слово замолвит посол перед Аббас-шахом, чтоб
милосердия ради  и  из  любви к  царю  всея  Руси  освободил царя  грузинцев
Луарсаба. Так и пригоже будет... Да только отписки с гонцом давно нет".
     Вынув  серебряные  часы  с  патриаршей  печатью,   внимательно,  словно
впервые,  разглядывал в  ней благословляющую руку и буквы "Ч.П.Ф.".  Пытливо
сквозь прорезную решетку, заменяющую стекло, посмотрел на циферблат:
     "О чем бишь думу-то держал?  О чем?  О потерянном дне...  Что было,  то
сплыло,  и никому не дознаться. Подлинно - время яко черепаха ползет. А иной
раз  взлетит -  соколу не  догнать...  Когда-то  еще прозвучит благовест для
Иверии?  Эка ныне в голове вертится,  чай совесть не чиста...  Совесть!  Для
Руси что полезно, то и совестливо".
     Вновь поднял крест и  положил на запись.  "О чем раньше думу думал?  Да
вот об Украины землях, о Киеве и Полтаве... Сказывают, охота там на... Тьфу!
Отыди от меня,  сатана!  Пошто не в свое время суешься?..  Или мало по ночам
смущаешь?  Города-то сии к  западным рубежам ближе,  и  неразумно жертвовать
выгодами".
     "У малороссиян одна только дума,  -  говорил ему,  Филарету, годика три
назад  Исаакий,   епископ  Луцкий,   посол,  прося  принять  запорожцев  под
покровительство  Москвы  от  гнета  католицизма,  -  как  бы  поступить  под
государеву руку".  -  "В нужный срок поступят, а сейчас королевство Польское
не злить, а войско накапливать". Вдруг хватил кулаком по столику, вздрогнули
костяные фигурки.
     "Скверна!  Петухи в  камзолах!  Так не  бывать власти шляхов над Русью.
Впредь и навечно! Буде! А и в обгон допускать погань не тоже. Царь всея Руси
первый  должен  выходить к  горным громадам и  к  морям-океанам.  Бог  даст,
стрельцы проскочут степи,  Дон пересекут,  выйдут к Кавказу! - Широко осенил
себя  крестным  знамением и  переставил на  доске  белого  всадника  на  два
квадрата вправо.  - На доске все гладко! - С сожалением покачал головой. - А
дальше горы, за коими нехристь шах Аббас притаился... Притаился ли? Все одно
тут-то его и обыграть надо, да только не спеша, разумно". А Иверия?
     "Сказывают,  в  Колхиду плыли язоны за золотым руном.  А шах Аббас тоже
слабость питает к руну золотому -  вот и ретив,  обогнать умыслил султана. А
когда двое друг друга перегнать хотят,  третьего не видят.  И еще сказывают,
будто у  грузинцев женщины на  конях бились с  ворогами.  В  одних хитонах и
волосы по ветру!  - Филарет молодцевато приосанился, перевел взгляд с записи
на лампады и  махнул рукой.  -  Не гоже бабам ввязываться в ратное дело!  Не
гоже,  а занятно!.. По словам грузинцев, Иверия - удел богородицы. Каков, а?
Зело хорош удел!
     Грузинцы и царю Михаилу по сердцу пришлись,  и главное - теперь, а не в
начальный год царствования, когда еще "не бе ему толико разума". Сокрушается
и он, что великие шкоды чинят басурмане в Грузии, замки князей рушат, города
ломают,  монастыри разбойно грабят,  деревни пеленой пепла кроют.  Да только
зря,   не  владычествовать  над  Грузией  ни  турецкому  султану,   ни  шаху
персидскому. Ныне встанет Москва и на Черном море и на Каспийском. Вот тогда
и время единоверцев под высокую руку взять".
     Задумчиво прошелся по палате. От недавнего буйства и следа не осталось.
Глубокая дума  бороздила высокий лоб.  Подошел к  затейливой печи,  приложил
пальцы к изразцам. Исходил от них приятный жар, и сине-красные блики дрожали
на изразцах.  В полумгле четко вырисовывались на доске костяные фигуры,  и в
короле черном было что-то заносчивое, от польского Сигизмунда.
