чувств
поникла на могучем плече.
     "Кто  хорошо танцует менуэт,  тот  все  делает хорошо".  Церемониальный
танец на  редкость удавался де  Сези.  Каждый его  шаг отличался плавностью,
каждый  поклон  -  чопорностью  и  торжественностыо.  Прекрасный  способ  за
медлительностью танцевальных движений скрывать быструю смену мыслей.
     После  четвертой  фигуры  наступили  финальная  пауза.   В  канделябрах
догорали свечи,  бросая  мертвенно-бледные  отблески на  гобелен с  турецким
сюжетом.  Музыка замирала.  Как  после поединка еще раз взлетают шпаги,  так
взлетали смычки,  отсекая секунды ночи.  Гости расходились. Дамы в платьях с
длинными  рукавами,   с  двойными  буфами  и  открытыми  шеями,  украшенными
ожерельями,  поддерживаемые кавалерами  в  широкополых  шляпах  с  плюмажем,
спускались по широкой белой лестнице в зеленоватую полумглу.
     Но Эракле словно попал в оцепление,  Хозрев-паша,  посмеиваясь, убеждал
Афендули,  что раз он так редко ходит в гости,  то должен уйти последним. Де
Сези присоединился к  нему и  стал с увлечением расписывать мраморный рельеф
"Венера и  Амур с  дельфином",  который он видел в увеселительном замке Анэ,
ранее принадлежавшем Диане де Пуатье, фаворитке двух королей - Франциска I и
Генриха II. "Представьте, - восторгался граф, - отца и сына!"
     Женщины дома Афендули пошатывались от усталости.
     Заза,   теребя   усики,   подозрительно  косился   на   лоснящегося  от
удовольствия франка, а отец Елены, купец Иоанн, просто-напросто шепнул зятю:
     - Господи помилуй, уж не хотят ли франки пленить нас? Может, убежим?
     Боно подошел к графу и что-то шепнул.  Де Сези поспешил в приемную.  От
стены отошел Клод Жермен и приблизился к де Сези:
     - Концы в воду...
     Вскоре де Сези возвратился и  с приветливой улыбкой вновь приблизился к
Эракле,  принося извинение в том,  что проявил себя эгоистом; он так надолго
задержал столь приятного гостя.  Но  у  них  есть  общий интерес -  любовь к
антикам.  О, эта благородная страсть! Он сочтет за честь навестить любезного
Афендули, как только монсеньер пожелает принять его.

     Уже совсем рассвело,  когда Елена,  откинувшись в  носилках на подушки,
последовала примеру матери и  тут  же  задремала.  Эракле и  его  брат тоже,
прикрыв  глаза,   покачивались  в   носилках.   Заза  и  Ило  ни  при  каких
обстоятельствах не путешествовали иначе,  как только на конях.  Разве они не
грузинские князья?
     Но...  почему  приторное вино,  противоестественно отдающее апельсином,
которое они в таком количестве поглотили, отдает теперь во рту запахом гари?
     - Ило, не кажется ли тебе, что назойливый дым слишком щекочет ноздри?
     Ответа  не  последовало.   Внимание  Ило  было  приковано  к  человеку,
стремительно  бегущему  им  навстречу.  Но  кто  это?  Султанский  скороход?
Человек-ветер?  Бесноватый?  Или  шут?  Ило не  верил своим глазам.  Это был
Ахилл, взлохмаченный, измазанный сажей.
     Помогая Эракле выйти из  носилок,  Ахилл,  глотая слова,  рассказывал о
происшедшем.
     - Что? Что говоришь ты, Ахилл?
     - О  господин мой Эракле!  Горе!  Белый дворец разгромлен.  Нет у  тебя
больше твоих богатств!..
     - Что слышу я, мой верный Ахилл?! Значит, пока разбойники держали нас в
плену, их рабы...
     Эракле улыбнулся:  "Я так и предвидел, нельзя требовать от волка полета
орла,  от  низменных -  возвышенного.  Непременно скажу об  этом  прекрасной
госпоже Хорешани..."
     Настойчивые мольбы Заза и Ило, уговоры Иоанна - все было тщетно: Эракле
отказался  тревожить Георгия  Саакадзе  и  приказал  следовать дальше.  Тихо
покачивались передние носилки, в них, покашливая во сне, спали мать и сестра
Арсаны...
     Внезапно впереди послышался крик:  "Господи помилуй!" Слуги,  задрожав,
чуть не опрокинули носилки.
