рнувшегося из
далекого  города  Львова.  Нахмурился Филарет,  его  властное  лицо  приняло
суровое,  неумолимое выражение. Папа Урбан VIII все сильнее накладывает свою
латинскую длань  на  церковь Западной Руси.  Ныне  он  утвердил базилианский
орден,  который частью словом,  а  частью силой  множество душ  православных
отторгнул  от   престола  патриарха  Московского  и   передал,   "яко   овец
бессловесных", Риму.
     Негодовал Филарет на Рим, а думы его уже были о другом, невеселые думы.
Нелегко  заставить  тяглых  нести  многолетние  непосильные жертвы.  Нелегко
проводить сбор пятинных денег с  торговых и промышленных посадских и уездных
черных  людей,  с  их  животов и  промыслов,  нелегко увеличивать стрелецкие
посады.   Без  устали  работает  Особый  приказ  для  сыска  и   возвращения
закладчиков и посадских людей,  сбежавших из своих посадов для избавления от
тягла.  Но,  наперекор супостатам,  крепнет Московское государство, обретает
достоинство.  Еще пестрят дозорные книги невеселыми отметками: "Пустошь, что
была деревня... пашня, лесом поросшая... двор пуст, крестьяне сошли в мир...
сбрели без вести,  кормятся христовым именем,  скитаются по городам". Но уже
назначены на окраины воеводы и дан им наказ:  засеять пустыри, строить села,
учредить особый сыск  беглых,  для  возврата их  на  старые места,  где  под
надзором свозчиков обязать сооружать себе дворовые строения.
     А  воевод поставил сам он,  патриарх Филарет,  из  ближних к  Романовым
людей.  Вот на Терек поедет воеводствовать боярин Юрий Хворостинин, добрый и
разумный.  Против южного рубежа -  Исфахан и  Стамбул,  а против западного -
Рим.
     Напоминание о  Риме вновь вернуло патриарха к  мысли об усилении борьбы
Москвы  с  католическим  польским  королем,  беспрестанно  жаждущим  захвата
русских земель, присвоения престола московского.
     Боярская  дума  все  настойчивее  требовала  идти  войной  на  Польское
королевство.  Но  Филарет понимал,  что  нет еще военной силы,  способной на
открытый бой с королем польским, за спиной которого неистовствует Рим.
     Много об этом было думано и передумано. Вот поэтому вчера без особенной
задержки были  впущены в  Москву  послы  Густава-Адольфа,  короля шведского,
ревельские  штатгальтеры  Броман  и  Унгерн.  Не  менее  своевременным  было
прибытие в  Москву послов шаха Аббаса -  Булат-бека и  Рустам-бека.  С  ними
разговор учинится о  торговых делах и  "чтобы заодно стоять против турецкого
султана"...  Но с чем явились грузины? Вновь просить помощь? Но до помощи ли
сейчас?
     Филарет резко ударил молоточком.  Неслышно открылась боковая дверца,  и
вошел стряпчий.  Он  выжидательно остановился на  пороге.  Выслушав,  что от
вологодского архиепископа уже  вернулся  подьячий Шахов,  Филарет  приказал:
ввести  подьячего,  а  бумаги  убрать.  Стряпчий благоговейно открыл  резной
сундук на  четырех точеных лапах,  стоящий у  кровати патриарха,  и  бережно
спрятал тайные приказные свитки.
     Через разноцветное полуовальное окно проникли косые лучи солнца и скупо
осветили большую изразцовую печь,  низкие скамьи у стен, обитые кизилбашской
парчой,  и  в  углу образ святого Михаила Малеина в узорчатом золоточеканном
окладе.
     Филарет подошел к простенку, взял посох с костяной надставкой, повертел
в руках и вдруг расхохотался,  - видно, вспомнил, как он, знатнейший боярин,
щеголь,  красавец  и  страстный любитель  охоты,  будучи  насильно пострижен
Борисом  Годуновым и  заточен  в  Антониев-Сийский монастырь,  разгонял этим
посохом назойливых доносчиков,  которые били  на  него  челом  царю  Борису:
"живет-де  старец Филарет не по монастырскому чину,  всегда смеется неведомо
чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире
жил,  а к старцам жесток, лает их и бить хочет, а говорит: увидят они, каков
он вперед будет!"
     Полные изумления,  замерли в  дверях подьячий Шахов и  Своитин Каменев.
Посреди горницы стоял патриарх,  размахивал посохом и сочно хохотал. И сразу
оборвал смех, ударил посохом об пол, приказал сказывать:
     - Знает ли вологодский архиепископ Нектарий посла грузинского Феодосия,
и  кто его и как давно в архиепископы ставил,  и крепок ли он в православной
христианской вере?
