несчастье спутало мои мысли!.. Аллах, не украшает ли правителя доброта?
Нет?  Но тогда что же украшает?  Мудрость?  Ты прав:  надо быть жестоким,  а
казаться добрым!"
     - Да  наполнится чаша  твоей  судьбы,  благородный Эреб-хан,  милостями
шах-ин-шаха! - и Хосро-мирза залпом опорожнил чашу.
     Из  нижнего шара  часов  никто  не  пересыпал песок  в  верхний.  Время
остановилось.  Караджугай-хану оно не было нужно. Он никуда не поскакал и ни
с  кем  не  пил.  Крепко сжав  голову,  сидел он  на  полу в  покоях Гефезе,
угрызаемый совестью.  Неужели так низок Караджугай,  что спасал себя?  Видит
аллах,  нет!  Спасал имя шаха!  Но почему так горит в груди, словно отпил он
раскаленной лавы?  И  глазам больно,  будто попала в  них  слеза.  Завтра он
прибегнет к  откровениям корана,  чтобы  познать истину.  Сегодня он  жертва
сомнений, разъедающих душу, как ржавчина - железо.
     И Караджугай покорно выслушивал упреки жены,  хотя слова имели для него
сейчас значение дождевых капель, стекающих по стеклу.
     Ханум  в  отчаянии  всплескивала  руками.   О,   она  бы  нашла  способ
предупредить Лелу, они вместе помогли бы бежать прекрасному Сефи.
     Караджугай не отвечал.  Только два дня прошло,  как отказался совершить
он злодейство, а сегодня оно уже совершено. Два дня - два века!
     Гефезе, накинув на себя белую чадру, скорбно отправилась к Лелу.
     Стоял неумолчный гул.  "Тысяча бессмертных",  опустив копья, образовала
стальную  изгородь.  Сами  осатаневшие,  телохранители с  трудом  сдерживали
рвавшихся в шатровый город разъяренных мусульман, оглашавших рощу горестными
восклицаниями:  "Хай-хай!"  Слуги и евнухи оттесняли от шатров прорвавшихся.
Щелкали  бичи,  трещали палки,  оставляя на  спинах  ропщущих иссиня-красные
полосы.
     Стоны  в  шатре  Тинатин слились в  один  протяжный вопль,  заглушающий
наружный гул.  Разрывая на себе одежды,  царапая лица,  наложницы, не зная о
причастности шаха к  убийству мирзы,  голосили так,  словно их  разрывали на
части.
     Четыре  исфаханских  свечи  в  бронзовых  подставках  стояли  по  углам
возвышения,  покрытого голубым  керманшахом.  На  белых  розах,  принесенных
Гулузар,  лежал Сефи.  Тлен  еще  не  коснулся его,  блики свечей мерцали на
высоком лбу, и казалось - мирза погружен в глубокий сон.
     Гулузар предостерегающе прикладывала палец к  губам,  как  бы  моля  не
разбудить Сефи.  С сухими главами,  с белым лицом, она двигалась, как тень в
зеркале,  ничего и никого не видя.  А рядом,  забившись за груду мутак, весь
дрожа, смотрел на отца маленький Сефи.
     И вдруг он в испуге вскочил и бросился к Тинатин.
     А  Тинатин?  Она  словно окаменела.  Она не  чувствовала,  как Нестан с
распущенными  волосами,   по  грузинскому  обычаю,  и  в  темном  монашеском
балахоне,  подпоясанном грубым шнуром,  нарядила ее в траурное одеяние,  как
распустила густые косы, как смочила лицо ледяной водой:
     - Царевна Тинатин!  Тебя ли я вижу в таком отчаянии? Или ты забыла долг
перед несчастными сыновьями царевича Сефи?  Взгляни на  Гулузар,  взгляни на
маленького Сефи, что, цепляясь за твое платье, молит о защите! Или ты забыла
о  несчастных хасегах?  Вспомни,  как  шах  поступил  со  своими  сыновьями:
Ходабенде мирзой и Имам-Кули мирзой!  Он ослепил их раскаленным железом! Как
тогда убивались матери!  За  это шах и  их  покарал.  Не подвергай опасности
малолетних внуков.  Или  есть у  них  еще  защита,  кроме тебя?  Вспомни еще
Луарсаба, на кого думаешь его покинуть?
