груды  руды  и
сваливают в  медноплавильные ямы.  Горит древесный уголь,  рокочут подземные
силы, валит черно-бурый дым.
     Из  века  в  век  проходят по  древним  торговым путям  Азии  и  Европы
караваны,  плывут  над  зыбкими  песками пустыни песни  меди:  динь-дзилинь,
дзинь-диликь.  Выплывает из желто-синей дали хор неземных существ, доносится
таинственный перезвон,  манят призрачные озера,  ажурные мечети,  изумрудные
сады.
     Но  караван-баши  не  сворачивает верблюдов к  соблазнительной прохладе
озер,   знает:   видения  эти   -   шутки   скучающего  шайтана.   Величавый
вожак-верблюд,  ведя  за  собою караван,  отворачивается от  обманчивой тени
садов, - он изучил повадки знойной пустыни: соблазнять доверчивых путников и
потом вместо прохлады являть взору раскаленные холмы.
     О правоверные, бойтесь горечи обманутых надежд! О верблюды, не следуйте
глупостям правоверных,  ибо  всегда  останется виновным тот,  кто  в  тишине
прошел стороной.  Вот  почему вожак из  века в  век водит за  собой вереницу
верблюдов.  И в знак отличия у него от головы к седлу, среди цветных кистей,
колышутся ярусы бубенцов и колокольчиков: дилинь-дзинь, дзилинь-динь.
     Так из века в век приближаются караваны... Удаляются караваны!..
     Не подобна ли кораблям пустыни многоликая судьба? Кто может предугадать
ее  поклажу?  Кого обогатит она?  Кого обеднит?  Кто потеряет жизнь?  А  кто
найдет ее? Судьба! Она вездесуща, она изменчива, она беспощадна, она следует
по всем путям и перепутьям жизни!..
     Токат! Город мечетей, город фанатиков, город немыслимых суеверий, город
жестоких  расправ,   город  мелодичных  колокольчиков.  Не  сюда  ли  спешит
неумолимая  судьба?   Не   ее  ли  встречают  звонким  переливом  бубенцы  и
колокольчики?
     Бубенцы -  душа Токата.  Они звенят на ногах танцовщицы, на тамбуринах,
на колпаке бродячего факира, на дверях молчаливых и мрачных домов. Звенят...
звенят...  звенят,  напоминая  о  прошлом,  утверждая  настоящее,  предвещая
будущее!
     Есть в Токате поверье: когда в город въезжает человек с черным сердцем,
бубенцы и  колокольчики на  миг приобретают черный оттенок и  лишаются своей
мелодичности.
     Но кто может определить этот миг, исчезающий, как пушинка, скоротечный,
как тень?
     Токат!  Шумны и  суетливы в эти дни базары в нем!  Спешат в распахнутые
ворота  караваны с  филигранными изделиями лазов,  с  мареной,  с  турецкими
коврами из Смирны,  с  розовым маслом из страны болгар,  с сырым хлопком,  с
изюмом Измира,  с зернами сезама и сладкими рожками,  с пушистыми шкурами из
Русистана, с коконами из страны Золотого Руна, с шафраном из Зафаран-Болы, с
лакрицей из  Греции,  с  шелковыми тканями  Индостана,  с  отборными плодами
Афганистана и  фарфором Поднебесной империи.  Спешат с  грудами медной руды.
Спешат с окрашенной и набивной бумажной тканью.
     И  как  можно не  торопиться,  если  судьба сулит наживу?  Разве войско
анатолийского похода не заполнило Токат? Разве вдоль стен города в несколько
рядов не тянутся шатры,  расходясь раструбом возле городских ворот?  И разве
не сказано: где звон оружия - там и звон золота.
     Гул перекатывается возле серединных западных ворот. Здесь расположилась
буйным станом семьдесят первая ода Самсумджы,  обычно в Стамбуле надзиравшая
за охотниками с  меделянскими собаками в  дни султанской охоты за медведями.
