вом. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.
     Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:
     - Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!
     Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.
     - Это лучший памятник для храброго воина, - сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.
     Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.
     Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.
     Глубокое молчание нарушал только стук копыт...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.
     Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у "Синего монастыря". Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.
     - Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.
     - Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?
     - Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить "льва Ирана" новыми победами.
     Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси.
     Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет.
     Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар.
     С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. "С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей", - эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы.
     Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом. Он знает, что такое гордость, он умеет ценить это чувство и все может простить, кроме раболепия. Вот почему он любит Русудан, женщину, сотканную из гордости. Вот почему ему так дороги "барсы", эта дружина воплощенной гордости. А разве его раболепство перед шахом не есть гордое сознание своей силы? Разве не он, Георгий Саакадзе из Носте, держал в закованной руке славу и позор шаха Аббаса у ворот Упадари? Позор и слава тесно связаны друг с другом. Но пусть не думает шах, что обманом обезоружил Саакадзе. Нет, Георгий Саакадзе знает, какой ценой окупается гордость. Вот почему сейчас он ни Караджугай-хану, ни шаху Аббасу не даст разрушить Тбилиси. Тбилиси - сердце Картли. Пока бьется сердце, человек жив, пока цело сердце страны - страна жива...
     Когда совсем стемнело, Георгий приказал Эрасти:
     - Позови ко мне Дато, но только помни, - даже звезды не должны его видеть, а ты сторожи шатер. Если кто осмелится приблизиться, завой жалобно шакалом, если свой подойдет, крикни кукушкой; если от Караджугай-хана гонец, закричи совой... Эрасти взглянул на Саакадзе, повеселел и бросился к выходу. Вскоре в прорези шатра мелькнула и скрылась тень. Более часа шептал Саакадзе на ухо Дато едва внятные слова. Дато также отвечал шепотом. Спрятав туго набитый золотыми монетами кисет, Дато незаметно выскользнул из шатра.
     Переждав, Саакадзе вышел следом за ним и, подойдя к палатке дежурного минбаши, заявил о необходимости послать в дозор сарбазов. Минбаши запротестовал. Сейчас ночь, сарбазы не знают местности, их всех перебьют. Подумав, Саакадзе велел позвать Дато и в присутствии минбаши приказал:
     - Дато, выбери двух-трех дружинников-грузин, пусть поедут по направлению к Мцхета и осторожно проведают, где теперь царь Луарсаб. Скажи, чтоб к утру вернулись.
     - Опасно, Георгий, за каждым кустом подстерегают картлийцы, все равно убьют, людей жаль...
     - Пусть переоденутся пастухами... Если вернутся, проведите прямо в мой шатер, попробуем захватить Луарсаба. Поспеши, Дато.
     Недовольно пожал плечами, Дато отошел. Саакадзе вместе с минбаши обошел спящий стан и вернулся в свой шатер.
     Вскоре трое всадников, закутанных в башлыки и мохнатые бурки, поскакали к Мцхета, но, скрывшись за поворотом, резко повернули коней и помчались в обратную сторону.
     - Как думаешь, Дато, удастся нам проникнуть в Тбилиси?
     - За этим едем, Ростом...
     - Надо до света вернуться, лишь бы разведчикам удалось незаметно скрыться из стана, - сказал Даутбек.
     - Бедный Арчил, он бы это как волшебник проделал.
     - Ничего, Ростом, те трое тоже из арагвинской дружины Арчила, не хуже сделают.
     Раннее утро едва вырисовывало очертания мцхетских гор. На крутом берегу Куры Эрасти прогуливал трех коней. Вернувшиеся из Тбилиси "барсы", сбросив башлыки, одели папахи. Эрасти, подражая сове, тихо крикнул. Из расщелины вылезли трое молодых дружинников. Несмотря на пустынные берега, говорили шепотом.
     - Все поняли? - строго закончил Даутбек.
     Дружинники засмеялись, туго завязали башлыки и, вскочив на измученных коней, тихо поплелись к стану.
     Разойдясь в разные стороны, Дато, Даутбек и Ростом, словно гуляя, незаметно вернулись в свои шатры, по пути проверяя сарбазов, стоящих на страже, и сердито расталкивая задремавших.
     Эрасти, зевая, слонялся по стану. Его знали все и никогда не спрашивали, почему он рано встал или поздно лег. Перед Эрасти заискивали, не без основания считая его "ушами и глазами" большого сардара.
     Никто не обратил внимания на Дато, вошедшего в шатер Саакадзе, тем более что стан был занят прибывшими тремя дружинниками, ускакавшими вчера на разведку.
     Их повели к Караджугай-хану, хотя они настаивали на необходимости раньше явиться к Дато Кавтарадзе, ибо он грозил переломать им головы и ноги, если они вернутся без сведений. Так, споря, они приблизились к шатру грозного хана.
