ить коня  в  степи,  полет орла
пресечь стрелой,  но  не взнуздать судьбу ни окриком,  ни угрозой.  Пришли в
году  тысяча  пятьсот  семьдесят девятом с  Дона  казаки  и  взамен  Терской
крепости врубили в устье Терека укрепленный городок Тюмень,  или Терки. И не
мог уже босфорский ятаган сдержать наших коней.  Вот и  выходит:  мы  горы к
Руси придвинули.
     - Сказывал мне  еще пятисотенный,  что-де  тому,  почитай,  шестнадцать
веков спустя после явления...
     - Да ну тебя к  лешему!  -  вскрикнул Среда.  -  Вот цепкий!  Да казаки
задолго до Христа оседлывали беса.  Як выскочит из преисподней,  да выхватит
хвост свой,  да  зачнет горы,  будто шашкой,  хлестать,  -  аж дым из камней
повалит. Тут казак и хвать беса на аркан да башкой в дымящую дыру, и як даст
пинка в зад - не поминай лихом!
     Казаки дружно захохотали. Меркушка сидел насупившись.
     - Ты,  стрелец,  не перечь,  куды царям до вольных казаков!  -  смеялся
Каланча.  -  Цари как начнут друг к  дружке послов засылать да  парчой глаза
слепить. А казак без хитрости: захотел - ты цел; захотел - хлоп на прицел!
     - Ладно,  -  отмахнулся Меркушка,  -  расписал дугу,  а конь - серый! А
врагов Руси ты чем потчевать будешь? Медом?
     - Для врагов Руси у нас пощады нет. А только зипуны у нас серые, да умы
бархатные,  - наставительно проговорил Каланча, носком сапога вороша золу, -
потому и  нет  для  казака ближе друга,  чем гурда вострая и  пищаль бойкая.
Ходил я с ними на сине море,  на Черное, охотиться, на Кум-реку, на Кубань -
ясырей добывать, на Волгу-матушку - рыбку ловить, под Астрахань, на низовье,
- за добычею, в Сибирь - пушистых зверей пострелять.
     - В  Сибири,  сказывают,  медведь в  татарской шапке лапой мед со звезд
сгребает.
     - Эге,  сгребает... Мой прадед бачил... - И хорунжий бочком перекатился
на левую сторону.
     Меркушка спокойно переложил пищаль на правую сторону.
     Хорунжий обозлился:
     - Да что ж така за цаца? Пальцем не тронь! Уж пищаль твоя не заворожена
ль накрепко?
     - Заворожена...  как прилажусь да садану огнем, так с медведя татарская
шапка сиганет зайцем.
     Казаки  захохотали так  дружно,  что  и  Меркушка,  не  выдержав,  тоже
прыснул.
     Выпили еще, крякнули, Вавило провел по усам.
     - Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху цехинов отмерю.
     - Не продается,  - Меркушка переложил пищаль на другую сторону. - В ней
душа, а не железо. Она - звезда путевая. А кто сворует, сшибу!
     - Вот навалился, бесов сын! - хорунжий приветливо взглянул на Меркушку.
     Меркушка ударил шапкой о колено, сбивая пыль.
     - К воеводе пора... Челом бью!
     - На доброе здравье! - пожелали казаки.
     Белый  поднялся  на   вышку  и,   словно  степной  орлик,   стал  зорко
всматриваться в темнеющую даль.
     Кликнув стрельцов,  Меркушка подошел к своему вороному Ховану, подтянул
подпруги и  одним  махом  взлетел  на  седло,  под  которым синел  чепрак  с
двуглавым орлом.
     По две в  ряд лихо следовали за Меркушкой десять стрельцов.  Со стороны
моря  низко летела оранжево-красная птица.  "Жар-птица!"  -  решил Меркушка,
взмахивая нагайкой.  -  От  каспицкой волны в  полет ринулась,  а  до Москвы
крылом не достанет. Широка Русь, в четыре неба строится..."