     Передал ему, святейшему патриарху, думный дьяк накануне запись: важная,
мол.  А  что не важно?  Какой свиток ни тронь,  то огнем обжигает,  то льдом
морозит. Вот еще печаль! До конца развернув послание, погрузился в затейливо
выведенные ореховыми  и  красными  чернилами  строки.  Он  то  хмурился,  то
насмешливо улыбался, разглаживая шелковистую бороду. "Свейский Густав-Адольф
суетится.  Грамоты шлет:  за  спиной-де Польши стоит грозная сила -  империя
Габсбургов,  не сломить коли ее и Польша останется несломленной.  Сетует еще
Густав-Адольф,  что  уже  можно было ему  со  своим войском через всю Польшу
пройти беспрепятственно,  но  тут помешали имперско-католические войска тем,
что  "великою силою близко пришли и  осадили город Штральзунд",  и  пришлось
ему,   королю  свейскому  отвлечь  свои  войска  на  выручку  Штральзунда...
Габсбурги! Звери лютые! Вот бы на них своры гончих: "Улю-лю! Улю-лю! Ату их!
Ату-у-у!!"  Скосил глаза  на  икону  "усекновение главы Иоанна Крестителя" и
набожно перекрестился.
     А Густав-Адольф прямую тропу к душе патриарха всея Руси нащупывает,  не
унимается, стращает:
     "...Папа, цесарь римский и весь дом Австрийский только того и ищут, как
бы им быть обладателями всей вселенной,  и теперь они к тому очень близки...
Вашему царскому величеству подлинно известно,  что цесарь римский и католики
(папежане) подвели под  себя большую часть евангелических князей в  Немецкой
земле..."
     Известно и другое: другом прикидывается Густав-Адольф, агнцем небесным.
Вот и увещевает для собственных польз. И так печалуется:
     "...Если  только  император и  католическая лига  (цесарь с  папежскими
заговорщиками) одолеют Свейскую землю,  то  станут  искать  погибели русских
людей и искоренения старой греческой веры".
     "Искать-то  станут,  да  только...  -  и  резким  движением выдвинул на
квадрат белого ратника,  сбив черного. А наперерез двинул тысяцкого с мечом.
- Пусть, яко волки, трепещут!
     А свейскому не до куражу,  словами как битами мечет. А тут не в городки
дуть, в царства! Кто до шахмат горазд, каждый хоть семь раз отмерь, а один -
отрежь.
     Задирист больно ты,  Густав-Адольф: Московское царство-де в рост пошло.
А  ждал,  что в  наперсток?  Стрелецкие полки на  старых рубежах и  к  новым
приглядываются.  Пушки  и  пищали  умельцы  выделывают.  Под  знамена ставят
рейтар,  драгун,  солдат.  Так-то,  король свейский!  А к чему присовокупил:
"Московия оружейный завод под  Тулой задумала..."  Откуда выведал?  Кто зело
болтлив?  Сыск  учинить  надо...  Крепнет  Московское  царство,  а  западные
области,  священные земли России,  все еще у королевской Польши! И Сигизмунд
по-прежнему величает себя королем России.  А виной всему немцы Габсбурги. Не
можно такое терпеть!"
     Перенес белого  короля  через  башню,  -  здесь  засаде быть...  "Самим
ведомо:  не можно!  Только дорого просит за дружбу и любовь король свейский:
ему б и казаков донских,  и селитру для пороха, да зерно по приемочной цене,
и  чтоб без  пошлин,  для войска,  в  придачу и  денег для битвы с  общим-де
недругом...
     Видно, Густав-Адольф адамант крепкий: по кулаку кулаком бьет, но опричь
того -  хитер. О подмоге просит, а сам небось затаил одно: русских с берегов
балтийских навек  согнать да  так  прижать к  скалистым бокам  Урала,  чтобы
окрасились те кровью праведной да гудели б веки вечные под сапогом свейским.
Токмо не стать такому,  во имя отца и сына и святого духа!  Два Рима падоша,
третий стоит, четвертому - не быть!"
     Сжал  посох  да  так  ударил  набалдашником  по  столику,   что  фигуры
подпрыгнули на  шахматной доске,  а  король черных долго  шатался:  "Вот-вот
покатится с бесовских квадратов.  Да удержали паны на черных лошадях.  Стало
быть, игре покуда не конец".
     Приложил наконечник посоха к  ладони:  "Остер!  Вместо копья сойдет.  А
куда целить?  Через море на  купол с  полумесяцем...  -  И  подвинул к  себе
свиток,  оставленный послом Фомой  Кантакузином.  -  Крепкий орешек,  да  не
крепче русского зуба.  Управимся...  Не то время... Ныне каждому орешку свой
день..."
     Задумался.  Лицом  стал  неподвижен,  будто  написан  Андреем Рублевым:
отсвет щек  желтоватый,  а  взгляд сверлит так,  что  и  железо,  как  лист,
пронзит.  И тишина в палате стала напряженной,  будто звенит,  как натянутая
тетива после выпуска стрелы.