     Соскочив на  землю,  Елена,  еще не осознав,  что произошло,  впилась в
начертанные головешкой слова. Рядом, тяжело дыша, уже стояла ее мать. Был ли
перед  ними  обломок белого мрамора или  зияла бездна?  Раскаленной докрасна
вдруг   показалась   надпись,   сделанная   Арсаной,   немыслимая  в   своей
бесчеловечности:  "Тебе,  о  мать,  месть моя за то,  что родила меня!"  Две
женщины словно окаменели, и потому ни одна слеза не блеснула в их глазах.
     - О госпожа! - шептал слова утешения Ахилл. - Да будет над тобой защита
святой девы! Мальчики здоровы, они ждут тебя...
     Лишь  теперь  Елена  осознала  всю  глубину  ужаса,  постигшего ее,  и,
вскрикнув,  рванулась вперед,  словно от ее порыва могли исчезнуть мраморные
призраки злодеяния.
     - Иди поспи,  мой верный,  -  прервал Эракле возбужденного Ахилла, - ты
едва стоишь на ногах. Я терпеливо буду ждать разъяснений, но то, что вижу я,
уже звучит справедливым приговором содеянному.
     Не  успел Ахилл отступить и  на  два шага,  как повалился у  кипариса с
обломанной верхушкой и тотчас заснул.
     Из тупика через дверку понуро возвращались слуги. Они окружили Эракле и
Иоанна и  сбивчиво поведали о  случившемся.  Но  как ясно звучали их слова о
подвиге Ахилла,  спасшего не только мальчиков,  но и слуг.  Особенно сетовал
привратник,  тряся обвязанной головой.  Это  он,  одряхлевший петух,  открыл
ворота, госпоже Арсане доверился.
     Эракле,  положив руку на плечо старика,  утешал его. Если он, Афендули,
умудренный жизнью,  не  разглядел в  Арсане жрицу  сатаны,  то  "одряхлевший
петух" перед ним предел мудрости!  И  с этого дня он разрешает всем величать
его не господином Эракле Афендули, а болотной губкой!

     Ахилл  не  сразу  понял,  почему он  лежит  в  саду.  Ведь  весна  едва
началась...  И  вдруг  до  мельчайших подробностей припомнил вчерашнее.  Все
расскажет он господину!  Все,  кроме...  того, как спас он неистовую Арсану,
как  на  руках пронес ее  через пустынные улочки,  глухие пустыри,  в  шалаш
знакомого огородника.  Там он  сурово приказал ей  не  выходить из  шатра ни
днем,  ни  вечером,  ибо  носильщики видели,  что  она была спасена.  Только
глубокой  ночью  она  может  побродить среди  грядок  и  в  тишине  подышать
прохладой,  иначе  не  прекращающие поисков и  рыскающие везде  разбойники в
капюшонах наверняка схватят  ее  и  утопят...  ведь  не  всегда  под  руками
окажется Ахилл. Просил об этом же Ахилл друзей его отца, старого грека и его
жену;  не  отпускать Арсану ни на шаг,  пока он за ней сам не явится;  пусть
хоть на замок запирают...  Да,  он,  Ахилл,  все расскажет господину, но про
Арсану ровно ничего... Пусть думает, что скрылась, - пока так безопаснее...
     А  семья Афендули не сомневалась,  что злодейка уже далеко за пределами
Стамбула,  что  ей  уже  светят  македонские звезды,  что  вода  придорожных
родников освежает ее  и  что  для  нее  пастухи в  мохнатых плащах играют на
дудочках  веселые  напевы.   Так  стоят  ли  проклятий  те,  к  кому  всегда
благосклонна судьба,  слишком часто растаптывающее цветы и слишком постоянно
лелеющая крапиву.
     - Георгий,  оружие  погибло!..  -  В  голосе бледного Ростома слышалось
отчаяние.
     - А... а Эракле? Где... где Эракле?..
     - Он жив... но...
     Саакадзе не дослушал.  Вскочив на коня,  он вынесся из ворот.  С трудом
поспевали за  ним  "барсы".  Миновали площадь,  улицу в  платанах...  Вот  и
знакомые ворота,  странно накренившиеся.  Не обращая внимания на разрушения,
Саакадзе внезапно осадил  коня  и,  спрыгнув,  ринулся  к  Эракле,  спокойно
идущему к нему навстречу.