     Медный загар ровно лег на лицо боярина, жаркий ветер подсветлил бороду,
а вторая склада на переносице являла ту озабоченность, которая охватила Юрия
Хворостинина, как только он принял в Терках булаву воеводы.
     Воеводствовать на Тереке - это не то, что в Володимире иль Новгороде. И
там дел с  полный короб,  а здесь и дух перевести некогда.  Лишь утвердилось
Московское царство в  устьях Волги,  как открылись перед ним ворота пестрого
Прикавказья.  Князья и ханы ссорились друг с другом,  терпели от крымцев,  а
как почувствовали мощную поступь России,  бросились с просьбами кто о союзе,
кто  о  свободной торговле в  Астрахани,  кто  о  подданстве.  И  незаметно,
волею-неволею затягивается Русия все далее и далее на Восток,  к Кавказу,  а
теперь, почитай, и за него.
     Правда,  вначале,  при  Василии Третьем,  а  там  при Иоанне Четвертом,
Москва  и  посохом  стукнуть не  успела,  как  у  самого  Кавказского хребта
появились казаки.
     Но теперь строго следила за ними,  чтобы не озорничали и царскому имени
позора не  чинили,  не давали бы повода для речей мерзких,  что-де воровские
люди по Руси разбрелись...  А станут казаки и впредь выгодно открывать новые
пути для просторов царства и торговое и ратное дело соблюдать, помощь Москва
окажет ядрами, свинчатными и железными, да и порохом тоже.
     Но  не  легко воеводе Хворостинину держать в  крепкой руке  Терки.  Люд
здесь непокорный,  гулящий.  Беглые казаки с Днепра,  Дона - их не утеснишь,
силком не возьмешь.  Берендеи!  Бродники!  Вольница -  перекати-поле!  И  за
черкесами гляди здесь на линии в оба, не только саблю из ножон, усы утянут -
не заметишь!
     Богатое  убранство  дома  воеводы  показывало  степень  состоятельности
государства. И хоть не оправилась еще Москва от потрясений Смутного времени,
дом воеводы славился старинной утварью,  взятой из запасов московских хором,
и персидскими коврами.  Справа от кресла,  обитого алым бархатом,  покоилось
знамя воеводства: на белом поле святой Георгий, пронзающий дракона копьем, -
герб  царствующего города Москвы;  а  в  верхнем углу под  синим гребнем гор
изгибающаяся река.  Слева,  на поставце, возлежали на багряной парче регалии
воеводы:   булава-жезл  -   позолоченное  яблоко  на  черене  -  и  палаш  в
вызолоченных ножнах, усеянных бирюзой, рубинами и яшмой.
     Хворостинин задумчиво  прошелся  по  горнице,  остановился у  окна.  За
воеводским двором виднелись на площади длинные пушки -  "гауфницы", по бокам
стояли  тяжелые  половинные  картауны  -   крепостные  орудия.  Подальше  за
деревьями простиралась деревянная стена и  высились башни,  щедро снабженные
большими и малыми пушками.  Три приказа в Терках под рукой его, воеводы, и к
каждому приставлено по  пятьсот стрельцов.  Сила!  И  всего в  полуверсте от
морского пути в Иран.
     Погруженный в  размышления воевода  подошел  к  столу,  покрытому  алым
сукном,  положил бархатную подушку на  скамью,  уселся,  высвободил из груды
свитков серебряную чернильницу, вооружился гусиным пером, придвинул послание
думного дьяка и стал подчеркивать места особо важные:
     "...аглицким купцам,  в  Персию  следующим,  препятствий не  чинить,  а
ссылку производить:  какой  товар везут и  польза какая от  них  Московскому
царству..."
     Вошел дежурный стрелец,  сказал,  что пятисотенный дожидает за порогом.
Воевода утвердительно махнул рукой: "Введи!"