     - Где Зулейка? - едва шевеля губами, спросила Тинатин.
     - Я была у нее. Заперлась с Сэмом и на мой стук завопила, как безумная:
"Не  отдам,  не  отдам моего Сэма!  Чем  он  может повредить шаху?  Спасите,
спасите моего  сына!  Пусть царственная Лелу  защитит его!"  Не  помогли мои
уговоры,  не  переставая твердит:  пока ты  не  поклянешься защитить Сэма от
шаха, не выйдет.
     - Моя нежная сестра, пойди в дом к Зулейке, скажи: я осталась жить ради
детей. Пусть Зулейка без страха придет с Сэмом и... простится с любимым.
     Внезапно Тинатин отстранила подругу и резко отдернула парчовый занавес.
     У входа в шатер-дворец на высоком древке билось по ветру знамя Ирана, и
оранжевый лев  будто  грозил  саблей  обезумевшей.  За  Тинатин-Лелу  бежали
евнухи,  белые и  черные прислужники.  Они содрогались при одной мысли,  что
сейчас царь царей повелит казнить дерзкую, посмевшую забыть хоть на миг, что
шах Аббас не только "лев Ирана", но и тень аллаха на земле.
     Впереди толпы евнухов,  задыхаясь,  несся Мусаиб. Но было поздно. Тигры
уже  загремели цепями,  часовые сарбазы не  успели преградить путь  копьями,
растерянно отступили телохранители - и... Тинатин проникла в шатер-дворец.
     Она, столько лет трепетавшая перед шахом Аббасом, как травинка, сейчас,
представ перед ним, воплотила в себе всю силу человеческого гнева.
     - Кровожадный!  Зачем стал ты убийцей своей крови?! - Лицо ее покрылось
мертвенной бледностью,  но от того глаза стали еще более черными,  и  в них,
как в тучах, сверкнула молния. - Ты предал Иран. Кто будет царствовать посла
тебя?  Твои враги воспользуются твоим злодейством!  Чем? Скажи, чем мой сын,
так  нежно  любивший  тебя,   заслужил  такую  смерть?   Ты   струсил  перед
справедливым требованием правоверных выдать убийцу!  Вот,  вот он,  страшный
убийца! Смотрите на него! Смотрите сейчас! Завтра! В будущие времена! На нем
кровь сына,  безвинного и  прекрасного!  -  И  Тинатин ринулась на  шаха  и,
совершая немыслимое,  ударила его по щеке. - Я не страшусь твоей ярости, шах
Аббас! Я возненавидела тебя, тиран!
     И за долгую жизнь,  которую они прожили вместе,  они впервые как равные
посмотрели друг  другу  в  глаза.  Он  увидел  отражение  безмерной тоски  и
нарастающего бунта души,  которую не повернут больше к нему ни богатства, ни
пытки. Она - муку властелина, надругавшегося над своим величием.
     Не выдержав ее долгого взгляда,  он протянул к ней,  как за милостыней,
дрогнувшую руку.
     - Лелу!  Лелу!  Во имя аллаха,  не покидай!  Я отомщу!  Клянусь, отомщу
убившему нашего сына, наследника моего царства! Лелу!
     Лицо  Аббаса конвульсивно передернулось,  слезы потекли по  осунувшимся
щекам,  но  они вызвали в  ней отвращение.  Он  робко коснулся ее  траурного
одеяния - и она отшатнулась:
     - Прочь от меня!  Больше нет у тебя верной Лелу!  Я иду за своим сыном!
Ты не спишь,  мой мальчик!  Нет!  Нет!  Ты убит!  Но, Сефи, Сефи, ты слышишь
меня?!