     "Сколь ни  гадай,  сколь ни вымеряй,  а  восточные дела требуют принять
союз,  что  султан предложил через посла Фому Кантакузина.  Не  только Фому,
всех людей его соболями пожаловал. И Фома на царском жалованье бил челом и в
обратный путь просился.  До отпуска его собрались здесь, в доме патриарха, и
в переплясе сотен свечных огней произвели договорную запись,  торжественно и
с  достоинством.  Свиток был велик,  аршина в  два,  а дел запечатлел лет на
двадцать.
     В красной строке главное: турецкий султан хочет быть с царем московским
в  дружбе  "навеки  неподвижно",  обмениваться послами и  грамотами!  Против
польского короля Сигизмунда,  заверял Фома  Кантакузин,  окажет султан Мурад
царю Михаилу сильную помощь "ратьми своими" и будет "стоять заодин". И еще -
зарок  султана  подсобить  Руси  вернуть  города,  что  поляки  загребли  по
перемирию:  Смоленск,  Дорогобуж,  Северский,  Стародуб,  Почеп,  Ярославль,
Невель, Себеж, Красный Трубчевск. Да и еще твердо рек Мурад, царь турок, что
воспретит клевать войной русскую землю хану  Крыма -  стервятнику,  ногаям и
азовцам -  ястребам.  А  еще:  честно обязался не величать отныне самодержца
"королем московским", а токмо полным царским титулом".
     Язвительная усмешка  заиграла на  губах.  Откинулся на  спинку  кресла,
приподнял посох и наконечником пощекотал черного короля -  и почудилось, что
зло засверкал тот алмазными глазками.
     "В  богоспасаемом граде Москве и  во  всем  царстве могут довольны быть
люди  разумные и  добрые.  Что  посулил  Кремль  неверной Турции?  В  скупых
словесах нарушить перемирный срок с Польшей. Да слова расплылись, яко дым от
кадильницы.  Лови его,  накрывай тюрбаном с полумесяцем.  Сами расторгнем со
временем. Всему свой черед. Семь раз прикинь, один раз аминь!
     А от Турции много вытянули.  В кровных врагах Польши числится и Турция,
значит,  полумесяц Босфора ближе  сердцу  Филарета,  чем  католический крест
Кракова.
     Ход красный!  Натравить султана на Польшу,  а  самим с  годин пять силы
накапливать,  лишь затем утвердить войну на  западных рубежах.  И  шах Аббас
возблагодарит, что подсобили войско турецкое на Запад переметнуть. Габсбурги
же  вознегодуют и  на  турок кинутся,  а  те  сами бесы.  Тут  Густав-Адольф
Свейский на Габсбургов лапу Севера обрушит,  заодно и  на Польшу.  Сигизмунд
же, упырь, обернется неосторожно да и угодит под московский топор.
     Ослабнет Польша,  и Габсбурги не станут угрожать Москве.  Он, патриарх,
Филарет,  овцехищных волков люто устрашит: пастырь бо зверогонитель бысть!..
Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!"
     Филарет пошел по палате,  да круто обернулся к шахматной доске, властно
смахнул черного короля в ящик,  прикрыл крышку.  И ему казалось, что с этого
часа Польша у него на замке...


        "ШАХ АББАС"

     Все  чаще  впадал в  задумчивость грозный "лев Ирана".  Почему нигде не
сказано,  что  делать  с  назойливыми мыслями,  в  избытке  осаждающими твою
голову?  Правоверные со  страхом взирают на белый тюрбан повелителя.  Но то,
что сокрыто под траурным одеянием, никому не должно быть доступно, ибо:

                Ты доблесть и силу свою покажи,
                Пусть враг добровольно в могилу сойдет!

     Шах Аббас отложил книгу в парчовом переплете:  "Видит пророк, прав шейх
Муслих-ид-дин Саади,  его поучение,  подобно солнцу.  Ушли столетия, а Саади
продолжает сиять!  В  чем его сила?  В мудрости.  Так будь и ты,  шах Аббас,
мудрым, дабы не закатилось твое солнце вслед за тобою.
     - Спрячь в заповедник сердца печаль о Сефи-мирзе!  Спрячь в тайник души
горечь от  потери Лелу!  Спрячь от  друзей и  врагов в  ларец ума запоздалое
раскаяние!

                В нору скорпиона ты пальца не суй,
                Укуса коль вынести сил не найдешь...

     Видит аллах, Саади, я внемлю твоим советам..."
     И вновь шах Аббас принялся с каким-то неистовством за дела Ирана, забыв
про солнце и луну.