Капудан Ваххаб-паша -  любимец султана и сторонник Непобедимого.  Вот почему
его  янычары нетерпеливо ждут Моурав-пашу.  Он  должен помочь им  превратить
Багдад в  обложенного медведя.  На  шесте около шатра Ваххаб-паши  -  значок
Самсумджы: на желтом поле черная собака, оскалившая пасть и поджавшая хвост.
     Рядом  с  Самсумджы войсковые шатры  оды  Джебеджы,  первой,  третьей и
пятой. Их капудан, Джянум-бек, щеголяет в чалме, повязанной белой кисеей. Он
главный по эту сторону стен Токата и  хочет стать главным по ту сторону стен
Багдада.  И  потому его  янычары ждут  Моурав-пашу.  Гурджи должен помочь им
опутать Багдад белой кисеей, как жертвенного барана. Возле шатра Джянум-бека
- значок Джебеджы: на розовом поле под пальмой лев с высунутым языком.
     Поодаль желтеют шатры оды  Чериасы семнадцатой.  Их  право ставить свои
шатры перед шатром султана,  и,  когда султан в стане,  он не может пройти в
свой шатер, минуя их. Тогда янычары Чериасы становятся по сторонам, приложив
руки к  груди.  Но сейчас нет с  ними "средоточия вселенной",  и они ждут...
Моурав-пашу. Он должен дорогой наживы привести их в Исфахан, где они втопчут
в  грязь "льва с мечом в лапе и солнцем на спине".  Возле шатра их капудана,
Незир-бека, - значок Чериасы: на красном поле серебряная лестница; она ведет
к раю.
     Несколько  впереди  линии  шатров  оды  Зембетекджы восемьдесят второй.
Янычары  этой  оды  славились  меткой  стрельбой из  самопалов,  сейчас  они
вооружены мушкетами и стремятся первыми захватить пятый трон шаха Аббаса. Их
капудан,  Тахир-бек,  мечтает о регалиях янычар-агаси, и поэтому его стрелки
ждут  Моурав-пашу.  Он  приведет их  к  сокровищнице Сефевидов.  Возле шатра
Тахир-бека  -  значок Зембетекджы:  на  зеленом поле  рука с  растопыренными
пальцами. Хищная рука!
     Поздняя осень.  Воды в Ешиль-Ирмаке прибыло,  она уже не грязна,  как в
дни августа,  и не прогрета солнцем.  И войск вокруг Токата все больше.  Вот
через близлежащий городок Зиле,  нарушив ярмарку двух тысяч купцов, проходит
кавалерия сипахов  -  гордость Мурада  IV,  "дети  богатства" -  под  шестым
знаменем. На арабском скакуне гарцует их удалой начальник Рамиз-паша.
     Подходят и  орты  корпуса топчу "Артиллерист",  гордо распустив знамя с
изображением пушки и ядер.  Пушкари беснуются,  переругиваясь с тележниками,
захватившими  их  площадку.   Фаиз-паша,   начальник  пушкарей,   с   трудом
восстанавливает порядок.
     В полдень стан жужжит, как растревоженный улей.
     Снуют  янычары в  пестрых кафтанах с  пуговицами из  черного дерева,  в
причудливых  касках  с  перьями.  Распоряжаются  чауши  в  красных  суконных
нарядах,  подпоясанные золотым кушаком. Звякают ятаганы в ножнах, обсыпанных
драгоценными камнями,  и  в  простых металлических,  торчат  из-под  кушаков
стволы пистолетов, рукоятки ножей. Лошаки подвозят багаж. Отгораживают место
для  запасов пороха.  В  мясном ряду свежуют телят и  вешают их  на  крючья.
Сменяются часовые  возле  сундуков  с  казной,  небрежно  откинув  за  плечо
колчаны,  полные стрел.  Волокут мешки с  отборным рисом.  Из  загонов гонят
баранов.  На телегах провозят ядра.  Ревут верблюды.  Ржут кони.  Орут люди.