     Подьячий тихо откашлялся в ладонь:
     - Архиепископ Нектарий велел сказывать тебе,  святейшему патриарху, что
он архиепископа Феодосия подлинно знает и ведает,  что он человек честный, в
вере непоколебим. А в епископы его ставил католикос Иверской земли.
     - А  был  отец Феодосий в  Москве раньше,  при царе Федоре,  -  добавил
Своитин Каменев.  -  А  властей под ним,  архиепископов и епископов,  больше
двадцати пяти.
     Приказав подьячему расспросить всех бояр, ездивших государевыми послами
в Иверскую землю,  об архиепископе Феодосий и о людях, которые с ним прибыли
в Москву, Филарет направился в Большой государев дворец для установления дня
и часа приема свейских послов и грузинских.
     И вскоре в Посольском приказе думный дьяк старательно выводил:
     "132 года* апреля в  8-й  день указал великий государь и царь всея Руси
Михаил Федорович быти у себя,  у государя,  на дворе на приезде архиепископу
Феодосию, да архимандриту Арсению, да архидьякону Кириллу".
     ______________
     * 1624 года.

     В  Сарайском подворье Дато  и  Гиви  старательно прилаживали серебряные
кисти к сафьяновым цагам.
     Они  сетовали  на  судьбу,  вынудившую их  накануне пира  отправиться в
страну ровного льда.
     - Лед -  это вода!  - неожиданно заключил Гиви. - Сколько ни смотри, не
опьянеешь.
     - Ну,  -  изумился Дато.  -  Жаль,  в  Носте о твоем открытии не знают.
Поэтому вино только будут пить.
     - Не будут! - отпарировал Гиви. - Какой может быть пир без нас?


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

     Шумело Носте!  Еще бы!  Кто еще имеет такую госпожу,  как Русудан? Кого
бог еще осчастливил жить на одной земле с  Георгием Саакадзе?  Так почему же
не  предаться веселью  в  день  ангела  Русудан?  И,  словно  перед  большим
торжеством, красили балконы, похожие на гнезда беркутов, поливали извилистые
улочки,  начисто подметали старый мост,  покрывали плоские крыши самоткаными
паласами и  мутаками.  Уже месяц,  как Дареджан с  утра до  ночи носилась по
замку, и все мнилось ей, что не успеют приготовиться к торжеству.
     Еще  цветами  украшали  ворота,   а   уже  съехались  родные  "барсов".
Пожаловали видные азнауры, прискакали Квливидзе с Нодаром, приехали Хварамзе
и  Маро с  мужьями -  князьями Ксани и  Мухрани.  Прибыл Газнели с маленьким
Дато,  который носится по замку,  как вихрь. Ожидали старого Мухран-батони и
Ксанских Эристави.  Но  Зураба  не  было,  что  сильно обеспокоило Саакадзе:
неужели помчался на съезд в Телави?
     В покоях Хорешани подолгу шептались Хварамзе и Магдана, выбирая наряды,
способные вызвать  восторг  не  только  у  горячего Нодара,  но  и  у  таких
хладнокровных буйволов, как Даутбек...
     Даже  Папуна повеселел.  Русудан!  Да  живет она  вечно!  Кто  смеет не
спрятать темные мысли  в  светлый день  ее  ангела?!  И  Папуна сам  бережно
разливал по кувшинам разноцветные вина,  а чтобы тамада Квливидзе не спутал,
строго  разделил  кувшины:  круглые  наполнял  искристым желтым,  длинные  -
розовым,  плоские -  красным,  узорчатые -  белым,  кувшины с  вычеканенными
изречениями Руставели - бархатным черным, и еще много вин различных оттенков
наполнили пиршественные сосуды...
     Как  ошпаренный  носился  по  Носте  дед  Димитрия,  намечая  дома  для
приглашенных тбилисцев.  Он  после представления подарка будто помолодел,  -
еще бы,  ностевцы втихомолку не  перестают восхищаться его удачей...  Дня за
два  до  празднования приехал Вардан Мудрый с  Нуцей,  так  пожелал Моурави.
Купца поместили у  Ростома,  в  лучшем доме,  украшенном коврами и арабскими
столиками.  Прибыли уста-баши разных цехов. Чеканщика Ясе дед Димитрия увлек
в  свой  дом.  Пляски под  мерные удары  дапи,  песни под  раскаты пандури и
заливистый смех наполнили Носте, утопающее в буйном весеннем цвету.