     - Брат мой,  Эракле! Слава пречистой деве, я вижу тебя! - И, не в силах
преодолеть радость, Георгий крепко обнял растроганного Эракле.
     - Может быть,  брат  мой  Георгий,  стоило заплатить всем  этим,  чтобы
увидеть твою любовь... Но погибло...
     - Знаю... Лишь бы ты был у меня здоров...
     Эракле просиял.  Он  увел гостей в  дальние,  каким-то чудом уцелевшие,
комнаты слуг.
     Чем  больше  слушали Георгий и  взволнованные "барсы" Ахилла,  которому
Эракле велел повторить рассказ обо всем им пережитом накануне, тем серьезнее
становились их лица.  Но о том,  что он спас Арсану,  Ахилл не обмолвился ни
словом.
     - Дорогой брат,  -  твердо сказал Саакадзе,  -  ты не можешь оставаться
здесь ни  минуты.  "Барсы" перевезут всю твою семью ко мне,  а  ты сейчас же
выедешь со мною...
     - Дорогой мой  господин и  брат,  этого делать не  следует.  Наши враги
скажут,  что  мы  сами все разрушили,  дабы в  твоем доме злоумышлять против
султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить.
     - Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною.
     Фанариот обнял  Саакадзе и  вышел  с  ним  в  сад.  "Барсы" стояли  над
развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал:
     - Мой! Мой мушкет погиб!
     - Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение!
     Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не
время острословить.
     - Что же,  друзья,  теперь делать?  -  На  виске его забилась жилка.  -
Может, раскопать?
     - Напрасно потрудишься.
     - Помнишь,  Пануш,  притчу шадимановского кма о том,  как ангелы с неба
свалились?
     - Если бы  и  забыл,  сейчас как раз время вспомнить.  Ибо мы,  подобно
обреченным,  свалились...  только не  с  неба,  а  с  воздушных замков своих
надежд.
     Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял:
     - "Тебе,  о  мать,  месть моя за то,  что родила меня!" Да не приснится
такое и в страшном сне!  Только ведьма способна на подобное!  Нет,  "барсы",
оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия!
     - Не  стоит,  чтоб  печалило то,  что  послано чертом!  -  Дато силился
выглядеть беспечным.  -  Пропажа безвозвратна.  Нет огненного боя,  но  есть
холодный.  Разве шашка не  укорачивает врага как  раз на  одну голову?  Э-э,
"барсы", вернемся к испытанному другу.
     - Или не замечаешь,  Дато,  испытанный друг постарел и, подобно старому
Джамбазу,  согнулся.  Пока замахиваешься шашкой на  одного,  десять лягут от
пуль мушкета.
     - Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки!
     - Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке...
     - А враг будет целиться не в руку, а в голову.
     - Пусть хоть в...  целится,  все  равно непрошеный гость после угощения
шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица...
     Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему
лбу.  Взобравшись на  груду  камней,  он  стер  все  написанное  Арсаной  до
последнего завитка.  И  вдруг из  его рта захлестала такая изощренная брань,
что "барсы" то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин.
     - Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа...
     - Ты  лучше на  свой длинный нос бархатный башлык накинь,  иначе совсем
замерзнешь...
     - О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь.
     Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви.
     Долго  бродили друзья  по  изуродованному саду.  Наконец Эракле  привел
Моурави в  чудом уцелевший мраморный киоск.  Там  долго вполголоса говорил с
ним о дальнейшем:
     - Видишь,  мой брат,  я  бы  не  был антикваром душ людей,  если бы  не
предугадывал их  поступки.  Везде есть  люди,  способные променять даже свою
душу на золото...  все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например
в  Венеции,  куда  соберусь,  как  только  семья  моего  брата  окажется вне
опасности... Мне следует все обдумать.
     - Я отправлю с Варданом всех в Картли...
     - Только князей с Еленой...  Брат с женой вернется в Афины.  Он хитрит,
но  знаю:  у  него  там  осталось золото,  недаром  дом  не  продал,  крепко
заколотил.  Там где-нибудь в стене и замуровал... Дал бы ему часть отсюда, -
Эракле  многозначительно  ударил  по  скамье,   -  но  опасно,  сразу  враги
догадаются,  что не все взяли... Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к
ним гонца...  Хитрит и Ахилл,  он знает,  куда упрятали Арсану, но почему-то
скрывает.
     - А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша,
они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто
придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю.
Твои  верные слуги  составят войско "барсов" и...  тебя  прошу  не  покидать
дворец, пока я не дам сигнала.