     Мусаиб выступил из-за ковра и подхватил Лелу на руки.
     - Велик шах Аббас! - выкрикнул евнух, поднимая Тинатин и как бы прося у
неба заступничества.  -  Прости безумную!  Все проходит,  и это пройдет. Она
рабыня твоей любви, и она снова будет украшением гарема.
     Он  склонился перед оцепеневшим шахом и,  бережно неся  Лелу,  бесшумно
вышел...
     Но  Мусаиб  ошибся.  Лелу  больше не  была  покорной рабыней шаха,  его
любимой женой и  советчицей.  Была Тинатин -  грузинская царевна из династии
Багратиони,  вновь обретшая крылья гордости и жаждущая мести!  Она вырвалась
от  Мусаиба и  метнулась к  гудящей вокруг шатров толпе.  Словно скинув цепи
рабства, она неистовствовала, проклинала убийцу, требуя отмщения.
     Подстрекаемые Тинатин,  ринулись  к  ней  персияне,  и  огненные  волны
факелов заплескались вокруг  шатрового города,  как  вокруг  острова.  Яркий
свет,  раздвинувший  так  стремительно  черные  колонны  мрака,  подпирающие
звездные выси,  обрушился на  чучело  льва,  стоящего на  грубо  сколоченных
носилках, высоко поднятых дервишами.
     В  потоке колеблющегося света отчетливо вырисовывались фигуры полунагих
дервишей с  переброшенными через плечо звериными шкурами.  Длинные спутанные
волосы окаймляли их бледные лица,  словно вырезанные из кости,  и  падали на
обнаженную грудь. Каждый из четырех, одной рукой поддерживая носилки, другой
указывал на шатер-дворец и в экстазе выкрикивал:
     - О Аббас! О повелитель наш!
     - О шах-лев! Ты обилие милостей!
     - Ты, о лев избранный, рудник доброты и сострадания!
     - О лев, мы принесем в жертву твоего спокойствия свою жизнь!
     Простирая к  мрачному небу руки,  Тинатин осознала,  что  все эти люди,
ищущие с  пылающими факелами истину,  никогда не  обретут ее,  как не  может
обрести слепец красоту утраченного им мира.  Вес их возмущения был не больше
веса соломинки на чаше злодеяния.
     Они  сочувствовали повелителю,  они  славословили  его  имя,  -  и  они
растерзали бы того, кто осмелился бы назвать его убийцей! Они были не только
рабами его сабли, они были рабами его тени, - как тени аллаха на земле.
     Невольно  блуждающей взор  Тинатин  остановился на  носилках,  покрытых
траурным покрывалом.  Но что это?!  Громадный лев беспрестанно набирал лапой
пепел  и  посыпал им  свою  низко опущенную голову.  До  сознания Тинатин не
дошло,  что это чучело,  приводимое в действие невидимыми веревками, а дошло
то,  что это бесстыдство, граничащее с кощунством. И она захохотала, пальцем
указывая на льва.
     Очевидно,  Тинатин  выкрикнула еще  что-то  немыслимое,  что  мгновенно
приглушилось морем огней и  голосов.  Никто не  мог сказать:  слышал он  или
ослышался.  Но  и  того  сомнения было довольно,  чтобы мулла в  белой чалме
блеснул глазами,  вмиг свирепость исказила его матовое лицо,  и  он взмахнул
белым плащом.
     И тотчас дервиши подались назад с носилками,  чуть не уронив льва.  Шах
Аббас оказывал им  свое покровительство,  он  устроил для  них особые приюты
"ханга",  он  доверил им заповеди шиизма,  -  и  они,  пыльные и  загорелые,
проносили их  через пустыни Средней Азии,  по горным кручам,  переваливали с
ними  через  громадные высоты,  забирались в  самые  дальние углы  Персии  и
укрепляли веру  шаха  Аббаса,  веру  Ирана.  Сейчас  они  торопились вынести
священную для них эмблему из моря огней в море мрака, и звериные шкуры на их
плечах в  последний раз вспыхнули и потухли.  За дервишами последовали толпы
фанатиков, опуская факелы, подавляя вопли.
