л:
     - Ты что, полтора дня будешь язык на цепи держать?!
     Махнув рукой, Дато нехотя протянул:
     - Хотя на сегодня и так много удовольствий, но еще имею слово...
     - Почти догадываюсь,  мой Дато. Палавандишвили рогатки на своих дорогах
восстановил?
     - Хуже,  Цицишвили  и  Джавахишвили отказались  прислать  очередных,  а
Магаладзе увели  еще  не  отслуживших с  Дигомского поля.  Понимаешь,  какая
опасность? Равноценная измене! Придется тебе снова ехать к царю, желтая роза
Ирана  благоухает кровью.  Если  войско  разбредется,  строптивому кахетинцу
останется одно: опять благосклонно посетить Гонио.
     - Друзья мои,  не  то  страшно,  что князья охладели ко мне,  их всегда
можно  разогреть.   Страшна  церковь,   она  заметно  склоняется  в  сторону
Теймураза.
     - Шакалы!  - наконец нашел на ком излить свой неугасимый гнев Димитрий.
- Дай мне,  Георгий,  полтора монастыря,  и  лицемеры в рясах сразу вспомнят
ночь под пасху в Давид-Гареджийской обители.
     - Может, Димитрий прав? Конечно, не нам уподобляться персам, но...
     - Я  все  думаю,  -  вдруг  перебил Гиви,  -  шестьсот зажженных свечей
держали в руках монахи, - сколько воску напрасно погибло!
     - Гиви!  -  заорал Димитрий под смех "барсов".  -  Пока я не вылепил из
твоей башки шестьсот первую свечу, лучше...
     - Слава богу,  друзья,  что у нас есть Гиви, иначе смех совсем исчез бы
из  наших домов...  Да,  наступление надо начинать с  испытанного рубежа.  Я
выеду с  Дато и  Гиви в  Кватахеви.  Видно,  вновь приблизился час борьбы за
спасение родной земли от собственных безумцев.
     - Значит, Георгий, ты твердо решил больше не ездить к царю?
     - Ездить никуда не надо,  -  вбежав в комнату, выпалил Автандил, - царь
сам изволит пожаловать к  католикосу!..  Я все разведал по твоему повелению,
мой отец!
     "Барсы" многозначительно переглянулись.
     - Что же это,  Георгий,  -  нахмурился Даутбек,  -  ты только прибыл из
Телави,  и  там  царь  ни  словом не  обмолвился о  своем намерении посетить
Картли? Или он не считает тебя больше управителем дел царства?
     - Еще узнал,  отец, - возбужденно продолжал Автандил: - Царь снарядился
для тайной беседы с  владыкой церкови.  С царем только личная охрана и малая
свита. Очевидно, князь Джандиери все же боится открыто враждовать с Георгием
Саакадзе, потому и послал гонца известить тебя, отец, о приезде богоравного.
     - Как, Теймураз уже в Тбилиси? - быстро перебил Дато.
     - Нет,  разбил  шатер  за  несколько агаджа от  Исани.  Завтра въедет в
Тбилиси.  Гонец князя просил тебя,  отец,  выехать с  малой свитой навстречу
царю.
     - Скажи, мой мальчик, гонцу, пусть убирается к черту на полтора ужина!
     - Уже убрался,  только передал мне послание Джандиери и  тотчас стрелой
полетел обратно. Наверно, так приказал князь.
     - Раз царь не  известил Георгия,  то неплохо и  вождю азнауров выказать
презрение кахетинскому Багратиони, - решительно заявил Ростом.
     И сразу "барсы" заспорили - ехать или не ехать.
     - Надо ехать, еще рано обрывать цепь.
     - Ты,  Дато,  всегда походил на  царских советников.  Георгий из  Носте
преподнес престол Теймуразу и  не должен заискивать перед нарушителем своего
слова, - настаивал Ростом.
     - Заискивать,  падать ниц,  одаривать -  все  обязан делать я,  Георгий
Саакадзе,  если  это  на  пользу народу.  Прав Трифилий:  самолюбие в  делах
царства -  дешевый товар...  И потом,  радоваться должны: мне все же удалось
выудить упрямую форель из Алазани.  Дато, разошли гонцов к князьям: "Моурави
повелевает встретить светлого царя с  подобающим почетом".  Пануш и Элизбар,
направляйтесь к  амкарам,  пусть  с  балконов и  крыш  свесят ковры  в  знак
радости.  Матарс и Гиви, проследуйте на Дигомское поле, пусть юзбаши выводят
дружины навстречу красноречивому царю,  который в  своем великодушии изволит
запросто жаловать в преданную ему Картли.  Даутбек, тебе придется склониться
перед тбилели, пусть повелит всем храмам колокольным звоном выразить восторг
верноподданных.