     Выслушав дружинников, начальник шатра поспешил к хану, вскоре их ввели в шатер. Разведчики с напускным испугом и притворным благоговением склонились перед ханом. На его нетерпеливый окрик они, кланяясь и растерянно улыбаясь, пытались якобы овладеть собою. Прошло более получаса, пока наконец они собрались с силами и начали медленно рассказывать.
     Эти-то полчаса нужны были Саакадзе для беседы с Дато. Потом пришли Даутбек и Ростом, и вскоре все "барсы" сидели за кувшином вина у Саакадзе.
     Они громко спорили, подымали чаши и шумели. Проходя мимо, молодые и старые ханы, начальники дружин и даже сарбазы скрывали улыбку. Кто не знал веселых, беспечных, всегда готовых на скандал "барсов", отважную свиту Саакадзе?
     Молодой хан остановился у входа в шатер. Эрасти услужливо приподнял полог.
     Димитрий, будто не замечая хана, кричал:
     - Я на своем коне в полтора часа до звезд доскачу, и если еще один дурак скажет...
     - Пусть утро развернет для тебя счастливый день, хан, войди, сядь с нами, - поднялся навстречу Саакадзе.
     - Пусть и для тебя блеснет яркое солнце, - ответил хан, - но, к сожалению, я должен нарушить твой покой. Разведчики вернулись.
     - Вернулись?! - вскрикнули "барсы", вскочив, и, на ходу надевая бурки, все гурьбой высыпали из шатра.
     Саакадзе шел большим торопливым шагом. Почти у самого шатра его встретил Караджугай-хан.
     - Шайтан помог Луарсабу бежать из Тбилиси и укрепиться в Мухрани. Твои дружинники говорят, с гор крики и звон сабель слышали. Эреб-хан, посланный в обход, иншаллах, поймает царя. Надо на помощь храброму хану отправить войско.
     Караджугай-хан, конечно, не подозревал о запоздалости сведений: Луарсаб в это время находился уже в пределах Имерети, а из Тбилиси ушло все царское войско. Тем более хан не подозревал о ночной поездке Дато, Даутбека и Ростома в Тбилиси, где они, тайно совещаясь с амкарами, предложили общими усилиями спасти город от разрушения. Ностевцы не упоминали имя Саакадзе, но амкары знали: такое большое дело мог решить только он.
     Уста-баши пообещали "барсам" сообщить радостную новость князю Газнели, мдиванбегам, мелику и нацвали. Больше сообщать было некому: кроме горожан и небольшого отряда в крепости, все покинули Тбилиси. Уехал даже католикос, а с ним и высшее духовенство. Амкар Сиуш постарался, чтобы и Баака оставил Метехский замок. Потом тбилисцы подробно рассказали "барсам" о сражении Луарсаба с Эреб-ханом. Этот рассказ амкаров хорошо выучили спрятанные на ночь в расщелине скалы трое разведчиков.
     Обо всем этом Караджугай-хан не только не подозревал, но если бы даже ему и донесли, он бы не поверил.
     Саакадзе, в душе посмеявшись над Караджугаем, сурово сказал:
     - Думаю, доблестный Эреб-хан сам справится, не стоит наше войско уменьшать.
     - Глубокочтимый сардар, неизвестно, сколько войск у царя Луарсаба.
     И Караджугай-хан, никогда не доверявший Саакадзе, погладил сизый шрам на щеке и твердо решил послать треть войска на помощь Эреб-хану.
     Саакадзе нахмурился, мысленно радуясь: "Барсам" удалось провести умного и прозорливого хана.
     Обернувшись к дружинникам, Саакадзе резко спросил:
     - Откуда узнали, что царь Луарсаб напал на Эреб-хана? Может быть, кто-нибудь другой?
     - Нет, батоно, непременно царь, мы с уступа вниз смотрели, на белом коне скакал, шашкой размахивал...
     - А царь Теймураз не с ним? - хмурился Саакадзе.
     - Царь непременно с ним, батоно, тоже на коне видели, только не на белом...
     - Войска тоже много, батоно, - подался вперед третий, - тваладское знамя по полю развевается... Только Эреб-хан на другой стороне, тоже знамя развернул. Потом все смешалось. Слышим, кто-то по выступу ползет, скорей сбежали, сели на спрятанных коней и как сумасшедшие сюда понеслись.
     - Хорошо, идите покушайте и лягте спать! - приказал Саакадзе. Он неодобрительно слушал повеление Караджугая - немедленно отправить в Мухрани его, Караджугай-хана, первую колонну мазандеранцев.