     Догорали  четыре  исфаханских  свечи.  Жены  шаха,  наложницы  и  ханши
расступились перед Тинатин.  Она взбежала на возвышение к трупу сына,  нежно
склонилась над ним,  проводя ладонью по лбу, словно силясь передать ему свое
тепло,  и  вдруг выхватила из-за пояса острый кинжальчик.  Одно лишь желание
переполняло ее:  умереть на  груди  Сефи  с  последним материнским поцелуем!
Нестан вскрикнула и повисла на ее руке.  Кинжальчик,  звякнув,  покатился по
ступенькам.
     Блекло-золотой прядью провела Нестан по своим глазам, обхватила Тинатин
и  увела ее.  И  Тинатин в порыве отчаяния прижалась к подруге и прошептала:
"О, ты со мной! Ты как дыхание родины!"
     Затрещала свеча у изголовья, и восковая слеза медленно скатилась по ней
и упала на белую розу.

     Шах Аббас,  грозный "лев Ирана", покорно сидел на молитвенном коврике и
следил неподвижным взглядом,  как скользит луч полуденного солнца по розовой
чаще,   не  оставляя  на  ее  поверхности  ни  пятен,  ни  трещин.  Мысль  о
несовершенстве человека вновь  привлекла его  внимание к  "Шахнаме",  но  он
отстранил книгу, ибо не хотел нарушать встречу с самим собой.
     Десять дней и  десять ночей шах Аббас не выходил из шатра-дворца.  Иран
выпал из  его поля зрения,  как четки из окоченевших пальцев.  Осталось лишь
это пристанище с погашенными светильниками.
     На третью ночь скорби он пребывал в полузабытьи,  не ощущая ни времени,
ни  пространства.  Неясный  свет  луны  скупо  освещал  голубые  керманшахи,
придавая вещам несвойственные им очертания. И из этих зыбких нитей серебра и
мрака возник призрак,  сделал несколько шагов и протянул собственную голову.
Откинувшись,  шах  Аббас  пристально вглядывался в  расплывчатые черты...  и
узнал...  Паата Саакадзе!  Он был в том же белом одеянии, как и в то роковое
утро казни.
     Шах  почувствовал,  как  могильный  холод  проникает в  него,  сковывая
движения.  Голова полуоткрыла глаза и зашевелила устами.  Предельным усилием
воли властелин выхватил ханжал и швырнул в призрак:  "Во имя аллаха, сгинь!"
Ханжал с разлета попал в высокую белую вазу, посыпались осколки.
     Начальник "тысячи  бессмертных" тревожно откинул  полу  шатра.  Взмахом
руки Аббас приказал ему удалиться.
     Грузины  продолжали угрожать ему  и  из  царства  теней.  Это  повергло
Сефевида в ярость и повернуло лицом к жизни.
     На  четвертый день  скорби он  продолжал распутывать сеть злых джиннов.
Гурджистан с  помощью неведомых чар оставался непокоренным.  В  сердце Ирана
застряла заноза - Луарсаб.
     Что только ни предлагал строптивцу он, шах Аббас, за отречение от веры:
трон Картлийского царства, лоно любви царицы его сердца, несметные богатства
и,  главное,  свободу!  Он все презрел,  все отверг.  Пленник,  он продолжал
оставаться врагом, постоянно угрожающим незримым мечом своего высокого духа.