     Овчина-Телепень-Оболенский перенял от прадедов,  именитых бояр,  ведших
свой род от Рюриковичей и впавших в немилость при Грозном,  величавую осанку
и ратную доблесть.  Владел он землей под Истрой, где любил зимой обкладывать
медведя в берлоге,  а летом ходить босиком,  взбираться на высоченные дубы и
отпиливать засохшие ветви,  причудливо черневшие на  светлом фоне неба,  или
водить по реке между плакучими ивами плоскодонку. Отсутствие золота, которым
владели его прадеды,  привело его на стрелецкую службу,  любовь к приволью -
на Терскую линию.  Сейчас, прослышав, что в Черкесских горах туры, он пришел
просить воеводу отпустить его с партией стрельцов на знатную охоту.
     Вошел  Лев  Дмитриевич независимо и  отдал поклон почтительный,  но  не
слишком низкий.  Наряд его не  отличался роскошью,  но рукоятка сабли горела
сапфирами и рубинами.  Он бегло взглянул на рукописные книги в переплетах из
свиной кожи, задержал взгляд на кольчуге с наручами из тонких колец и бармах
и, по приглашению воеводы, опустился на скамью, крытую ковром.
     Блики   от   узорчатой  лампады  падали   на   старинный  образ   Спаса
Нерукотворного.  Подавшись в  полумглу,  Хворостинин выслушал жаркую просьбу
пятисотенного, подумал и отказал: "Не до туров!"
     Овчина-Телепень   нахмурился:   "надобно  поразмяться",   и   затеребил
коричневатые усики, смешно оседлавшие его верхнюю губу.
     Воеводе пришелся по  сердцу порывистый начальник пяти  сотен стрельцов.
Властно хлопнул в  ладоши,  приказал слуге  подать  две  братины с  вишневым
медом.  Запенились  заздравные  сосуды.  Не  успел  Лев  Дмитриевич прочесть
надпись, вьющуюся вокруг братины: "Питие во утоление жажды человеком здравие
сотворяет,  безмерно же  вельми повреждает",  и  прикоснуться к  заманчивому
напитку,  как за  белой завесой послышался конский топот,  крики караульных,
зычный голос Меркушки, чьи-то голоса, чужеземная речь.
     Вбежал сотник, стараясь не бряцать саблей: - Прикажи принять, боярин...
Из земли Иверской, от грузинцев гонец!..
     Удивленно приподняв бровь, Хворостинин приказал подать другой кафтан.
     Любопытствуя, Овчина-Телепень поспешил за дверь, встретить гонца.
     В парчовом охабне с широкими на груди застежками,  украшенными жемчугом
и золотыми кисточками,  боярин казался еще шире в плечах.  Держась чинно, он
усадил Омара и напряженно стал вглядываться в послание так полюбившегося ему
в Москве свитского дворянина, грузина Дато.
     В  черной чохе,  с шашкой в черных ножнах,  с черным кинжалом на черном
поясе,  верный слуга княгини Хорешани принес с  собой,  казалось,  тень того
мрака,  который окутал  сейчас грузинскую землю.  Сурово сомкнув губы,  Омар
устремил на  воеводу взор,  отражавший скорбь  и  притаившуюся досаду.  Живя
раньше в  Терках,  он  полюбил русских за широту души,  за грустные напевы и
бесшабашную удаль.  Не  без труда в  течение трех лет учился он  изъясняться
по-русски  и  легко  привык  к  тульскому  ружью,  сменившему потемневший от
времени лук в мохнатом чехле за плечом.
     Приглашенный   воеводой   на   беседу   пятисотенный  слушал   перечень
неслыханных надругательств.
     Затем Омар зачитал по-татарски текст послания:

     - "...Нечестивые персы,  боярин, опустошили Картли-Кахетинское царство,
вонзили когти в  сердце страны -  Тбилиси.  Один лишь верный сын отечества -
наш  полководец Георгий Саакадзе -  продолжает вести  с  ними  неравный бой.