     "Это приблизительно половина войска перса", - удовлетворенно подумал Даутбек, смотря на шашку Караджугая.
     Когда вошли в просторный шатер, там уже совещались все начальники колонн, пожилые и молодые ханы. По расстроенным лицам Саакадзе понял: персы боятся идти на приступ тбилисских стен.
     Война с Картли оказалась тяжелее, чем думали самые искусные полководцы. Жестокий разгром на Ломта-горе, бой у ворот Горисцихе, упорное сопротивление народа подсказывали осторожность. Предлагали разные меры, но обходили молчанием необходимость идти сейчас на приступ Тбилиси.
     - Храбрейший Георгий, сын Саакадзе, ты лучше нас знаешь грузин, знаешь Тбилиси, что посоветует твоя мудрость? - спросил Исмаил-хан, не раз водивший иранские войска на приступ турецких городов.
     - Я предлагаю взять Тбилиси, иначе наша победа над царем Картли не будет полной... Потом, для шах-ин-шаха нет неприступных стен.
     - Твои уста изрекают истину аллаха, но не ты ли сам вчера напоминал, каким опасностям подвергаются сарбазы?
     Георгий задумчиво потеребил вьющийся ус.
     - На веселую встречу нам нечего рассчитывать, картлийцы любят Луарсаба. Потом, знаю, запасы тбилисцы всегда надолго заготовляют... Но пусть мудрый из мудрейших Караджугай-хан скажет, как он решил?
     Вопросительно смотрели на Караджугая. Хан был в замешательстве. У него всегда было готовое решение сделать наоборот тому, что предлагает Саакадзе. Но Саакадзе сейчас ничего не предлагал, видно, положение серьезное. "А может, я напрасно так ему не доверяю? Может, не следовало посылать войско к Эреб-хану?"
     Уже несколько минут молчали в шатре. Никто не смел нарушить думы первого советника шаха.
     - Благороднейший сардар Саакадзе, Исмаил-хан изрек истину, ты знаешь Тбилиси и жителей, как свою саблю, удостой нас своими мыслями.
     - Благороднейший из благороднейших Караджугай-хан! Думаю, Тбилиси можно взять двумя способами: или сделать подкоп под стены, или попробовать уговорить тбилисцев пасть к ногам милостивого шах-ин-шаха.
     - Подкоп много времени займет, теперь зима, сарбазы к холоду не привыкли.
     - Мудрый Исмаил-хан, можно с деревень пригнать грузин и заставить день и ночь подводить подкоп.
     - Догадливый из догадливейших, конечно, это не плохой совет, но аллах знает, сколько уйдет дней на подкоп. Мудрость подсказывает - раньше угрозой и уговорами потребовать у тбилисцев открыть ворота.
     - Удостоенный любви шах-ин-шаха Караджугай-хан! Угрозы не помогут. Мой скудный ум такое придумал: послать в Тбилиси четырех знатных начальников, они сумеют мужественной осанкой внушить доверие и мягкими словами убедить тбилисцев сдаться на милость шаха.
     - Я вижу, умный Саакадзе имена обреченных на верную смерть в Тбилиси, как газели, выучил, - в легкой иронией произнес Исмаил-хан.
     - Нет, отважный хан, на самоотверженный подвиг, думаю, только по доброй воле надо идти. Пусть вызовутся обреченные, готовые пожертвовать жизнью во славу "льва Ирана", и пусть их имена прозвучат, как газели.
     Георгий обвел взглядом всех, точно выжидая, но в шатре молчали. Георгий более решительно продолжал:
     - Глубокочтимые ханы, мудрые тени "льва Ирана", необходимость вынуждает нас отправить в Тбилиси двух персиян и двух грузин. Выехать надо после второго намаза, ибо к утру посланные или вернутся, или не вернутся, но это будет все равно ответ... Кто подымет свой голос первым?
     - За Иран, приютивший нас, гонимых князьями и судьбой, за благосклонное внимание шах-ин-шаха, за солнце Персии... я поеду, Георгий!
     - Ты, Дато?!
     Голос Саакадзе слегка дрогнул.
     - Не беспокойся, друг Георгий, в Тбилиси у меня много друзей, и потом - я привык... Не раз выполнял опасные поручения... Иншаллах, к утру вернусь.
     Ханы с невольным сожалением посмотрели на статного, красивого, всегда остроумного Дато, ухитрившегося в Исфахане не нажить себе ни одного врага.
     - Тогда и я поеду, - не совсем решительно заявил Ростом.
     - Ну что ж, - Саакадзе будто старался скрыть вздох, - теперь остаются два коня для благородных ханов.