Несусветный гомон. Пахнет потом, дегтем, бараньим жиром, смолой...
     И  внезапно,  как  гром  среди  синего  неба,  издали  раздаются  удары
барабанов,  раскаты бори,  звуки литавр.  Янычары прислушиваются, несется от
орты к орте слух: прибыл Моурав-паша, орел Эрзурума!
     Что  толку  в  молве?  К  серединным западным воротам Токата  подскакал
окруженный охраной передовой всадник - Абу-Селим-эфенди, в кафтане багряного
цвета,  в шлеме,  обмотанном разноцветной шалью, с блестящими талисманами на
руках и цепью на груди, с ханжалами за красивым широким поясом. Круто осадив
жеребца,  нервно дрожащего под чепраком с кистями, он метнул быстрый, взгляд
из-под черных бровей и торжественно провозгласил:
     - Во-славу  аллаха!  Приближается сердар-и-экрем  -  ставленник султана
славных султанов в Анатолии Хозрев-паша!
     Приветственные возгласы не обманули Абу-Селима.  Он своим тонким слухом
уловил потаенный ропот.  Так было от Самсуна,  где кончился морской путь, до
Токата.  Войска  анатолийского похода  признавали  своим  сераскером  только
Моурав-пашу  и  терпели верховного везира как  неизбежное зло.  О,  с  каким
удовольствием он шепнет об этом везир-паше! Долго ли ему, эфенди, скрываться
от  хищных  "барсов"?   Хозрев-паша  говорит:  "Не  долго",  но  еще  строже
повелевает не показываться на глаза "барсам". О аллах, это ли не унижение?!
     Сипахи сводного караула вмиг  очутились на  конях и  тревожными криками
подняли орты.  Пристегивая на  ходу к  поясу ятаган,  Тахир-бек  тихо сказал
Джянум-беку:
     - Олду аладжак, кырылды наджак!
     Янычары выстраивались по обочинам дороги.  Вдали, на светлом фоне неба,
показались пять бунчуков, отбрасывающих зловещие тени.
     Ваххаб-паша подал знак.  Конные барабанщики взмахнули толстыми буковыми
палками,   опустили  их   с   размаху  на  сардарнагары  (бубны)  и   выбили
торжественную дробь встречи.
     Возле  закрытых дверей домов  Токата чуть  дрожали в  бледных солнечных
лучах большие колокольцы. Кто знал, какого оттенка были они?
     Орты  анатолийского  похода  стекаются  в  Токату.  Немало  их  пока  в
прибрежных  Зонгулдаке,   Инеболу,   Бафре.   И   всюду  янычары  и  сипахи,
военачальники и  строевые  продолжают  восхвалять Моурав-пашу,  в  песнях  и
изречениях увековечивая его успех в Сирии,  Ираке и Восточной Анатолии.  Это
становится нестерпимым.  Он,  Хозрев,  верховный везир,  со  всем пылом стал
сочинять  доносы  на  Георгия,  сына  Саакадзе,  и  со  скоростными  гонцами
направлял их один за другим в Стамбул султану. В Бафре он наконец получил от
Мурада первый ответ  -  хатт-и-шериф.  Развернул его  торопливо,  жадно и...
позеленел.  Падишах отказывался верить  в  тайные  переговоры Моурав-паши  с
шахом  Аббасом,  якобы  обещавшим за  Багдад отказаться от  Тбилиси.  Султан
славных султанов советовал своему главному везиру побольше думать о  победах
и  не  мешать трехбунчужному гурджи стремиться мечом и  умом завладеть пятым
троном шаха Аббаса.