     Дато  взглянул на  Саакадзе и  вдруг,  поняв его  мысль,  расхохотался:
"Пусть князья уверятся,  что  Моурави давно  известно решение царя  посетить
Тбилиси.  Им  полезно  думать,  что  Георгий  Саакадзе  по-прежнему в  силе,
по-прежнему ведает делами царства.  И для святого отца неплохо:  не придется
лишний раз кривить душой".
     Саакадзе, подмигнув Дато, весело хлопнул Автандила по плечу:
     - И  ты,  мой  сын,  в  этом шутовстве не  останешься без важного дела.
Готовь  свою  огненную  сотню,  выедешь  со  мной  встречать повелителя двух
царств, пробирающегося в Тбилиси подобно багдадскому вору.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

     О  том,  что  самолюбие в  делах  царства  -  дешевый  товар,  знали  и
ревельские штатгальтеры Броман  и  Унгерн.  Потому-то  они  и  прибыли столь
неожиданно в  Москву,  стольный  город  Московского царства,  потому-то  уже
третий вечер  с  показной почтительностью прислушивались к  протяжно-певучей
перекличке ночных сторожей - московских стрельцов.
     - Славен город Москва!
     - Славен город Киев!
     - Славен город Суздаль!
     - Славен город Смоленск!
     Невеселые думы  штатгальтеров нарушил толмач  Посольского приказа.  Он,
наконец, оповестил Бромана и Унгерна об аудиенции.
     - Сегодня вы будете пред лицом государя.
     Но томительно проходил час за часом, а царских советников, высланных за
ними,  все  не  было.  Сердился Броман,  правая бровь  его,  белесая,  точно
выцветший пух,  то и  дело взлетала на лоб.  Негодовал и  Унгерн,  поминутно
припудривая красневший нос. Король польский Сигизмунд III, запасшись помощью
австрийского дома могущественных Габсбургов,  усиливал войну со  Швецией,  и
каждый  лишний  день,   проведенный  послами  в  Москве,   дорого  обходился
Стокгольму.
     Опять вошел пристав и заученно проговорил:
     - Скоро придут за вами большие бояре.
     Унгерн прикусил губу,  чтобы сдержаться, а сдержавшись, поблагодарил за
это  бога  и,  раскрыв  табакерку  с  портретом Густава-Адольфа  на  крышке,
протянул приставу.
     Пристав поклонился, но табака не взял:
     - Оскорбляют бога ныне люди всеми их членами:  глазами,  ртом, руками и
прочими,  один нос не участвует,  и  изобрел человечий злой умысел -  табак,
дабы через него и нос был участником в грехе.
     "Сие есть ханжество!"  -  чуть было не выкрикнул Унгерн и  поблагодарил
бога, что сдержался.
     Под окном послышался чей-то окрик,  что-то круто осадил коня.  Вслед за
тем  в  покои вбежал запыхавшийся толмач,  трижды крикнул:  "Едут!"  -  стал
уговаривать штатгальтеров, чтобы вышли они боярам навстречу.
     Накинув струящийся синевой атласный плащ, Броман сухо ответил:
     - В  резиденции царя  обязанность свою  мы,  послы,  знаем  и  поступим
сообразно с нею.
     Штатгальтеры не  спешили,  всячески оттягивая время,  дабы  не  унизить
величие короля Густава-Адольфа,  Броман медленно прицеплял шпагу  к  золотой
перевязи,  а  Унгерн  встряхивал широкополую шляпу,  придавая перьям большую
пышность.
     Толмач и пристав выходили из себя,  блюдя честь царя, мысленно обзывали
великих господ  послов  "гусаками свейскими".  Штатгапьтеры спесиво покинули
покой  и   встретили  множество  бояр,   назначенных  для  почетного  приема
представителей державных особ,  ровно на середине лестницы.  Выступил вперед
именитый  Голицын  в  шапке  красного  бархата  с  собольей опушкой,  острым
взглядов смерил штатгальтеров с головы до ног и надменно произнес:
     - Великий  государь и  царь  и  великий князь  Михаил  Федорович,  всей
Великой и Малой и Белой Руси самодержец, приказал вам прийти к нему.
     Отдав  поклон,  послы двинулись к  выходу.  За  ними  следовала свита в
серо-синих плащах.