Рассчитывал он  на  приход  к  нему  грузин-горцев,  отважных  хевсуров.  Но
Хосро-мирза,  вероотступник,  раб  шаха Аббаса,  почуяв для себя смертельную
опасность,  стремительно,  с  помощью предателей-князей,  успел проникнуть в
ущелье Арагви,  закрыл тысячами сарбазов все  проходы в  Хевсурети и  оцепил
горы смертельным кольцом. Георгий Саакадзе говорит: победа возможна, но путь
к ней - путь в Хевсурети.
     Больше воздуха необходимо нам прорваться в Хевсурети, освободить горные
тропы.  Тогда  хевсуры хлынут  лавиной вниз,  сметут врага  и  соединят свою
конницу  с  конницей  Георгия  Саакадзе.   Но  у  персов,  закрывших  сейчас
Хевсурети,  огненный бой и  намного превосходящая нас,  грузин,  сила.  Одна
отвага и один клинок против тысячи тысяч мушкетов бессильны!
     Обращаюсь к тебе,  боярин,  с великой просьбой: снаряди и отпусти к нам
для боя за Хевсурети стрельцов с огненным боем.
     Спеши,  боярин,  с  воинской помощью.  Сегодня ты  меня одолжишь мечом,
завтра -  я тебя.  Волею судьбы наши земли стали сопредельны.  Лишь снеговая
гора разделяет нас.  Быть может,  недалек день,  когда и  гора раздвинется и
соединит нас  навек  большая дорога.  Тогда  и  слава  дней  наших останется
славой,  а позор -  позором.  Я не стращаю тебя,  ты мне и в стольной Москве
представился витязем,  я призываю тебя на справедливое и святое дело. Выкажи
ныне веру свою во Христа, храбрость, мужество и братскую любовь!
                                   Руку приложил в Иверии, охваченной огнем,
                                                          верный тебе азнаур
                                                           Дато Кавтарадзе".

     Хворостинин старался трезво  взвесить каждое  слово,  но  послание было
начертано кровью и отзывалось сердце как набат.  Полный раздумья, он спросил
гонца по-татарски,  что  должен тот  добавить еще к  посланию?  Омар в  знак
уважения встал,  поклонился и, к удивлению боярина, медленно подбирая слова,
заговорил по-русски:
     - Сиятельный воевода,  я  простой слуга,  слово -  не  мое  оружие,  но
дозволь сказать:  мой  господин Дато не  обыкновенный азнаур.  Он  "барс" из
прославленной дружины нашего полководца Великого Моурави - Георгия Саакадзе.
Если он  обратил к  тебе свое слово,  значит,  считает тебя на Тереке первым
витязем,  для  которого совесть не  придорожная пыль.  Отважный азнаур  Дато
ведает  о  вашем  союзе  с  шахом  Аббасом и  ручается честью  не  задержать
стрельцов,  как только персы будут отбиты с подступов Хевсурети. Возле тебя,
сиятельный воевода,  белеет  твое  знамя,  на  нем  святой  Георгий поражает
дракона.  Святой Георгий и у нас,  грузин,  -  высший покровитель. Витязь не
может объехать поле  битвы и  не  откликнуться на  зов  единоверного витязя,
бьющегося с  многочисленным врагом.  Таков  закон наших гор,  закон и  твоих
равнин, боярин. Пусть черная тень не омрачит твое знамя!
     Дивился  Хворостинин,  как  ловко  овладел грузин  премудростью русской
речи,  словно по-писаному читал,  -  видно,  близкий человек дворянину Дато.
Хворостинин изучал, как книгу, лицо гонца. Оно было строгое, являло человека
слуговатого и  терпеливого,  в разуме острого.  Да и волосы,  весьма черные,
будто смола, являли тайны хранителя.