     Ханы в замешательстве смотрели друг на друга. О аллах! Скакать в Тбилиси? Лучше к шайтану на хвост. Если грузин могут просто убить, то кто знает, какие муки ожидают персиян? Могут выкупать в кипящей смоле, могут серой залить глаза, могут отрубить ноги, по-турецки отблагодарить - сделать евнухами.
     Сын Исмаила, молодой хан, славившийся неустрашимостью в боях, начал было цветистую речь, но Исмаил-хан запальчиво перебил:
     - Почему нигде не сказано о глупцах, желающих на персидском языке убеждать грузин?
     - Дозвольте, мудрейшие ханы, высказать скудные мысли, - угрюмо начал Даутбек. - Благородный Исмаил-хан прав, сейчас грузины распалены ненавистью. Опасно раздражать их красивой персидской речью, тем более по невежеству им незнакомой. Я с молодым ханом, сыном Исмаила, дружен, его отвага да приснится мне в сладком сне... Я за него поеду.
     Саакадзе сделал движение, но быстро, как показалось ханам, овладел собою и на мгновение сгорбился.
     - В мое сердце вкралось сомнение - может, не очень хорошо одним грузинам ехать? Тбилисцы могут не поверить. Тогда и жизни пропадут, и время.
     - Благородный Георгий, сын Саакадзе, аллах подсказал тебе верную мысль... Да будет на мне благословение всевышнего, я дам послание и приложу мою подпись и печать аллаха. Если тбилисцы сдадутся на милость шах-ин-шаха, даю слово Караджугай-хана: ни один дом не будет тронут сарбазами, и все тбилисцы получат льготы и счастье принять с почетом шах-ин-шаха "льва Ирана", "средоточие вселенной", великого из великих - шаха Аббаса.
     - Полторы бирюзы в словах Караджугай-хана! Я один к тбилисцам поеду! - вскипел Димитрий.
     - Нет, - решительно отверг Георгий, - ты слишком горяч для такого тонкого дела.
     - Со спасительной грамотой благородного Караджугай-хана я четвертым поеду, - оживился Элизбар.
     - Ты прав, Элизбар, слово благороднейшего из благородных Караджугай-хана лучший щит в таком опасном посольстве. Ну, раз мои "барсы" решили ехать, то... Эй, Эрасти, прикажи оседлать четырех коней...
     И Георгий, словно сбросив с плеч тяжесть, глубоко вздохнул. Вздохнули с облегчением и ханы. Они с невольным сочувствием проследили за нетвердой походкой Георгия.
     Караджугай-хан изящным почерком и с ханским достоинством написал обращение к тбилисцам. Но Саакадзе предложил перевести послание на грузинский язык. Ханы одобрили. Они радовались за себя и за своих сыновей, и готовы были во всем поддержать сильного грузина.
     Вскоре послание на персидском и грузинском языках, подписанное Караджугай-ханом, с приложением печати аллаха "Клянусь солнцем и его блеском", означающей ненарушимость данного слова, очутилось в руках Даутбека.
     Саакадзе тут же сурово дал "барсам" наставление и, обняв каждого, сказал:
     - Если вы не даром оценены великим шахом Аббасом, то завтра на рассвете в этом благородном шатре расскажете о решении тбилисцев.
     Дато, Даутбек, Элизбар и Ростом молча, с торжественностью попрощались с ханами, горячо обнялись с остающимися друзьями и поспешно вышли из шатра.
     Остальные "барсы" переглянулись, и Димитрий вдруг взволнованно предложил проводить друзей. За Димитрием выскочили из шатра Матарс, Пануш и Гиви.
     - Гиви! - свирепо крикнул Димитрий, когда они, вскочив на коней, выехали за четверкой на дигомскую дорогу. - Если ты будешь смеяться глазами, когда друзей на верную смерть посылают...
     - Я не над верною смертью смеялся, а над кизилголовыми ханами.
     По обыкновению, простодушие Гиви привело "барсов" в веселое настроение, и Пануш, Матарс, Димитрий и Гиви долго кружили по Дигомскому полю, пока им удалось приобрести соответствующее случаю выражение лица, а голод и ветер помогли им вернуться в стан злыми и неразговорчивыми.
     Саакадзе остался в шатре Караджугай-хана и властно предложил спешно выработать два плана наступления на Тбилиси: один - в случае удачи послов, другой - если они не вернутся. Саакадзе умышленно до вечера затянул беседу, дабы у ханов не осталось времени для раздумья. Наконец, придя к единому решению, все разошлись по своим шатрам.
     Папуна был в хорошем настроении, но нарочито ворчливо заставил Георгия поесть.
     - Батоно, - прошептал Эрасти на ухо вытянувшемуся на бурке Георгию, - батоно, я просил Элизбара купить на майдане джонджоли, давно хочу, соскучился.
     - Ложись, Эрасти, и