вдвойне свирепея от  подозрительности,  Баиндур-хан приказал евнуху
немедленно изгнать Багира.
     "Наконец я нашел способ избавиться от слишком назойливого лазутчика,  -
радовался Керим,  -  надо очистить крепость от лишних глаз. Десять преданных
Багиру сарбазов последуют за ним, - они не перестают шептаться, что нищенка,
сидящая от зари до зари на камне,  не кто иная,  как жена джинна,  ибо ее не
устрашают ни  дождь,  ни  зной...  Да  не допустит аллах достигнуть вредному
шепоту слуха Али-Баиндура, собаки из собак".
     Кериму  казалось,  намеченное  идет  хорошо.  Он  передал  князю  Баака
Херхеулидзе письмо из Тбилиси,  привезенное Папуна,  и  посоветовал удлинить
часы  прогулок,  ибо  лицо  светлого царя  все  больше становится похожим на
желтую розу печали. Давно позабывший радость Баака повеселел: именно воздуха
мало Луарсабу,  и  царь с  трудом скрывает желание хоть еще полчаса побыть в
саду.  К сумеркам мрачная башня становится еще мрачнее, ибо час его прогулки
совпадает с  заходом солнца не только на небе,  но и  на земле:  в  этот час
Тэкле покидает камень обречения... Не легко достался Кериму такой порядок, и
только решительный довод,  что  царь  отказывается выходить в  сад,  пока он
видит из окна стоящую Тэкле, а что без воздуха совсем слабеет царь, заставил
Тэкле исчезать с последним солнечным лучом.
     Выходя из  башни царя,  как  ее  называли,  Керим увидел уже сменившего
Багира онбаши Силаха и  бесстрастно рассказал ему  о  причине гнева хана  на
Багира. Слишком назойливое внимание юзбаши к царственному пленнику возмутило
Баиндур-хана,  -  ведь  ему,  а  не  ничтожному Багиру,  шах-ин-шах  поручил
Гулаби...
     Силаха  охватил ужас,  и  он  в  душе  поклялся лишь  для  виду  иногда
приближаться к ступенькам башни, но не подыматься наверх, ибо это ни к чему.
Благородному Кериму покровительствует Караджугай-хан,  а Керим слишком зорок
и  не  забывает проверять жилище царя  гурджи и  с  восходом солнца и  когда
светило уходит в  свой чертог на отдых.  Но не только онбаши -  испугались и
сарбазы:  их также устрашала участь ушедших в башню "Ястреб", вокруг которой
простирается пустынная степь и  нет  поблизости даже  глинобитного кавеханэ.
Они также решили забыть те глупые слова, которые Махмед говорил о нищенке.
     Так,  развеяв сгустившуюся вокруг Луарсаба тьму, осторожный Керим опять
принялся развлекать Баиндура.  Но  хан слушал его рассеянно и  на пятый день
болезни  неожиданно спросил,  где  живет  гадалка.  Керим,  искусно  скрывая
тревогу,  сказал,  что живет она за базаром, возле кладбища, - и не хочет ли
хан сам убедиться в ее умении угадывать то, что должно случиться? Но старуха
только ночью дома,  днем  она  оборачивается рыбой и  собирает травы на  дне
реки.  В равной мере боясь и кладбища и волшебной рыбы, Али-Баиндур надменно
заявил:  не ему удостаивать гадалку своим посещением,  но он поручает Кериму
схватить рыбу ночью,  ибо  она  жена шайтана,  иначе чем  объяснить смущение
лекаря,  который на коране поклялся,  что от ядовитой дыни выздоравливают не
раньше чем через двадцать дней,  и  то если заболевший,  кроме жидкого риса,
ничего  не  ест,  а  он,  хан,  сегодня утром  проглотил курицу,  начиненную
душистой айвой, и сразу ощутил в себе на все способную силу.
     - Тебя,  хан,  осенила аллаху угодная мысль,  но не найдешь ли ты более
разумным раньше получить целебное питье,  а потом заманить рыбу волшебства в
сеть наказания приманкой золотого тумана?
     - О  Керим,  я  знаю,  ты  найдешь средство доставить мне  удовольствие
видеть, как будет прыгать на огне ханум шайтана.
     - Слушаюсь и повинуюсь.  Может,  отправиться с сарбазами и притащить ее
сейчас?
     Но  хан  запротестовал,  -  пытать гадалку он  хочет на  базаре,  чтобы
развлечь правоверных,  а сейчас он еще слаб.  Потом Керим прав, раньше нужно
запастись целебным напитком...
     Озабоченный и  взволнованный,  вошел на  следующий день  Керим к  хану.
Ночью гадалка заставила его ликовать большим ликованием, ибо, едва возвратив
ему  приветствие,  сказала,  что  луна три  дня опоясывала себя разноцветной
лентой - предзнаменованием радости. И когда он, Керим, положил перед ней два
аббаси,  она  проворно бросила  в  кипящий котел  цветные камни  и  вот  что
произнесла:  "Хан Али-Баиндур и ты,  ага Керим, возвратитесь, не позже чем к
байраму, в Исфахан, ибо аллаху угодно, чтобы царь Гурджи наконец воскликнул:
"Ла  илля иль  алла Мохаммет расул аллах!"  Шах-ин-шах возвратит прозревшему
его  царство,  а  Али-Баиндур-хан  будет  вознагражден "львом Ирана" большим
богатством и почестями.
     - О Керим,  эта жительница ада - да станет она жертвой ослиного помета!
- хочет обмануть нас.
     - Я  тоже ей  подарил слово сомнения:  "Где доказательства истины твоих
предсказаний,  о гадалка?" Подумав не более часа, она ответила: "Между двумя
пятницами в  Гулаби  прибудут пятеро  с  веселым  грузом.  Если  они  хорошо
заработают,  ваше дело получится. И хану и тебе, Керим, они будут предлагать
свой  товар,  будьте щедры,  ибо  ваше  благополучие в  их  приезде.  И  все
свершится,  как я сказала.  Замбур-бамбур! Если же они не прибудут - значит,
бамбур-замбур, и я тут ни при чем".
     Али-Баиндур так разволновался,  что сразу выздоровел.  По нескольку раз
он  заставлял Керима повторять сказанное,  и  Керим слово в  слово повторял.
Чтобы   сократить  время   ожидания,   Али-Баиндур  собственноручно  выпорол
кизиловым прутом оголенную наложницу Тухву за дыню-кермек. Но нетерпение его
не  уменьшилось.  И  он торопил Керима выведать у  гадалки:  не шепнул ли ей
супруг ее, шайтан, благоприятное замбур-бамбур!