     Накаленный до предела,  словно кусок меди в печи,  прибыл Хозрев-паша в
Самсун.  На рейде стояли корабли Мамеда Золотой Руки. Кораблевладелец внушал
подозрение,  и  фелюги его  запылали,  как горсть соломы.  Обогнув огромный,
низкий,  поросший лесом  вынос-дельту реки  Кызыл-Ирмак и  прорезав широко и
далеко  уходящую в  море  полосу  мутной  речной воды,  он,  сардар-и-экрем,
высадился на берег, где стали на постой сипахи Хамида и Эсади.
     Эти  однобунчужные паши громогласно заявляли,  что  готовы следовать за
Моурав-пашой  не  только  в  пасть  "льва  Ирана",  но  и  в  кувшин джинна.
Одиннадцать беков не  отступили от  желаний своих пашей.  Они смеялись.  Над
чем?  Не  иначе как  над  неудачей верховного везира добиться у  "средоточия
вселенной" права на гибели Моурав-паши.
     Что стоит свирепость,  если ее  нельзя утолить?  Но каждому цветку свой
день.
     И Хозрев-паша определил день...
     Он  ехал мрачный,  словно закутанный в  черную тучу.  На  правом берегу
Абу-Селим, скользкий, как мокрый камень, подвел к нему чернобородого Рагиба,
соперничавшего на Черном море с Мамедом Золотой Рукой.
     Мореходец воскликнул "Селям алейкюм!",  словно переломился надвое перед
верховным везиром,  и,  вообразив себя пауком,  а Мамеда Золотую Руку мухой,
стал плести паутину.
     Хозрев-паша повеселел.  Он узнал,  что двое сипахов, преданных Георгию,
сыну  Саакадзе,  тайно  проводили в  Самсун  двух  незнакомцев,  похожих  на
переодетых персиян,  и  устроили их  на  трехмачтовый корабль Мамеда Золотой
Руки, выходящий в море.
     Эта весть,  как хорошая чорба;  имела остроту перца. Поручив Абу-Селиму
розыск  виновных сипахов,  Хозрев  решил  не  повторять неудачу  и  пока  не
посылать султану новый донос.  Нашептыванию придет свой черед, а пока путь в
Токат следует привести к концу, а месть - к началу.
     И вот он ехал мимо токатской мечети с мыслями о шайтане:  "Эйваллах!  Я
разгрызу Зеленый Орех!  Да поможет мне сары сабур!  - И то и дело косился на
Абу-Селима. - И ты, бесхвостый мул! Через тебя я свершу задуманное!"
     Чуть  придерживая  скакуна,  эфенди  тоже  косился  на  бритый  затылок
садразама и  строил  радужные планы:  "Твоей  рукой,  пятихвостый шайтан,  я
нанесу наконец удар  возмездия тому,  кто  наложил на  меня  в  Иране клеймо
позора. Пророк свидетель, я сделаю то, что сделаю!"
     Между шатрами од  Зембетекджы восемьдесят второй и  Чериасы семнадцатой
был поставлен полуоткрытый шатер верховного везира:  шестиугольный, подбитый
верблюжьим  полотном,   на  одном  шесте,   увенчанном  вызолоченной  медной
маковицей.  Снаружи полы  шатра  были  украшены множеством зеленых кисточек,
внутри расшиты золотым шнуром.  Два роскошных ковра, один на полу, другой на
софе,  поставленной на возвышении,  дополняли убранство.  Наверху трепыхался
зеленый значок с изображением пяти бунчуков,  над софой горели лампады, и на
полке виднелась зеленая чалма Хозрев-паши, свидетельствующая о его причастии
к свите пророка. Но сардар-и-экрем не жил в этом парадном шатре.
     Дважды выходило и  заходило солнце с  того часа,  как  верховный везир,
заняв  дворцовый дом  токатского вали,  уподобил весь  город  необъезженному
коню, которого силился, и не тщетно, взнуздать.
     Сегодня он  прибыл в  свой великолепный шатер,  дабы принять от  войска
знаки почитания и покорности.