     Улучив  момент,  Саакадзе шепнул Ахиллу:  если  он  хочет  спасти жизнь
господину Эракле,  пусть  незаметно ночью проберется в  Мозаичный дворец.  У
ворот его будут ждать.
     Матарс  и  Пануш  словно  броней  прикрыли чувства.  Они  уже  привычно
распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих
заработать хоть на черствый лаваш,  что стало тесно на улице. "Барсы" велели
из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи
цепей и канатов.  Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками,
вырыли узкий ров  и  наполнили водой.  Кроме бедняков,  трудились все слуги,
даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной.
     Обещанная большая плата и хорошая еда удвоили усилия бедняков, и они до
темноты не оставляли молотков и кирок. А когда настала ночь, Матарс приказал
накормить всех бараниной и рисом,  раздать лепешки в изобилии и подслащенную
воду.  Расположив свой  "отряд" на  ночлег,  Матарс  наказал,  чтобы  каждый
положил рядом кирку и  молоток,  и  если кто дерзнет нарушить их  сон,  бить
беспощадно, хотя бы невежи оказались слугами пашей.
     Эракле улыбался.  Он  любовно смотрел на военачальников.  Нравились ему
окрики  Матарса и  Пануша.  Хотел  было  Эракле тоже  чем-нибудь помочь,  но
Матарс,  облеченный властью полководца,  сурово  воспретил ему  даже  близко
подходить к  ограде.  Неизвестно,  может,  среди бедняков затесался лазутчик
посла,  иезуита или,  еще  того  хуже,  Хозрева.  Никто не  должен видеть ни
веселого,  ни  скучного Эракле Афендули.  Скажут!  "Веселится?  Значит,  сам
разорил  дворец!  Скучает?  Значит,  осуждает волю  аллаха,  без  которого и
волосок с  головы человека не  упадет!"  Посмеявшись над  мудростью Матарса,
Эракле пошел утешать невестку.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ"

     Как  в   бурю  фонари  на  мачтах  кораблей,   тускло  мерцали  звезды.
Иссиня-черное небо источало мглу,  погружая Стамбул в дрему. Власть сна была
неодинакова.  Крепче всех спали бедняки, ибо не остерегались воров. Тревожно
ворочались  на  своих  удобных  постелях  купцы,   прислушиваясь  к  окрикам
сторожей.  И  бодрствовали паши,  не столько развлекаясь в гаремах,  сколько
взвешивая и оценивая свои поступки и разговоры на минувших охотах или пирах;
их назойливо преследовали мысли: уж не готовят ли на них доносы затащившие к
себе на пир хозяева?.. Не вскинули ли за их спинами ножи устроители облав на
зверей?..
     Но  эту туманную ночь хуже всех проводил Хозрев,  первый везир султана.
Он не только себе,  но и Фатиме надоедал вздохами. Напрасно она применяла то
ласку, то ругань.
     Хозрев,  вглядываясь в тьму за окном,  все больше тревожился: "Билляхи!
Зачем  приглашает де  Сези?  Ведь  решили четыре и  еще  три  дня  совсем не
встречаться?  Почему же  этот  франк прислал своего осла Боно,  нагрузив его
загадочными  словами:   "Опасность!  Немедля  с  первыми  лучами  пожалуй  в
посольство".  "Осел" бесшумно удалился,  а  что оставил он в голове Хозрева?
Шум моря,  волны которого выбрасывают его из мягкого ложа.  И он,  верховный
везир Оттоманской империи,  к  неудовольствию Фатимы,  мечется по узорчатому
ковру, уподобясь стручку, подхваченному ветром.
     "Эйвах!  Что могло произойти?! Все обдумано так тщательно, что и самому
догадливому не догадаться..."
     Скрипнула дверка,  и Эрасти,  тихо ступая,  повел Ахилла, закутанного в
плащ, наверх, в покои.
     Саакадзе смотрел  на  мрачные выси:  "Вон  ковш  Большой Медведицы,  он
плещется сейчас в водах Ностури.  Скоро, совсем скоро война, а там..." Он по
привычке резко оглянулся, перед ним стоял Ахилл...
     Уже  дважды переворачивал Эрасти шары  песочных часов,  а  молодой грек
продолжал рассказывать о случившемся. Но вот Саакадзе прервал его:
     - Помни,  от твоей правды зависит многое,  может,  даже жизнь лучших из
людей.  Мои думы о  твоем господине.  Ты все повторяешь одно и то же,  а мне
необходимо знать другое.
