас.

    - Пока  нам  еще  дали  приют  графы и бароны независимых земель, - сказал
рабби Товий. - Но миропомазанный злодей теснит их, и долго упорствовать они не
будут.  В  сердце  их  нет  злобы,  но  нет и доброты, они не станут воевать с
королем  Франции  ради  справедливости и ради евреев. Недалеко то время, когда
нам  придется  сняться с места, а это будет нелегко, ибо нам не удалось ничего
спасти, кроме собственной шкуры и нескольких свитков торы.

    Мир,  роскошь  и покой царили здесь, в прекрасном доме. Ласково плескались
фонтаны;   на  стенах  сияли  золотом  красно-лазоревые  письмена  возвышенных
изречений.  С  тонких,  бледных  губ  странно  мертвенного  лица  рабби  Товия
монотонно слетали слова. А дон Иегуда видел перед собой многих, многих евреев,
как  они брели, едва передвигая усталые ноги, и садились отдохнуть на обочинах
дорог, пугливо озираясь, не грозит ли откуда-нибудь новая опасность, и как они
снова  брались  за  длинные  посохи,  вырезанные  где-нибудь  по пути, и брели
дальше.

    Забота  о  франкских  евреях  занимала  дона Иегуду еще в Бургосе, и в его
быстром  уме  мелькали разные планы помощи. Но теперь, когда он слушал повесть
рабби  Товия,  в голове его сложился новый план, план смелый и трудный. Только
он  мог действительно помочь. Невзрачный рабби, который не просил, не увещевал
и не требовал, самым своим видом побуждал Иегуду действовать.

    Когда  на  следующий  день в кастильо Ибн Эзра пришел Эфраим бар Абба, дон
Иегуда  уже  принял решение. Дон Эфраим, тронутый рассказом рабби Товия, хотел
собрать  десять  тысяч  золотых  мараведи в фонд помощи преследуемым франкским
евреям;  сам  он  думал дать тысячу мараведи и пришел просить дона Иегуду тоже
внести свою лепту. Но тот ответил:

    - Изгнанникам  мало  поможет,  если  на  их насущные нужды мы дадим денег,
которых им хватит на несколько месяцев или даже на год. Графы и бароны, в чьих
городах  они  сейчас осели, не посмеют ослушаться короля и выгонят их, и опять
они  побредут,  не  зная куда, и снова попадут в лапы других врагов, и в конце
концов  будут  обречены  на  истребление.  Им  может  помочь только одно: надо
поселить их в надежном месте, откуда их не изгонят.

    Парнас  толедской  альхамы  был  неприятно  поражен. Если теперь, во время
священной  войны,  страну  наводнят  толпы нищих евреев, это повлечет за собой
дурные  последствия.  Архиепископ  опять будет натравливать народ на иудеев, и
вся  страна оправдает его. Толедские евреи образованны, богаты, воспитаны, они
приобрели  уважение  христиан; впустив в страну сотни, может быть, даже тысячи
франкских  евреев,  нищих,  не  знающих местного языка и обычаев, выделяющихся
среди  остальных  жителей одеждой и непривычными плохими манерами, изгнанникам
не поможешь, а только себя подвергнешь опасности.

    Но  Эфраим  боялся,  что  подобные  возражения  только  укрепят  неразумно
отважного Ибн Эзру в его намерении. Он придумал другие.

    - А  почувствуют  ли  себя  здесь франкские евреи дома? - сказал он. - Это
мелкий  люд. Они торговали вином, осторожно пускали в оборот деньги, они знают
только  жалкую  мелочную торговлю, мысль их работает робко, в крупных торговых
делах они ничего не смыслят. Я их за это не осуждаю. На их долю выпала бедная,
тяжелая  жизнь,  многие из них - сыновья тех, что бежали из немецкой земли или
даже  сами  пережили преследования немцев. Я не представляю себе, как освоятся
эти угрюмые, запуганные люди в нашем мире.

    Дон  Иегуда  молчал.  Парнасу казалось, что он чуть усмехается. Дон Эфраим
продолжал уже настойчивее:

    - Наш  высокий  гость  -  человек  благочестивый, пользующийся заслуженной
славой  ученого.  И  хотя  в  его  книгах очень глубокие и значительные мысли,
многое  в  н„м  неприятно  поразило  меня.  Я строже тебя, дон Иегуда, мыслю о
нравственности  и  соблюдении  заповедей,  но  наш  господин  и  учител