     На смотр были выведены ода Джебеджы пятая под начальством Джянум-бека и
ода Самсумджы семьдесят первая под начальством Ваххаб-паши.  Они прошли мимо
верховного везира,  вздымая  "льва  с  высунутым языком"  и  "черную собаку,
оскалившую пасть".
     Смотря  на  ряды  янычар,  Хозрев-паша  хмурился.  Всюду  ему  виделись
сторонники Саакадзе.
     Янычары,  образовав полукольцо,  показывали свое  искусство в  забавах,
бегали взапуски,  боролись на  кушаках,  не скупясь на подножки,  устраивали
поединки на  ханжалах,  играя всем  телом,  -  то  становясь на  колени,  то
приседая,  то  вставая во  весь рост,  но ни на миг не спуская друг с  друга
глаз.
     Потом  прибыли сипахи -  "дети богатства",  -  распустив желтое знамя с
изображением раздвоенного меча.  Привязав  покороче широкие  стремена,  они,
стоя на них,  пронеслись с копьями наперевес.  Но их бас-чауш как-то странно
посмотрел на Хозрев-пашу,  и  он вновь почувствовал,  как разливается по его
телу желчь: "И здесь измена!"
     Сипахи разбились на  две  партии,  и  каждая на  всем  скаку врассыпную
устремилась на  своих  "противников",  метко  бросая  в  их  головы джириды,
уклоняясь от ударов, ловя дротики на лету и на галопе ловко подхватывая их с
земли.
     Но  верховный везир уже  не  следил за  любимой игрой.  Он  неторопливо
подсчитывал,  сколько копий с  нанизанными на  них головами разместит он  по
бокам серединных западных ворот Токата.
     Спустился вечер.  Зеленые разводы пошли по небу, будто кто-то суконками
сметал  с   купола  солнечную  пыль.   Потом  блеснули  звезды,   как  глаза
настороженных небесных зверьков.
     Особенно сильно озлил верховного везира пир,  данный вали  в  честь его
прибытия.    Неуловимая   ирония   прозвучала   в    приветствии:    "Буйрум
садр-и-азам!"*.  А  что означал несъедобный дастархан -  на  больших круглых
блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты? Не что
иное,  как намерение подчеркнуть,  что у токатского вали в изобилии то, чего
нет у управителя империи османов. А кто это подстроил? Конечно, те войсковые
паши которые ждут так баловня побед, Моурав-пашу.
     ______________
     * "Милости просим, верховный везир!" (тур.).

     Дорога из  Эрзурума длинна.  Гурджи-полководец,  очевидно,  на  крыльях
надежд летит в Токат. Надо вовремя подготовить ему достойную встречу.
     Глубокой ночью Хозрев-паша вызвал Абу-Селима-эфенди и  долго вел с  ним
приглушенную беседу.  А  днем к  нему прибыл глава мечетей Токата,  старец с
белыми бровями и  с  зеленым огнем в глазах,  и тоже долго шелестел словами,
словно перелистывал страницы корана.
     И как-то сразу в Токате стало тревожно.  Никто ровно ничего не знал, но
все  стали разговаривать вполголоса,  оглядываясь и  в  испуге отскакивая от
своей тени.
     Прошел еще день,  настал другой.  Все настороженно ждали,  но ничего не
случилось.  А  темной ночью у  Хозрев-паши собрались неожиданные гости.  Тут
были муллы больших и малых мечетей и военачальника тех орт,  которые прибыли
непосредственно с верховным везиром.
     Безмолвные арабы в белых тюрбанах стояли у входа с саблями наголо.
     Хозрев-паша, разжигая ненависть военачальников и фанатизм мулл, объявил
им  о  двойной  игре  полководца-гурджи,  который,  очаровав султана славных
султанов, нарушил его доверие, обманул доброту и вступил в тайные переговоры
с Ираном.
     Паша Скутарийской орты Муса чуть повел бровями:
     - Садразам,  твое  обвинение подобно тяжелой гире  на  чаше судьбы.  Но
Моурав-паша    облечен    доверием    "падишаха    вселенной".    Необходимы
доказательства!