     В домике Тэкле волнение.  Папуна,  ушедший навстречу мествире, вернулся
сегодня.  О радость! Мествире с четырьмя зурначами в трех агаджа от Гулаби и
в  четверг уже  прибудет прямо на  базар.  До  полночи друзья все  обсудили.
Поднявшись, Тэкле достала из шкатулки жемчужное ожерелье:
     - Возьми,  Керим,  и  отдай  мествире  и  зурначам за  песни  для  царя
Луарсаба.
     - О  светлая царица,  увеличь доверие к  твоему вечному рабу.  Монеты и
драгоценности,  бархат и парча - все приготовлено мною. А надев ожерелье, ты
прибавишь блеска к твоей красоте и возрадуешь глаза святого царя Луарсаба.
     - Что,  что?  Как ты сказал? О Керим, о мой дорогой Керим! Где ты видел
ходящих по земле святых?
     - Слава всевидящему властелину властелинов.  Он  определил царю  Картли
Луарсабу  Второму  быть  святым,   ибо   обыкновенному  не   снести  столько
страданий...
     - ...отмеренных щедрой рукой всевидящего,  - добавил Папуна. - Здоровье
Луарсаба! Другую чашу за него выпью в Метехи.
     Тэкле, широко раскрыв глаза, горестно проговорила:
     - Керим,  дорогой Керим!  В  субботу светлому царю  тридцать шесть лет!
Более шести лет  мой царь в  плену...  Пресвятая богородица,  не  слишком ли
много испытания для преданного православной церкови? В день святого ангела я
хочу быть с  моим царем...  Керим,  пусть ценою жизни,  пусть я не буду жить
после! Если узнают сарбазы, приму яд... И об этом все!..
     Устремив взгляд куда-то далеко,  Тэкле дрожала, - казалось, она увидела
то,  чего никто не может видеть.  И такое смятение охватило ее, таким ужасом
горели,  как черные солнца,  глаза ее,  и так взметнулись тонкие руки,  что,
казалось, вот-вот она взлетит и исчезнет в надвигающейся черной туче.
     Первым очнулся Керим,  он  незаметно смахнул упавшие на  щеку  холодные
капли.
     - О  царица цариц,  разве пророк не  подсказал тебе подходящее к  месту
слово: "Керим, раб мой, приказываю тебе!"? Хотя недостойно произносить рядом
с тобою свои мысли, тоже скажу: ты увидишь царя. И если проклятый Мохамметом
хан Баиндур догадается - раньше его убью, потом спасу тебя, и только тогда о
себе подумаю, ибо и у меня яд как раз есть.
     Никто не отговаривал Тэкле,  ибо знали -  не поможет.  Папуна,  скрывая
острую  боль,  словно  от  вонзенного в  сердце кинжала,  постарался отвлечь
дорогих,  как жизнь,  друзой от  черных мыслей.  Наполнив чашу,  он протянул
Кериму.
     - Пей, мальчик, твой аллах не в меру снисходителен, иначе чем объяснить
целость Эреб-хана,  ведь,  наверно, в год он выпивает караван вина. Об этом,
сидя в один из весенних дней на зеленой траве,  поспорили два пророка - Илия
и  Магомет.  Первый  уверял:  нет  вреда  от  входящего в  рот,  -  вред  от
исходящего,   ибо   человек  может  убить  словом,   может  осквернить  слух
неподобающей хулой  и,  святотатствуя,  может плюнуть в  лицо  проповеднику,
уверяющему, что аллахи на небе заняты только благополучием людей, ими же для
чего-то сотворенных...
     Второй пророк,  твой Магомет,  возразил:  вред большой и от входящего в
рот,  ибо не всем свойственна совесть.  Один может съесть быка соседа, потом
своего петуха,  потом  ничью  утку,  потом  лесного медведя,  потом полевого
зайца.  Увидя,  что еще не сыт, съест соловья аллаха и, чтобы приятнее было,
выпьет сначала холодную воду  из  горного источника,  потом  воду  из  реки,
орошающей долину,  потом  горькую  воду  из  кувшина соседа,  потом  сладкий