     Порасспросив гонца еще о многом: какие ханы вторглись в Картли, а какие
в Кахети? Много ли тысяч наслал шах Аббас? Где сейчас, кроме берегов Арагви,
легла черта битвы?  Ломят ли  все  преграды персы пушечным огнем или  только
горные?  Какие  города уцелели,  а  какие для  прохода остались свободны?  -
воевода  поднялся.  Он  приказал  вдоволь  накормить гонца,  попотчевать его
брагой,  дабы  отогнать от  ложа  злые  мысли,  и,  промолвив:  "Утро вечера
мудренее", отпустил гонца.
     Меркушка,  Бурсак и Овчина-Телепень-Оболенский вопросительно уставились
на воеводу.  Как бы невзначай,  Хворостинин взял с  поставца тяжелую булаву,
провел  рукой  по  позолоченному яблоку  и,  ничем  не  обнадежив,  отпустил
Меркушку и военачальников, наказав сойтись у себя назавтра в полдень.
     Приближалась глубокая ночь.  До  третьих петухов рукой  подать.  Дважды
догорали свечи. А воевода, полный размышлений, все ходил и ходил по горнице.
Разве  мог  он  послать на  выручку грузин  воинскую рать?  Нарушить царское
повеление,  переступить волю  патриарха?  Царь  персиян  Аббас  находится  в
совершенном согласии с государством Московским,  как сказал воеводе Терскому
сам Филарет,  а  царь Михаил Федорович добавил в  угоду отцу,  что не  может
вспомоществовать  ныне  грузинским  царствам,   ибо  не   разделался  еще  с
ясновельможными панами  и  немецким злым  рыцарством,  стоящим  за  них.  За
нарушение высочайшего наказа не  токмо булаву,  но и  голову враз потеряешь.
Он, воевода на Тереке, лишь слуга царя и первосвятителя.
     В  раздумье Хворостинин вынул  палаш  из  ножен.  На  стальной полосе с
правой стороны горела наведенная золотом славянская надпись:
     "7132 г.  (1624).  Государь царь и  великий князь Михаил Федорович всея
Руси пожаловал сим палашом воеводу Юрия Богдановича Хворостинина".
     Воевода  приложил ладонь  к  лезвию,  точно  хотел  прикрыть милостивые
слова,  и  перевернул палаш.  С левой стороны стальной полосы золотом же был
выведен девиз:  "Скажи,  если сердце твое не дрогнуло".  И  воевода согласно
кивнул  головой:  если  клинок  держит  рука,  то  ее  поддерживает  сердце.
Припомнилась ему  и  поговорка черкесов:  "Длинное сердце  -  длинная шашка,
короткое сердце - короткая шашка". А разве сердце его не дрогнуло?
     Сегодня нечестивые агаряне бесчестят удел иверской богородицы,  завтра,
чего  доброго,  посягнут на  астраханского орла.  Сегодня Россия  занята  на
западных рубежах, а позволить персам отторгнуть грузинские земли, что станет
завтра, когда Россия в силах будет повернуться к восточным рубежам?.. Дельно
пишет дворянин Дато:  гора с  горой не сойдется,  а не народ с народом.  Что
сулит будущее? Повито оно туманом. Но будущее, как река из истоков, вытекает
из настоящего.  Задор от шаха Аббаса идет,  а не от грузинцев. А издевка над
крестом на  карталинском или  кахетинском храме  разве не  кажет издевку над
крестом на  Успенском соборе  или  Покровском храме?  Утро  вечера мудренее,
пусть обе стороны воеводского палаша сохранят одно значение...
     Задолго до полудня собрались у воеводы Меркушка, хорунжий Вавило Бурсак
и Овчина-Телепень-Оболенский.  А под окном набилось стрельцов до отказа: что
ответит воевода гонцу?