     У  ворот  уже  ждала  послов  царская колымага;  приосанились возники в
длинных шелковых с  бархатом кафтанах,  а  кругом  колымаги послы  усмотрели
всадников, отличавшихся не только блеском оружия, но и пышностью одежд.
     Когда   посольский  поезд  тронулся,   три   отряда  московских  дворян
шествовали впереди, а позади шел отряд из свейских сановников. Дети боярские
скакали перед самой колымагою.
     Так,  под звуки труб и литавр, миновался первый стан - земляной, второй
- белый, третий - китайский.
     Толпы людей густеют.  По  приказу царя созван народ,  крепостные люди и
воины.  Лавки и мастерские с шумом закрылись.  И кто продавал и кто покупал,
согнаны на площадь. Теснота такая, что дух перевести трудно.
     На  Никольской деревянной улице  ни  пройти,  ни  проехать.  Конники  в
шишаках  с  трудом  сдерживают напор  толпы.  Каждый  стремится взглянуть на
свейских вельмож в  петушином наряде.  То  тут,  то  там  раздаются задорные
выкрики:
     - Ишь, фряжский петух, глаз стеклянный!
     - Вона, бархата сколько!
     - На что заришься? А мне серый зипун дороже!
     - Вот черти, все длинные да сухие!
     - А ты их шапкой овчинной!
     - Шапка овчинная почище твоей шубы бараньей!
     - Заяц ты в ноговицах!
     - А твой отец лапотник, лаптем щи хлебал!
     - Тише, хлопцы, пока пищалью не огрел! Почет послам кажите!
     - Мы и кажем! Эй, шиш, фрига, на Кукуй!
     У Печатного двора,  на нижних башенках которого трепетали флажки,  а на
высокой вертелся двуглавый орел, посольский поезд на миг остановился. Вперед
ринулись проводники расчищать дорогу.
     Въехали на гудящую Красную площадь под оглушающий трезвон колоколов. От
Никольских ворот отделилась легкоконная сотня и, поравнявшись с колымагой, в
которой,  напыжившись,  сидели свейские послы, перестроилась. А по сторонам,
тесня  к  Фроловским воротам,  выступили двадцать всадников в  белом  сукне,
двадцать других -  в  красном сукне,  двадцать -  в голубом,  остальные -  в
разноцветном.
     Возники  яростно  взмахнули кнутами.  Колымага точно  потонула в  массе
пеших  стрельцов,  тремя  линиями вытянувшихся до  самого крыльца Грановитой
палаты. С удивлением взирали штатгальтеры на новую силу крепнувшей Московии.
После стольких лет  смуты будто напилась волшебной воды:  от  ран ни  следа,
вновь поднималась над миром, грозно сверкая огромным бердышом.
     Унгерн слегка наклонился к Броману, прошептал:
     - Добиться союза надо...  и  тем поднять шведское королевство на высшую
степень процветания.
     - Надо добиться ценой крови и жизни,  -  тихо ответил Броман и похвалил
себя за то,  что уговорил Унгерна в  Ревеле не скупиться на щедрые дары царю
Руси.
     Помпезность встречи подчеркивала заинтересованность московского двора в
предстоящих шведско-русских переговорах.  Так  штатгальтеры и  расценили ее.
Унгерн,  поднимаясь в Грановитую палату, через толмача успел сказать боярину
Голицыну:
     - Весьма для меня чувствительно искреннее ваше к нам благорасположение.
Видно,  что  весь  метропольный город Москва отдает почет наихристианнейшему
королю нашему Густаву-Адольфу.

     Но ошибался штатгальтер Унгерн. Москва и в те дни жила своими заботами.
За  пышными мехами,  за  парчой,  за  строем справных пищалей скрыты были от
взоров шведов "будничные" государственные дела.
     В  тот  час,  когда шведские послы в  Грановитой палате,  поднявшись на
возвышение,  представлялись царю и  патриарху,  думный дьяк Иван Грамотин на
Казенном  дворе  продолжал  расспрашивать  архиепископа  Феодосия  о  тайных
поручениях царя  Теймураза,  не  упомянутых в  грамотах.  Пространно пояснял
архиепископ значение слияния Кахети и  Картли в одно царство,  утвердительно
ответил на вопрос дьяка: возможно ли новое вторжение шаха Аббаса?
     Восточная политика тесно связывалась с западной. Семьдесят толмачей, не
разгибая спины,  скрипели перьями в Посольском приказе,  кропотливо переводя
сведения,  полученные от  осведомителей из  различных стран,  и  внося их  в
столбец:  "Переводы из  европейских ведомостей и  всяких  других  вестей,  в
Москву писанных".