виноградный сок  из  бурдюка  врага.  И,  только  опорожнив  у  друга  бочку
бродящего маджари, почувствует себя счастливой свиньей...
     Старик Горгасал,  воспользовавшись смехом,  усердно вытер  уголки глаз,
где таились слезы,  Керим учтиво улыбался.  Мзеха уверяла, что забыла, когда
так  смеялась.  Только Тэкле ничто не  занимало.  Она казалась легкой тенью,
следовавшей за уходящей жизнью.
     Сегодня особенно тихо.  Даже солнце не жалит,  даже птицы не поют, даже
пыль лежит не шелохнувшись. Пристально всматривался Луарсаб через решетчатое
окно в тоненькую Тэкле, закутанную в чадру. Как-то особенно тихо стояла она,
и,  казалось,  привычно поднятый к  его  окну взор ее  был  сегодня особенно
неподвижен.
     Вдруг все засуетились.  Распахнулись ворота крепости,  на  откормленном
жеребце выехал Али-Баиндур, за ним Керим и десять сарбазов.
     Силах проводил их взглядом и  приказал запереть ворота.  Он был доволен
жизнью в Гулаби,  - после пограничной башни крепости Гулаби казалась раем...
Конечно,  раем,  -  ибо  в  глубине сада,  отведенного царю  Гурджистана для
прогулок и  поэтому отгороженного высокой стеной,  кто-то услужливо проделал
щель,  и в одну из ночей,  проверяя сад, он, Силах, очутился у "щели рая", и
тотчас  по  другую  сторону  оказалась служанка старшей  жены  Али-Баиндура.
Правда,  вчера он  немного испугался,  но  Керим добродушно похлопал его  по
плечу и тихо посоветовал быть осторожнее.
     Не успел Али-Баиндур показаться на базарной площади,  как,  словно град
на  купол минарета,  на  него посыпались приветствия и  пожелания.  Особенно
старались купцы. Но Баиндур никому не возвратил приветствия. Он сосредоточил
внимание на пяти мествире. Окружив его коня, они в песне воздали ему хвалу и
призывали аллаха  даровать счастье хану  из  ханов.  Понравилось восхваление
хану,  но  когда  мествире в  короткой бурке,  жалуясь на  скупость базарных
правоверных,  к  которым по милости аллаха и он сейчас принадлежит и которые
по  милости шайтана не  опустили в  его папаху ни одного бисти,  просил ради
сладости жизни вознаградить их за далекий путь, Али-Баиндур нахмурился: если
даже каждому дать по  три  абасси,  и  то  выйдет пятнадцать.  А  это  целое
богатство.  Проклятая гадалка не  могла  уменьшить плату  вновь обращенным в
мохамметанство за  их веселый товар.  Тут Керим шепнул,  что можно обогатить
предвестников счастья за счет узника-царя.
     - Как так? - удивился хан.
     Керим засмеялся:
     - Пусть завтра с  зарей придут к  башне и до ночи поют грузинские песни
под окном Луарсаба. Царь непременно вышлет им много монет, ибо соскучился по
песне. И пусть - раз ему суждено скоро вернуться на царство.
     Баиндур разразился хохотом:  конечно,  пустой кисет  может приблизить к
гурджи желание сменить Гулаби на Метехи.  А мествире,  кружась вокруг коней,
продолжал сетовать:  он  в  сладком сне увидел,  что распродаст свой веселый
товар выгодно,  иначе они  лучше свернули бы  в  Ардебиль...  Керим поспешил
утешить странников.  Завтра они получат все,  что обещал им святой Хуссейн в
начале путешествия, в Гулаби...
     Выслушав  Керима,  мествире посетовал:  разве  можно  предугадать мысли
пленника?  Вдруг нечистый удержит его  руку,  или песни он  разлюбил?  Стали
роптать и остальные певцы.  Тут Керим возвысил голос: если они по своей воле
не  придут с  зарей,  сарбазы их пригонят палками,  ибо продать выгодно свой
веселый товар они должны здесь, раз аллах так предопределил.