     - Есть одно, оно перевешивает два. - Хозрев зло ударил в медный круг.
     Отдернув занавес,  арабы втолкнули в  зал  двух  сипахов со  связанными
руками.  На бескровных лицах -  следы страшных ударов бича. Сипахи стояли не
сгибаясь, полные отчаянной решимости.
     За ними проскользнул Рагиб,  мореходец.  Он с подобострастной улыбочкой
повторил свой донос:
     - Свидетель   морской   шайтан,    эти    двое   служили   проводниками
лазутчикам-персам, пробравшимся на стоянку Моурав-паши.
     - Собаки  только  лают,   вам  же  небо  даровало  говорящий  язык.  Не
оскверняйте мой слух ложью и не утаивайте правды!  - приказал Муса, невольно
любуясь сипахами, и в лохмотьях не утратившими гордой красоты.
     Сипахи молчали.
     Абу-Селим бесстрастно пояснил,  что  никакой пыткой не  удалось вырвать
признание у двух отступников. Остается последняя.
     - Две  собаки меньше,  чем  один человек,  -  погладил рукоятку ятагана
Хозрев. - Через одну минуту не признаетесь, через две будет поздно.
     Сипахи молчали.
     Паши и муллы выжидательно взирали на них.
     Хозрев ударил в медный круг.
     Арабы вытолкнули несчастных, и тотчас раздался приглушенный вопль.
     Абу-Селим бесстрастно пояснил, что отступникам отрезали языки. Но он не
пояснил,  что эта мера была предрешена,  дабы они ничего не могли рассказать
Моурав-паше.
     Мореходец в замешательстве испарился, как морской туман.
     Трещали фитили в  светильниках.  Верховный везир хрипло твердил о  том,
что  необходимо раскрыть  глаза  янычарам и  сипахам,  которые  слепо  верят
Моурав-паше,  сыну гиены, укравшему у турецкой славы три бунчука. И кто, как
не ставленник неба, должен оберегать государству османов?!
     До  первого намаза плелась паутина.  На чаши весов судьбы бросались все
более  тяжелые  гири   коварства,   их   звон  заглушали  мелодичные  напевы
колокольчиков Токата.
     И началось...
     Сначала муллы говорили тихо,  только со строевыми янычарами и сипахами,
разжигая фанатизм; потом с чаушами.
     В ортах и одах началось брожение.  Самсумджы семьдесят первая, Джебеджы
пятая,   Чериасы  семнадцатая  и  Зембетекджы  восемьдесят  вторая  угрожали
перевернуть котлы.
     Толпы вооруженных слонялись по Токату.  Казалось, под их напором рухнут
стены.  Стало тесно -  от тяжко дышащих,  от одержимых,  от возмущенных,  от
растерянных, от полубезумных.
     Но  тут  внезапно  прибыл  Чапан-оглу,  советник Дивана,  особый  гонец
Сераля.  Он привез награды султана войскам анатолийского похода.  Невольники
разгружали верблюдов, гонец нагружался слухами, враждебными и тревожными.
     Немало  озадаченный  Чапан-оглу   спросил,   что   значат  непристойные
разговоры мулл и военачальников о Непобедимом?
     Хозрев прикинулся удивленным.  Он призвал пашей и беков,  возглавляющих
орты и оды,  и в присутствии высокого гонца стал укорять одних за неуместное
проявление вражды, других - за попустительство.
     - Бисмиллах!  -  свирепел верховный везир. - Почему допускаете янычар и
сипахов своевольничать?  Разве совсем без головы лучше,  чем с одной?  Ай-я,
кто дерзнул выразить Моурав-паше непочтительность?..
     А муллы,  поняв притворство везира, продолжали рыскать между войсковыми
шатрами.
     - Настал час,  -  возвещали они,  - и раскололась луна. Но неверные при