     Броман и  Унгерн и не подозревали,  с каким вниманием следил московский
двор  за  религиозно-политической борьбой,  охватившей  Европу,  ибо  король
польский Сигизмунд III вступил в  союз с  германским императором Фердинандом
II Габсбургом,  и они с начала войны, названной впоследствии Тридцатилетней,
открыто ссужали друг друга войсками.
     Шесть  лет  всего  прошло после  Деулинского перемирия между  Россией и
Польшей,  а заключено оно на четырнадцать с половиной. Передышки ради Москва
уступила  Речи  Посполитой  смоленские,  черниговские  и  новгород-северские
земли.  И вот,  вероломно нарушив срок,  Сигизмунд III опять лезет на рожон,
заносит королевскую саблю  на  обагренную кровью  Русь,  а  за  ним  обнажил
тевтонский меч новый враг русского государства - империя Габсбургов.
     И  на  Западе  поднимался этот  тевтонский меч.  В  кольце габсбургских
владений задыхалась Франция.  В  войне с  Испанией ей помогала Голландия,  в
войне с  империей Фердинанда II  была она одинока.  Красноречие Версаля было
бессильно.  Взоры Франции обратились к  Швеции,  у которой Польша стремилась
отторгнуть Балтику.
     И  вот  кардинал Ришелье  стал  убеждать короля  Людовика XIII  оказать
поддержку  юному  государю  шведов,   Густаву-Адольфу,  "новому  восходящему
солнцу" в северо-восточной Европе. Он смел и честолюбив, настаивал кардинал,
надо предложить ему золото и шпагу,  чтобы заключил он перемирие с Польшей и
со всей силой напал на империю.
     Густав-Адольф  поблагодарил кардинала  и  за  шпагу  и  за  золото,  но
перемирию с  Польшей предпочел возможность столкнуть царя Михаила Федоровича
с королем Сигизмундом -  и поспешил направить в Москву штатгальтеров Унгерна
и Бромана.

     Через полуовальные высокие окна проникал мягкий свет, ложась на суровые
лица бояр Думы.  В  высоких горлатных шапках,  важно сидели они  на  скамьях
вдоль стен, а двумя ступенями ниже расположилось шведское посольство.
     Рынды с серебряными топориками на плечах охраняли царя и патриарха.  На
тронах так сверкали алмазы,  рубины и изумруды, что Унгерн против воли щурил
глаза и был этим "зело недоволен", как подметил один думный дьяк.
     Броман,  как бы призывая в свидетели бога,  перевел взгляд наверх, дабы
камни блеском своим не  нарушали плавность мысли,  и,  смотря на  двуглавого
орла,  увенчивающего купол  царского  трона,  с  предельной  почтительностью
произнес:
     - Прибыли мы к вам,  светлейший владетель московской державы,  от имени
всемилостивейшего Густава-Адольфа,  короля шведского, для изъявления вам его
доброй воли и  сердечного благоволения.  Выслушайте нас  и  обнадежьте своим
доброжелательством, и увековечите славу державного имени вашего.
     Патриарх  Филарет,   властно  положив  руку  на  посох,   решил:  посол
велеречив.  Но  чем  дальше  говорил  Броман,  тем  внимательнее  становился
патриарх: и за себя и за царя.
     После красноречивой паузы Броман продолжал:
     - Светлейший король Густав-Адольф сообщает вам,  великий государь-царь,
о  союзе  трех  "вепрей":  короля польского,  императора немецкого и  короля
испанского.  Злоумыслили они  искоренить  все  христианские вероисповедания,
установить повсюду свою папежскую* веру и загнать Европу в железный склеп.
     ______________
     * Католическую.

     Тяжелый гул прошел по скамьям, накренились горлатные шапки, словно дубы
под порывом ветра. Глаза Филарета сверкнули недобрым огнем, он с такой силой
сжал  посох,  что  тот  затрещал.  Царь  искоса взглянул на  духовного отца,
поспешил придать своему лицу выражение гнева и  досады и  подал штатгальтеру
знак продолжать.
     Голос у  Бромана был намного тоньше,  чем у Унгерна,  а момент наступал
решающий. Поэтому Унгерн заслонил Бромана и развернул королевскую грамоту:
     - Вознамерился  император  Фердинанд  помочь  королю  Сигизмунду  стать
государем шведским и царем русским. И многие уже титулуют Сигизмунда кесарем
всех северных земель.