     Радовались ханы  -  Караджугай,  страж справедливости.  Эреб,  ценитель
перебродившего виноградного сока,  -  он  даже  напился по  этому  поводу  и
запоздал на  зов  "льва  Ирана".  Узнав о  причине непослушания,  шах  Аббас
отправил с  абдаром веселому хану бурдюк с лучшим вином,  приказав ему после
сна просидеть в мыльной воде два базарных часа.
     Когда,  проделав все,  что повелел шах-ин-шах, Эреб-хан как ни в чем не
бывало появился в комнате "уши шаха",  грозный "лев" спросил, не привиделось
ли  хану  во  сне,  что  станет с  Ираном после конца путешествия царя царей
Аббаса по чужой и своей земле.
     - О  повелитель из повелителей,  -  искренне огорчился Эреб,  -  почему
желтые  мысли  тревожат тебя?  Разве  шах-ин-шаху  не  предназначено аллахом
бесконечное бодрствование?
     - Воля властелина вселенной в тумане неизвестности.  Все, что повелю я,
да  исполнится!  Иран  должен  стать  неуязвимым,  как  сердце гранита,  что
покоится в глубине гор.
     - О  аллах!  Как допускаешь ты  тревогу до  шах-ин-шаха?!  -  вскрикнул
Караджугай. - О великий из великих шах Аббас! Разве Иран сегодня не сильнее,
чем пять лет назад? И не будет еще сильнее через пять лет? Или тебя тревожит
комар, щекочущий сейчас ноздри султана Мурада?
     - Ханы мои, ваша верность испытана мною в ниспосланных аллахом радостях
и огорчениях!  Аллах проявил ко мне приветливость, и за сорок два года моего
царствования я возвратил Ирану то, что было завоевано Исмаилом великим и, по
слабости моего деда и отца, отторгнуто слугами шайтана - турками и узбеками.
Да  будет над ними огонь и  пепел!  А  Гурджистан?!  Эта страна -  отражение
сущности ее  бога:  она каждый раз воскресает после уничтожения.  Но  солнце
подсказало мне способ увековечить ее покорность Ирану.  Не кто иной, как шах
Аббас,  заставит грузин лбами доставать землю.  Ханы верные, разве мои плечи
не  отягощены  трудами,  ниспосланными  небом?  Или  недостаточно  проявлено
доблести в битвах?  Не из праздности пробуждаю я память вашу: увеличивать, а
не уменьшать повелеваю избранным ханам Ирана!
     - О солнце вселенной, кто осмеливается думать иначе?
     - Кто, от рыбы до луны, дерзнет опровергнуть эту истину?
     - Ты,  Эреб,  сказал слова,  подходящие к месту.  - Шах сделал движение
рукой,  означающее:  эта комната -  оплот повиновения. - Но опрометчиво, мой
Караджугай,  думать, что комар не может повредить льву... Или забыл притчу о
комаре,  который, влетев в ноздри льва, заставил чихнуть его сто и один раз.
Этим  воспользовались  гиены  и   растерзали  обессилевшего  царя  зверей  и
пустынь...

     Задумчиво смотрел шах Аббас на покрытую лаком доску, отражавшую землю и
небо.  Тридцать две фигуры самоотверженно бросались в битву,  применяя ходы,
созданные  высшим  разумом.   Гибель  пешек  и  подвиги  коней,  уничтожение
военачальников и разрушение башен вызывали в глазах шаха холодный блеск, а в
сердце прибой кипучих волн. Игра многих сводилась к победе одного короля.
     Этим королем возжелал стать Аббас.  Он играл умело,  крупно,  используя
намерение  ряда  европейских  стран  заполучить  его   как  союзника  в   их
ожесточенной борьбе с турецким султаном. По квадратам площадей в Исфахане на
конях,  верблюдах и кораблях беспрерывно выезжали из Ирана послы, которых он
посылал в  Московское царство,  в  любимицу морей  -  Голландию,  в  знойную
Испанию,  к  воинственному германскому императору и  христолюбивому римскому
папе.  И  по этим же квадратам морей и земель прибывали к нему посольства из
снежной  Руси,   туманной  Англии,  стран  крылатых  кораблей  -  Испании  и
Голландии.  Играя с  Западом,  он  не  забывал Восток.  И  далекий Сиам  уже
находился в пределах его глаз.
     Шах Аббас!  Он  не  застыл в  косности,  не дурманил себя курением,  не
предавался гаремным излишествам. Яд и кинжал были бессильны пред ним. Он был
"царь царей"! Такой же, как Кир и Дарий из династии Кеянидов, Ардекир, Сапор
и  Хозрой  из  династии Сассанидов,  Исмаил  и  Тахмасп  из  его  династии -
Сефевидов.