Сторонники  Луарсаба  Багратиони,   а   их   немало  оставалось  в   Картли,
натравливали на Иран царя Русии,  сына зоркого патриарха.  Отводить разговор
об  освобождении царя-невольника становилось все  труднее.  А  кто  был этот
несгибаемый царь?  Брат  его  любимой Лелу,  которая осмелилась...  Да,  она
заслужила казнь,  но сама казнила его, шах-ин-шаха, грозу царей и народов! А
возлюбленной  женой  Луарсаба  была  хрупкая  Тэкле,  небом  предназначенная
удивить  века  величием своей  души,  рожденной в  непокорной Грузии,  в  ее
цветущих садах,  в  ее величавых ущельях,  в  снегах ее высот,  в  солнце ее
долин.  А  Тэкле -  сестра Непобедимого,  Георгия Саакадзе,  с  которым шаху
Аббасу тесно  на  одной земле!  И  Сефи,  неповторимый Сефи,  -  родственник
Георгия Саакадзе, "барса", вступившего в единоборство со "львом". Вот почему
кровь Сефи оживила жертву залога - Паата.
     На  пятую ночь  скорби шах  Аббас мрачно решил:  "Кошмар не  рассеется!
Настал  час  совершить прыжок  в  неизбежность.  Надо  вырвать  из  страшной
персидско-грузинской цепи звено, лишь одно звено, чтобы распалась вся цепь".
     На  седьмой день  скорби шах  Аббас  размышлял:  "Цепь  распадется,  но
останутся царства. Я убил Сефи, ибо для меня, шаха Аббаса, самый любимый сын
- Иран!  Не позаботься я о персидских землях,  ветер пустынь нанесет не одни
пески,  способные поглотить все деяния Сефевидов.  Афганцы,  узбеки и  турки
разорвут Иран,  как  шкуру барана.  Я,  шах Аббас,  меч пророка,  не  допущу
позора! Я сам истреблю врагов Ирана в пустыне! Не забуду и о Русии!"
     На  восьмую ночь скорби шах  Аббас склонился над  рисунком Реза-Аббаси,
изображающим пикник.  Под причудливым деревом Сефи наслаждался мягким теплом
исфаханской  ночи,  любуясь  Гулузар,  сидящей  в  отдалении  с  миловидными
музыкантами.  Прислужник наполнял чашу  Сефи ширазским вином,  на  подносике
изысканно были разложены груши;  отблески двух светильников падали бабочками
на зеленую траву.  Все располагало к созерцанию загадочной природы,  но Сефи
не отводил взора от Гулузар, - он любил жизнь.
     Шах Аббас с  необычной нежностью вглядывался в чудное лицо сына:  в его
продолговатых глазах отражался тонкий ум,  и  на губах играла улыбка.  А как
шел ему тюрбан со страусовым пером,  как ловко индийская шаль обтягивала его
стройный стан, как небрежно умел он накинуть на плечо узорчатый кафтан. Нет,
искусный шах-неваз не польстил на этот раз "льву Ирана",  он запечатлел Сефи
таким, каким он был.
     "Сефи,  достойный наследник трона Сефевидов! Кто дерзнул поднять нож на
кровь шаха Аббаса?  Кто рискнул перейти границу дозволенного?"  -  Шах Аббас
стиснул губы,  чтобы подавить стон.  Выражение ярости исказило его  лицо,  а
пальцы судорожно сжали рукоятку сабли.  Бисмиллах, он сам займется Казвином!
Не забудет и о Булат-беке!
     На  девятый день скорби шах Аббас погрузился в  глубокое раздумье.  Дни
Решта внесли в  сокровищницу его  чувств черные и  желтые камни,  они  резко
выделили перемешанные там раньше рубины и алмазы,  бирюзу и сапфир. Он, царь
царей,  был  жалок,  подавлен,  унижен!  Теперь  настал  срок  вышвырнуть из
сокровищницы желтые  и  черные камни.  Он  возвращался к  бирюзе и  алмазам,
рубинам  и  сапфирам.  Подлинной его  сущностью было  величие,  и  он  вновь
собирался прибегнуть к  нему.  Но  его величие не могло простить и  минутных
слабостей,   которые  так  открыто  проявились  в  человеке  Аббасе.   Мечом
властелина он возжелал напомнить, что он тень бога.