     После утренней еды, на которой особо приглашенная Нуца сидела, несмотря
на теплынь,  в  парчовом платье,  а не чувствующий себя от гордости Вардан в
атласном архалуке, Саакадзе предложил купцу осмотреть сад.
     Шагая  по  дорожке,  посыпанной  свежим  голубоватым  песком,  Саакадзе
объяснял Вардану сорта цветущих персиковых деревцев,  сползающих по  склону.
Лишь когда они подошли к глухой стене, обвитой плющом, Саакадзе опустился на
удобную скамью и,  движением руки  пригласив Вардана сесть  рядом,  попросил
рассказать о торговых делах.
     Казалось,  Вардан только и ждал этого,  -  хлынули жалобы,  возмущения,
угрозы.
     - Страшно подумать,  господин!  Совсем кахетинские купцы с  ума  сошли,
будто башка на  плечах -  лишний товар.  Все время,  как ты приказал,  общие
караваны водили,  а сейчас взбесились:  "Одни управимся", "Кто к царю ближе,
тот и главенствовать должен", и еще много глупых слов напрасно тратили, хотя
и  купцы...  Только  знаем,  кроме  пустой  гордости,  в  кисетах ничего  не
спрятано:  шелк,  какой был  у  них,  царю отдали -  обеднел царь Теймураз в
гостях у турок.  Других изделий едва для Кахети хватает.  На хитрость пошли,
от  дна  до  крышки  тбилисский майдан закупают,  затем  в  другие княжества
верблюдов гонят,  без  нас  богатеют и  гордость показывают.  Запретить тоже
нельзя -  лавка купца открыта, продавать его воля. Я на оптовые закупки цены
поднял,  не  помогает.  С  женами  кахетинцы ездят,  будто  приданое дочерям
закупать.  Мои  люди  сами у  лисиц хитрость заняли,  сразу мошенниц узнают,
говорят  им:  "Бархат  кончился,  раскупили парчу,  нет  персидских шалей  и
тонкого сукна нет!.."  И,  как  назло,  тут  какая-нибудь картлийская курица
вынырнет из мрака дверей: "Вай ме, Вардан! А ты еще вчера посоветовал прийти
пораньше,   цвет  выбрать,   что  буду  делать?  На  пасху  без  новой  кабы
оставили..."  Кахетинцы смеются  и  без  всякой  совести торопятся к  другим
купцам.  Там  тоже так,  по  моему совету прячут товар:  сами хотим караваны
грузить. А какой-нибудь картлийский петух снова дело портит: "И-а, Пануш! Не
ты  ли обещал приготовить лучшую тавризскую шаль для моей матери?  Так слово
держишь?!"  Кахетинцы смеются и  без всякой совести спешат к  другим купцам.
Подтачивают,  как черви,  правила торговли!  Пожар,  Моурави! Если кахетинцы
растащат товар  до  последней шерстинки,  а  сами  будут радовать тбилисский
майдан  лишь  заносчивостью,  оборот  прекратится.  Майдан не  лес,  нельзя,
подобно  разбойникам,  все  растаскивать,  а  самим  даже  рыбий  пузырь  не
привозить...  Разве  только  продать важно?  Так  мелкие душою  купцы  могут
думать.  Важно  торговлю расширять,  важно,  чтобы майдан как  расплавленное
золото  бурлил.   А  кахетинцы  что  делают?  Губят  торговлю,  уподобляются
хищникам...  И амкары из Кахети не лучше поступают,  будто не покупают у нас
изделия, а грабят...
     - Тут,  дорогой Вардан,  не  только  в  торговле дело.  Кахетинцы хотят
свести  тбилисский  майдан  по  изменчивой лестнице  на  вторую  ступень,  а
телавский майдан поднять за наш счет на первую. В Телави царь живет.
     - И  пусть  сто  лет  живет!..  Почему разрушает с  таким  трудом тобою
воздвигнутое?.. Эх, Моурави, Моурави, зачем...
     - А вы сами разве перестали водить в грузинские княжества караваны?
     - Почему перестали?  Водим, Моурави... Товара не хватает. Надо посылать
в Азербайджан,  в Турцию, в другие земли, а как пошлешь? Мы не кахетинцы, не
пристало нам  пустых  верблюдов гонять,  смеяться чужеземные майданы  будут.
Пока я мелик, не допущу позора. Вот, Моурави...
     Молчание длилось долго.  Саакадзе обдумывал слышанное.  Беда  назревала
давно,  и  Ростом предупреждал:  "Не гладко на  майдане".  Но невеселые дела
царства совсем оторвали его от  торговых дел.  Поэтому и  пригласил мелика и
уста-башей  амкарств,  чтобы  точно узнать состояние майдана...  Нельзя было
допускать такое... Нельзя? А восстановление рогаток можно было? А...