     - Не   пустит  на  супостатов,   -   мрачно  обронил  пятисотенный,   -
высокоумничает боярин!
     - Не лететь соколам, не бить уток! - уныло согласился Меркушка. - А мне
невтерпеж, словно огня хлебнул.
     Хорунжий  закрутил  оселедец  за  левое  ухо  и   проговорил  не  то  с
лукавством, не то с сожалением:
     - Во казачий круг не хаживал воевода и  с  нами,  казаками,  не думывал
думу.  А  еще:  доля не  свитка -  не  сбросишь,  а  пищаль не  жнитво -  не
выпросишь! Так-то, стрелец! - и подмигнул Меркушке.
     Вышел воевода хмуро,  в  становом кафтане,  на  зарукавьях жемчуг;  под
остроносыми чоботами,  подбитыми  мелкими  гвоздиками,  заскрипели половицы.
Кинул взгляд в окно,  не спеша подошел к поставцу,  взял палаш,  выдернул из
ножен,  повернул на одну сторону,  потом на другую.  Оборотился к троим, но,
словно не видя их, громко, в крик, пробасил в воздух:
     - О ты,  царь вселенной, премудрое слово, даруй победу над врагами, как
некогда даровал благочестивому и великому Константину!
     - Чуем победу, батько! - обрадованно подтвердил хорунжий.
     Как ушатом холодной воды, обдал его взглядом Хворостинин. И еще громче,
чтоб за окном услышали:
     - Пошто  лаешь?   Я  о  победе  молвлю  над  варварскими  людьми,   над
разбойными,  что  делу  государеву  измену  творят.  Непригоже  царя  нашего
самодержца  с  аббас-шаховым  величеством ссорить.  Непригоже  бесчестить  и
патриарха, первосвятителя московского. А посему...
     Пятисотенный прикусил губу, кровь ударила в лицо. Мысленно вырвал палаш
из мясистой руки Юрия Богдановича и  мысленно же полоснул его промежду глаз.
А  Меркушку потянуло скинуть с  застылых плеч  стрелецкий кафтан,  скомкать,
швырнуть под воеводские чоботы: пусть, пес тароватый, топчет его серебряными
скобами каблуков! А самому натянуть дерюгу и сигануть за гребень. Для келаря
клеть, а не для Меркушки.
     Сдвинув нависшие над ледяными глазами брови,  боярин, не разбавляя речь
сладкой водицей, сухо заключил:
     - А посему:  в помощи грузинцам отказать. Гонца же без ответной грамоты
отпустить  восвояси,   -  и,  вскинув  руку,  точно  стремясь  не  допустить
прекословия, подозвал пятисотенного.
     Овчина-Телепень мрачно взглянул в глаза воеводе.  Точно щитом -  булат,
отразил Хворостинин тяжелый взгляд  и  сказал,  чеканя  слова,  как  монету,
громко, но чуть теплее:
     - Ты, Лев Дмитриевич, на туров за горы собирался?
     - Собирался.
     - Не держу.  Бери Меркушку с собой,  а то у десятского под пятами будто
уголь  раскаленный.  Две  сотни  ездовых стрельцов из  своих  сам  снаряди с
толком.  В колокола не бей, выступай без звона спопошного да без шума, чтобы
государеву имени никакого бесчестья не было.
     - Уразумел, боярин.
     - Чаю,   уразумел,   что  охота  твоя  тайная?   Дабы  иным  стрелецким
начальникам,  кои на Тереке остаются на страже, обидой не показалось, что не
они, царевы слуги, а ты, слуга царев, на гребень вышел.
     - За милость благодарствую!
     - Иссеки туров вдосталь и  ребра им  поизломай,  дабы  глядели отныне с
опаской и страхом на московский самопал! - И Хворостинин палашом прикоснулся
к плечу пятисотенного, точно благословлял его на ратный труд.
     Отлегло от сердца у Меркушки: хитро задумал боярин!
     П