     На  десятую и  последнюю ночь скорби шах  Аббас размышлял о  слабости и
силе,  наметив создать два их убежища. Он повелел принести для него траурное
одеяние и  убрать парчовое и  шелковое.  Лишь  на  среднем пальце оставил он
карбонат -  "царь царей",  долженствующий напоминать смертным о том, что шах
Аббас -  Сефевид. Он еще раз приложил платок к глазам и отбросил его. Печаль
сердца уступала место энергии ума.
     В полдень он вышел к ханам,  величественный и бесстрастный, поднялся на
возвышение и  властно вскинул руку,  как бы  посвящая свои слова аллаху.  Он
пожелал говорить!
     Еще за час до этого в  шатровом городе,  как в Давлет-ханэ,  флейтисты,
барабанщики и трубачи играли встречу.  Услышав призывные звуки,  Хосро-мирза
просиял: "Слава аллаху, шах Аббас воскрес!"
     Передатчик повелений посетил и  других придворных ханов.  Сейчас они  -
Караджугай-хан,   Эреб-хан,   прибывший  из  Курдистана  Ага-хан,   Иса-хан,
Салар-хан,  вернувшийся Юсуф-хан - с трепетом взирали на шаха, изумляясь его
спокойствию.  Ни один след пронесшегося урагана не запечатлелся на его лице.
Жестокость тигра была дуновением ветерка по сравнению с  его жестокостью,  и
он  начал говорить так,  будто продолжил разговор,  прерванный накануне.  Им
оставалось лишь покорно внимать властным словам.
     - Два убежища,  ханы,  намерен я создать здесь, у большой воды: убежище
силы и  убежище слабости,  -  неторопливо проговорил шах,  не  повышая и  не
понижая  голоса.  -  Место,  где  был  злодейски  умерщвлен  наследник трона
Сефевидов, ангелу подобный Сефи, объявляю священным. Длинной каменной стеной
пусть будет огорожено место,  где пролилась кровь шаха Аббаса.  Отныне - это
убежище  свободы!   Пусть   каждый   провинившийся  будет   в   бесте   Решт
неприкосновенен! Пусть каждый бедняк найдет здесь приют, одежду и еду. Алла!
     - Иялла! - подхватили умиленные ханы.
     - Ага-хан,  ты прибыл вовремя!  Тебя ждет в  Казвине благодарный мне за
мудрое решение Булат-бек. Скажи ему: он доверчиво может передать тебе первые
деньги,  тафахот хамал, которые уже собрал в свою пользу у казвинцев. На это
золото будет воздвигнуто в  память Сефи-мирзы убежище свободы,  а  содержать
его и впредь будет Булат-бек. И пусть помнит слишком старательный Булат-бек:
если утаит хоть медную монетку весом в  пух голубя,  будет укорочен ровно на
одну голову! Иншаллах!
     - Иншаллах! - согласились ханы.
     - Юсуф-хан,  ты  прибыл вовремя!  Доходы Казвина,  причитающиеся трону,
Булат-бек будет передавать тебе так же  непрерывно,  как он  дышит.  На  это
золото ты,  по моему повелению,  будешь осуществлять убежище силы -  строить
Ленкоранскую дорогу.  И  пусть помнит поспешный Булат-бек:  если  утаит хоть
медную монетку весом в  пух  голубя,  будет укорочен ровно на  одну  голову.
Иншаллах!
     - Иншаллах! - эхом отозвались ханы.
     Хосро-мирза и Иса-хан незаметно переглянулись.  В воздухе пахло кровью,
надо  было  соблюдать предельную осторожность,  с  тем  чтобы  не  отнять  у
Булат-бека первенства в игре: или золото, или голова.
     Шах Аббас оставался неподвижен,  как всадник,  высеченный в скале Некше
Ростем.  Лишь рука,  то  повелительно вскинутая,  то  плавно скользящая,  то
гневно устремленная вперед, подтверждала значение его слов.
     - Если медведь подошел к  одному краю водоема,  лев должен не  опоздать
подойти  к  другому.  Иншаллах!  Я  предотвращу опасность и  протяну военную
дорогу  Ирана  туда,  куда  указывают  конц