     - Вот, Моурави, - печально повторил Вардан, - Гурген - помнишь, мой сын
- недавно из Самегрело вернулся,  караван туда с дешевой одеждой водил;  там
все голые...  И отдельно -  для одетых - трех верблюдов, нагруженных дорогой
тканью,  во  двор Левана Дадиани привел.  Товар княгини раскупили,  еще шелк
заказали.  Сам  светлейший хорошо принял купца из  Картли,  угощал,  о  тебе
расспрашивал. И вдруг такое бросил: "Правда, умный Моурави скакал, скакал по
золоту,  а  споткнулся...  скажем,  на Теймуразе..."  И захохотал,  а за ним
услужливые придворные -  и  такой  смех  поднялся,  что  занавески на  окнах
колыхались.  Тут  мой Гурген сильно рассердился и  дерзко ответил:  "Моурави
споткнулся,   потому  что  на  гору  коня  гонял,  а  кто  вниз  катится  на
собственном,  скажем,  седле,  никогда не споткнется.  Одно знай, светлейший
владетель,  наш Моурави достигнет вершины, где солнце держит щит картлийской
славы...  Достигнет потому,  что  народ для  его коня подковы выковывает..."
Сказал Гурген,  а сам задрожал:  что теперь будет?  Чем засечет светлейший -
шашкой или плетью?  Или еще хуже -  цепь на  шею прикажет надеть до большого
выкупа.  Не  успел мой  сын  как следует испугаться,  Леван снова захохотал:
"Э-о!  Молодец! Люблю смелых купцов, люблю преданных людей! На, выпей! - Тут
он наполнил вином серебряный кубок и поднес Гургену. - Выпей, а кубок в свой
карман опусти на  память обо  мне.  Держитесь крепко за  Моурави,  только он
может спасти вас от напевных шаири Теймураза".  Гурген с удовольствием выпил
вино, поцеловал кубок, опустил в карман и, распростершись ниц перед Леваном,
поцеловал цаги...  Не  из  благодарности за подарок,  а  от радости,  что не
зарублен и не отравлен...  Не очень дорогой кубок, серебро тонкое и величины
скромной.  Нуца  говорит:  "Не  ставь рядом с  подарками Моурави,  не  порть
комода".  А как не ставить? Все же из рук владетеля, почти от царя, получил.
Думал,  гадал,  - спасибо, старый Ясе выручил, взял и вычеканил на кубке: "В
дар  купцу  Гургену  от  светлейшего Левана  Дадиани  за  прославление имени
Великого  Моурави"...   Очень  украсился  кубок.   Теперь  Нуца  согласилась
поставить его на середину комода.
     Саакадзе  отстегнул  тяжелое   золотое  запястье  с   крупным  рубином,
окаймленным алмазами, и протянул мелику:
     - Передай,  Вардан,  мой подарок благородному Гургену за  смелую защиту
чести Моурави Картлийского,  -  и, не давая опомниться ошеломленному мелику,
продолжал:  -  После празднества оставайся,  вместе с уста-баши обсудим, как
делу помочь, как укоротить руки, а заодно и разбой купцов Кахети.
     Отдаленная тропа обрывалась над самой крутизной. Вьющиеся стебли дикого
винограда оплетали высокий карагач. Глухо доносился сюда шум взбудораженного
замка.   Саакадзе  остановился,  окидывая  зорким  взглядом  долину,  словно
расплывающуюся в голубоватом дыме. "Сомневаться не приходится, - думал он, -
царь  хочет  упразднить  стольный  город  картлийских Багратиони и  за  счет
Картли,  моей Картли, которой я готов отдать кровь свою, возвеличить Кахети.