     - Что, мой повелитель?
     - Где Арсана?
     - Я сказал: ее бросили в Босфор.
     - Это для других, а для меня она жива. Ты сам видел, как ее топили?
     - Видел сам.
     Саакадзе пристально вглядывался в ерзавшего на табурете Ахилла:
     - Значит,  ты  был тем четвертым носильщиком,  который упал,  убегая от
моря?
     Ахилл широко открытыми глазами смотрел на Саакадзе.
     - К-то ска-а-зал те-те-бе, го-го...
     - Я был третьим носильщиком.
     Ахилл, вскочив, попятился к дверям. Саакадзе рассмеялся:
     - Успокойся.  В то время, когда ты вытаскивал Арсану из воды, я, ничего
не подозревая, пировал с пашами. Итак, говори открыто, как на исповеди.
     - Господин, кто тебе сказал? Опасно, если еще кому-нибудь известно.
     - Видишь,  как догадлив я? Как только ты упомянул о носильщике, который
поскользнулся,  я сразу подумал -  это Ахилл. Одного не пойму, зачем ты спас
дочь дьявола? Не она ли причинила твоему господину невиданное злодеяние?
     - Господин мой,  Арсана  посмела не  только ограбить,  но  и  оскорбить
светлого, как лик святого, господина Эракле.
     - Не совсем ясно. Все же, по-твоему, она недостойна смерти?
     - Недостойна,  господин.  Что такое смерть?  Мгновенная неприятность, а
там ничего не чувствуешь.  Так говорит мой повелитель.  Нет, пусть проклятая
богом живет долго, восемьдесят, сто лет! И пусть каждый день терзается, если
не о содеянном ею,  то об обманутых надеждах.  О боги! По милосердию вашему,
она  больше всех осмеяна!  Пусть каждый день переживает свою подлость,  свой
позор!  Пусть, содрогаясь, вспоминает любезность франка и любовь Фатимы! Они
обкрутили ее,  как глупую кошку,  ее же хвостом. Пусть со стыдом вспоминает,
чем была в богатом доме Эракле и чем стала в доме родителей, возненавидевших
ее,  как злейшего врага всей семьи.  О,  я предвижу, какая радость ждет ее в
Афинах!  А женится на ней только старик,  соблазненный остатками ее красоты,
ибо ни  одной медной монеты отец не  даст ей в  приданое.  О  господин мой и
повелитель,  почему Христос не сподобил тебя узреть, как с прекрасной Арсаны
сдирали почти вместе с  кожей одежды и  ценности.  Я  прыгал от  радости.  О
господин,  я потом прибегал узнать,  не мало ли она страдает!  Нет, не мало.
Она,  ломая руки, мечется по лачуге, она стонет, проклиная друзей, проклиная
себя за глупость.  Так она до конца жизни не обретет покоя, - это ли не меду
подобная месть?!  О  господин,  я  был бы  достоин плевка осла,  если бы  не
оставил ей жизнь!
     С  большим удивлением слушал Саакадзе страстную,  полную ненависти речь
слуги: "Но слуга ли он? Откуда такие мысли? Откуда? От Эракле, конечно!"
     - Видишь,  Ахилл,  я  воин и всегда думал,  что врага прежде всего надо
лишить жизни.
     - Господин, ты, высокий полководец, прав. Враг тоже воин, а каждый воин
достоин смерти,  ибо сражается за своего царя,  за свою родину. Он не враг -
он противник,  и,  конечно,  его следует благородно убить, или он убьет. Это
поединок насмерть.  И  чем  больше убить противников,  тем  ближе победа.  А
павшим за  свое царство всегда слава.  Но  разве посмеет кто сравнить Арсану
даже с самым свирепым врагом?!  Нет,  господин,  она достойна самой страшной
муки,  и она получила ее из моих рук!  Пусть живет! Господи, пошли ей долгую
жизнь, пусть судьба забудет оборвать нить для недостойной покоя!
     - Допустим, ты прав, почему же не открыл все твоему господину?
     - Почему?  Нет,  я  никогда  не  уподоблюсь выжившему из  ума  коршуну.
Подвергать моего повелителя риску?  Подумай,  Моурави:  если бы  я  развязал
язык,  великодушный Эракле поспешил бы простить ее.  И разве посол, иезуит и
везир Хозрев,  узнав