     Думские дьяки насмешливо переглянулись.  А Унгерн своими сухими, словно
костяными,  пальцами поднял грамоту на уровень глаз и продолжал отчеканивать
слова:
     - Но  король  наш  светлейший  Густав-Адольф  не  допустит  узурпаторов
исполнить свой злоопасный замысел.
     Филарет утвердительно кивнул  головой.  Сведения о  заговоре императора
Фердинанда и короля Сигизмунда против России ему еще накануне изложил думный
дьяк Иван Грамотин.  Именно поэтому он, патриарх, наказал встретить шведских
послов торжественно и пышно.  Но,  не выдавая истинного настроения,  Филарет
через толмача спокойно спросил:
     - А чем немецкий император грозит Московскому государству?
     Придав лицу несколько скорбное выражение, Броман торопливо ответил:
     - Пусть будет известно,  что  грозит вам император искоренить греческую
веру!   Пусть   будет  известно,   что   грозит  нам   император  искоренить
евангелическую веру!  Поэтому, перед лицом опасности, вельможнейший государь
наш  Густав-Адольф соизволил предложить вашему царскому величеству со  своих
рубежей напасть на короля польского, а он, Густав-Адольф, нападет на него со
своих рубежей.  Стиснутый с двух сторон,  ослабнет заносчивый Сигизмунд и не
сумеет  впредь  поддерживать  Фердинанда  в   его  преступном  нападении  на
христианских государей.  И  да  свершится тогда  возмездие и  сгинет  еретик
император!
     Филарет мысленно усмехнулся:  нашими дланями жар умыслили загребать! Но
и  виду  не  подал,   что  разгадал  план  Густава-Адольфа,   а,   напротив,
одобрительно наклонил голову. Так же одобрительно наклонил голову и царь.
     Штатгальтеры облегченно вздохнули:  шведское представление политических
дел встречено Москвою с полным пониманием и сочувствием.
     - Москва кипит злобою на поляков за пережитое, - едва слышно проговорил
Броман.
     А  Унгерн,  сократив расстояние между собой и  троном до  восьми шагов,
приступил к шестому параграфу королевской инструкции, раскрывающему конечную
цель  императора  Фердинанда  и  короля  Сигизмунда  -   создание  монархии,
владычествующей над всем миром.
     - Разрушатся  троны  и  сметутся  границы.   В  корону  империи  войдут
Германия,  Италия.  Франция, Испания, Англия, господа Нидерландские штаты. В
короне Польши -  Россия...  -  Унгерн сделал красноречивую паузу, - Швеция и
Дания.  Иезуиты всюду  внедряют католицизм.  Вновь загремят немецкие трубы и
польские литавры. Прямой католический крест увенчает немецко-польское знамя.
     Капельки  пота  усеяли  лоб  побагровевшего  Унгерна.   Картины  мрака,
нарисованные им, так потрясли его самого, что он не в силах был продолжать.
     "Для  всеблагой цели:  победы  над  Польшей -  надо  нам  самим  короля
свейского Густава-Адольфа прибрать к  рукам.  Иисусе Христе,  буди воля твоя
святая!" - И, смотря в упор на послов, патриарх сурово и твердо изрек:
     - Два Рима падоши,  третий стоит, четвертому не быть! Вы глаголете, что
император  немецкий  да  король  польский  восхотели многие  русские  городы
забрать.  А  то где слыхано,  чтобы городы отдавать даром?  Отдают яблоки да
груши, а не городы.
     - Великая правда!  -  восторженно подхватил Броман, переходя к седьмому
параграфу королевской инструкции.  - Вот почему вы, великий государь-царь...
- выразительно смотря на патриарха, убеждал он царя, - вы должны примкнуть к
врагам  Польши и  империи.  -  И,  не  забыв  восьмой параграф,  вдохновенно
продолжал:  -  Ради  евангелической и  греческой  вер  не  медлите,  великий
государь-царь,  на неверных поляков поднимите и татар,  в сече бесноватых, и
запорожских казаков, вольных рыцарей реки Днепра.
     Царь  Михаил Федорович невольно поморщился:  евангелическую веру  посол
упомянул на  первом месте,  -  но вслух обнадежил шведов и,  как бы придавая
особое значение их мысли, многозначительно добавил:
     - О том великом деле еще долго судить надо,  -  величественно приподнял
он  скипетр,  -  дабы  приступить согласно к  отомщению крови христианской и
достойно крепко пос