Это  ли  не  предательство?!  Но  как  предотвратить разорение майдана,  как
задержать разрушительную силу царя хотя бы до неминуемой войны с  Ираном,  а
там...  Может, действительно я был неправ? Может, следовало прислушиваться к
советам  старцев ущелий  и  воцариться самому?  Нет,  царем  надо  родиться,
сделаться царем нельзя.  Вот Кайхосро из знатнейшего княжеского рода,  а  не
смог стать царем.  И я,  Георгий Саакадзе,  не смог бы.  Разве цари ходят по
майдану,  раздувая мехи торговли?  Или  пируют с  амкарами,  черпая пилав из
общего  котла?  Или  замедляют бег  коня  по  Дигоми,  замечая  потное  лицо
дружинника?  Нет,  если надел такое украшение,  как грузинская корона, то не
следует гоняться по базарам,  дабы не уподобиться шуту. Не одни князья, даже
амкары на  смех  подымут или,  еще  хуже,  начнут негодовать:  "Унижен титул
богоравного!"  А  разве царь смеет иметь свои решения?  Не за него ли думает
придворная свора?  Такое подчинение чужой воле!  Такое бездействие!  И  еще:
царь -  первый обязанный перед князьями. Георгий Саакадзе - первый обязанный
перед родиной.  А может,  "барсы" правы?  Может, следовало обещать надменным
картлийским владетелям воцарение кахетинца, но оттягивать его возвращение до
последней битвы с шахом?  На такое князья согласились бы,  а Теймураз?  Нет,
этот прирожденный царь не усидел бы в Гонио и, сговорившись за моей спиной с
католикосом,  в  один из веселых дней появился бы в Мцхета...  Церковь!  Как
ублажал я  черную братию,  как меня обхаживали они.  В глупости святых отцов
упрекать опасно.  Они знают: еще рано со мною порывать, еще не высохла кровь
на  Марткобской равнине.  Будто два столетия отодвинули от  меня то  буйное,
молодое,  что  называлось  обновленной  Картли.  Что  же  связывает  меня  с
похитителями воли народа?  Их со мной,  конечно,  страх. Хорошо понимают: не
царь Теймураз,  а Георгий Саакадзе защитит обители, распухшие от богатства и
власти.  Что  же  удерживает  меня  от  разрыва  с  лицемерами?  Неоспоримо,
уверенность, что они из личных выгод не позволят царю отодвинуть меня в тень
до  укрощения "льва  Ирана".  Одно  забыли:  победитель имеет притягательную
силу,  и  я  больше не  уподоблюсь овце,  которую безнаказанно можно денно и
нощно стричь,  изготовить из ее шерсти теплую одежду, а потом приколоть хотя
бы  на жертвенном камне или вертеть на вертеле.  Преступно подвергать Картли
бессмысленной  опасности...   Даже  Шадиман  возмущен.   Лазутчики  уверяют:
"змеиный" князь и на порог не допускает владетелей. Через решетку им кричит:
"Саакадзе хоть за  азнауров старается,  а  вы  за  какую цену лобызаете цаги
кахетинскому царю?"  Квели  Церетели  и  Магаладзе службу  мне  променяли на
выезды в Телави и,  нет сомнения,  доносят царю "о безумных действиях плебея
Саакадзе"... Я тоже уважаю Шадимана, - он хоть за княжеское сословие со мной
дерется,  а они за какой песок?  Мелкие люди!..  Да,  шаг верный: если будет
нужда, придется Теймураза натравить на Шадимана, отвлечь внимание опасностью
существования царя-магометанина Симона.  Лишь  страх  за  свое  царствование
может  отвратить мысли Теймураза от  бессмысленного вызова Ирану...  Русудан
радуется.  Празднество в Носте даст мне возможность, не вызывая подозрения у
Теймураза,  сговориться  о  дальнейшем  и  с  дружественными князьями,  и  с
купечеством, и с амкарами, главное - с азнаурами. Всех здесь в одной деснице
должен  держать.  В  нашем  сговоре сила  сопротивления строптивому царю.  А
вместо  печати  поставлю пушки.  Лишь  бы  поездка Дато  и  Гиви  увенчалась
успехом".
     Он стоял над самой крутизной,  устремив взор на север.  В  бело-голубом
мареве расплывчато вырисовывался Казбек.
     Там пролегал путь в Русию,  далекий, таинственный. И туда стремительно,
словно тучи в бурю, проносились мысли, но их сковывало пространство и время.
     - Скорей! Скорей! - хотелось крикнуть Георгию.


        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"

     Медленно,  словно густой мед из  узкого горлышка кувшина,  текло время.
Более двух часов расспрашивал Иван Грамотин архиепископа Феодосия и, посулив
скорый прием  у  царя  и  патриарха,  отбыл  с  Казенного двора.  Томились в
Посольской палате грузинские послы.  Ожидание становилось тягостным, и время
уже походило не на мед,  а на застывшую смолу, в которой, как представлялось
архимандриту Арсению,  он увяз по голову.  Но в  тот миг,  когда архимандрит
силился разомкнуть веки, появился пристав с неподвижным лицом.
     На  вопросы,  касающиеся дел посольства,  пристав не отвечал,  но отвел
"барсов" в сторону и принялся развлекать их описанием Ливорно,  куда ездил с
московским посольством: тамошние женщины не токмо оголтело приглашают мужчин
на танец,  но и в карты дуются,  да еще таким