     Но он не был счастлив. Чем больше высоких дел вершил он на благо Ирана,
тем  коварнее становилась призрачная птица,  порхающая возле  зорких глаз  и
ускользающая из-под цепких рук.
     "Сто забот" продолжали отягощать его.  Игра требовала тысячи ухищрений,
и нелегко было завершить ее безоговорочным матом.
     Шах  Аббас  становился все  задумчивее.  Скользили тени  уходящих дней,
оставляя в душе тревогу.
     "Комар!  -  восклицал шах.  -  Хосро-мирза и Иса-хан радуются.  О,  как
благосклонна к ним судьба. Они пригнули к стопам шах-ин-шаха Картли и Кахети
и  возвратились в  Иран  с  большим войском!..  Видит  аллах,  лучше бы  они
позволили  грузинам  выстроить  пирамиду  славы  из   двадцати  тысяч  голов
сарбазов,  но  привезли бы  мне  одну -  голову Георгия Саакадзе!  Свидетель
Хуссейн,  не  турки  устрашают меня,  а...  Непобедимый!  Да  будет известно
легковерным:  раз  Непобедимый не  побежден,  ничего не  стоит победа ханов!
Торжество царя Теймураза и князя Эристави смешит умных и радует глупцов. Кто
сказал, что временное отступление полководца - поражение? Лазутчики доносят:
в  большом почете Непобедимый у  султана Мурада!  -  Шах крепко сжал в  руке
чубук кальяна.  -  Вот источник беспокойства! Бисмиллах, дружба царя Русии и
патриарха Филарета с Ираном -  мираж в пустыне!  Избавятся от когтей Польши,
и...  мираж рассеется. Царство медведя придавит царство льва, Русия выйдет к
большой воде,  ибо от глаз ее не может спрятаться ни одна капля. А торжество
медведя над краковским орлом выгодно и шведскому королю,  и голландскому,  и
всем,  кто  решил сейчас сразиться с  Габсбургом;  выгодно это и  патриарху,
смеющему называть себя  "вселенским",  греку Кириллу Лукарису,  а  главное -
выгодно Турции, ибо королевство Польское извечный враг османов. Видит аллах,
я существую как вечный владыка,  и мне Польша не мешает,  но я помогаю Русии
воевать с королем Сигизмундом,  -  все средства хороши из запасов мира,  что
отвлекают русийцев от  Гурджистана.  Непобедимый уверяет,  что и  без помощи
единоверцев может избегнуть власти Ирана. Но у него нет ключей к сокровенным
тайнам,  и  он  забыл о  комаре.  Или посол франков перестал щекотать ноздри
завистливому Хозреву,  первому  везиру?  А  везир  не  щекочет ноздри  своей
жене-гюрзе Фатиме?  А она своему брату-павлину, султану Мураду? Все это так,
но зреют плоды Закума,  и чихать,  иншаллах,  придется Непобедимому!  Повелю
лазутчикам выведать,  сколько  золотых  туманов  насытят двух  разбойников -
посла франков и везира османов,  чтобы они защекотали Моурав-бека... На поле
битвы он непобедим, но комар... Комар может все! Защекотать царя, обессилить
муллу,  не  допустить Непобедимого до  поля битвы...  А  если аллаху угодно,
пусть потом султан обрушит на меня хоть все свои орты,  - не устрашусь!.. По
воле аллаха, сотворившего души, придет много, убежит мало..."
     Он передвинул белого слона на семь покрытых лаком квадратов и  внезапно
приказал дежурившему хану отправить в августинский монастырь гонца стражей и
пригласить на ужин патера с главными миссионерами.
     "Да  возвысится величие  аллаха!  Свет  в  моем  светозарном сердце!  Я
разрешил  христианским странам  помогать мохамметанским.  И  я,  шах  Аббас,
завоевал остров Хормоз...  с помощью англичан... Аллах не останавливает свое
милосердие на полпути,  - еще многое завоюют правоверные с помощью христиан,
вечно дерущихся друг с другом..."

     Выслушав слова гонца,  подкрепленные звоном клинков стражи,  испуганные
католики,  оставив  устное  завещание,  попрощались с  остальной  братией  и
обреченно поплелись в  Давлет-ханэ.  Не  впервые шах приглашал их  к  своему
столу, угощая богатыми яствами, и вел богоугодную беседу, хваля чистоту веры
Христа.  Но в два часа ночи?! Пресвятая дева, не замыслил ли неверный лишить
монастырь главенствующих монахов?!
     Вот и Давлет-ханэ.  Пышный зал трапезы. В четырех углах - чучела львов.
Вздыбленные,  о