     Вернувшись и застав Датико во дворе, Керим крикнул, чтобы он отправился
к садовнику и закупил побольше фруктов для завтрашних гостей, а каких гостей
- не сказал. Баиндур не переставал злорадствовать: князь Баака каждый абасси
считает, наверно, после праздника заболеет от жадности.
     - Э-э,  -  крикнул Керим вдогонку Датико,  выезжавшему на коне, - скажи
глухой, пусть пораньше завтра прибудет, много подносов надо чистить...
     Датико, буркнув: "И так успеет", поскакал по пыльной дороге.

     До конца жизни не мог забыть Луарсаб эту субботу...
     Едва взошло солнце,  Датико,  позевывая, вышел за ворота, вглядываясь в
пыльную даль.  Постояв,  он круто повернулся и направился в комнату Баака. А
Керим,  опираясь о  косяк  двери,  приказал Силаху  сменить стражу  и  пойти
поспать. Ведь Силах ночь напролет бодрствовал, пусть его сменит полонбаши.
     По  направлению к  бойне сарбазы гнали баранов.  На  другой стороне два
кизилбаша складывали,  словно черепа на поле боя,  пустые тыквы.  Провезли в
мехах воду, отгоняя бичами изнемогающих от жажды собак.
     Привычно  буднична  Гулаби.  Керим  поднялся  по  каменным ступенькам в
башню, - так он делал каждый день. Обойдя коридоры и убедившись, что ни один
сарбаз не пролез в преддверие жилища царя,  Керим кашлянул. Из комнаты Баака
поспешно вышел Датико. Разговор был отрывистый, затуманенный:
     - Аллах пусть проявит к вам правосудие... Придет, и скоро.
     - О, помилуй нас, Иисус!
     - Да  возвысится величие  Мохаммета...  Ты  хорошо  объяснил садовнику,
чтобы  его  притворщица пришла только во  вторник и  никак  не  раньше?  Ибо
царица, как и в первый раз, придет в ее залатанной чадре.
     - К  лишнему абасси я добавил слова:  царь хочет три дня молиться,  и в
таком деле женщина ему ни к чему.
     Керим подавил вздох и спросил Датико о нише в комнате Баака. Оказалось,
что  там  уже  навешано  много  платья,  где  и  укроется  царица  в  случае
непредвиденной опасности.
     - Благожелатель да  ниспошлет удачу,  -  заключил Керим,  -  и  светлая
царица сможет три дня пробыть с царем сердца своего.
     Так,   незаметно  для  посторонних,   Датико  наверху,  а  Керим  внизу
подготовляли появление Тэкле в башке.
     Луарсаб ждал. Он вынул платок с вышитой розовой птичкой, подаренный ему
прекрасной Тэкле в незабвенный день ее первого посещения,  прижал к губам, и
внезапно к  сердцу подкрался холодок:  почему-то ему почудилось,  что птичка
устремила  свой  полет  вверх,   бросив  белый  платочек,   как   прощальное
приветствие.  Но он отогнал прочь гнетущее предчувствие, - разве так много у
него счастливых минут?..  Скоро он  прижмет к  себе любимую,  он  осыплет ее
жаркими поцелуями и  словами любви.  О,  как  хороша она!  Опять наденет она
мандили,  вплетет в шелковые косы любимые им жемчуга.  А ножки...  Как нежны
они в золотистом бархате!  Вот он видит, как горит, словно луна, алмаз на ее
челе...  А уста ее тянутся к его устам, и он ощущает аромат розы, освеженной
утренней росой.
     Внезапно к  окошку,  словно  со  дна  колодца,  поднялись нежные  звуки
чонгури, и кто-то задушевно запел:

                В вышине увидел звезды, -
                Разве к ним стремлюсь, гонимый?
                Подошел - не звезды это
                А глаза моей любимой.

                Нету дна в них, плещет море,
                Сколько солнца в их глубинах!
                В них цветы рождает лето...
                Слышен голос голубиный:

                "В облаках вершину Картли
                Я увидела ... Разлуку
                Мне с любимым предвещали,
                Счастье я отдам за муку.

                Взор его дороже жизни
                В душу мне вливает пламень ...
                Что ковры мне! И что шали!
                Замок мой - дорожный камень".

                Встречу пой во мгле, чонгури.
                Два цветка огнем объяты...
                Две звезды упали в сети
                Две души, как небо, святы.

                Круг хрустальный - где начало?
                Нет гонца для духом сильных...
                Торжествуй, любовь, на свете,
                Вечной юности светильник!

     Изумленно  внимал  Луарсаб  грузинским напевам,  весь  преобразился он.
Конечно,  Гулаби с ее ужасом только страшный сон.  Вот откроет он глаза -  и
окажется вместе с любимой, неповторимой Тэкле в Метехи... и... Да, да, Тэкле
с ним,  и песни Грузии с ним...  О,  как много на земле счастья!..  И жаркие
поцелуи,  которые он уже ощущал,  и ее глаза с голубой поволокой, отражающие
небо, которыми он вновь восхищался, наполнили его уверенностью, что скоро он
и Тэкле будут неразлучны там, в далекой, как солнце, Картли.
     Луарсаб подошел к  узенькому окошку и  просунул через решетку бирюзовый
платок с привязанным драгоценным кольцом Багратидов-Багратиони. И вмиг внизу
заиграли прославление династии и возник звонкий голос мествире:

                Славим светило на огненном троне.
                Озарено на земле им все сущее!..
                Славим династию Багратиони,
                Meч Сакартвело отважно несущую!

                Славим деяния! В мире подлунном
                Третий Баграт на стезе амирановой
                В битве покончил с эмиром Фадлуном,
                Стяг свой пронес над землею арановой.

                Славим того, кто в темнице - не пленный,
                Помнит заветы Давида Строителя...
                "Высится памятник силы нетленной".
                Славим самих сельджуков сокрушителя!

                Славим Тамар, что моря межевала,
                Нежной рукой покоряла империи!
                Раз умерла - и сто раз оживала
                В неумирающих фресках Иверии.

                Славим гасителя яростных оргий
                Грозных монголов! Рукою старательной
                Их поражал, как дракона - Георгий,
                Разума витязь - Георгий Блистательный.

                Славим того, кто мечом опоясал Картли!
                Один он плыл против течения.
                Мужеством сердца народ свой потряс он.
                Первый Симон смерть попрал в заточении.

                Славим тебя, Луарсаб солнцеликий!
                Не укрощен ты решеткой железною.
                Витязь грузинский, ты мукой великой
                Поднят в века над персидскою бездною.

                Славим династию Багратиони,
                Меч Сакартвело отважно несущую!
                Славим светило на огненном троне,
                Озарено на земле им все сущее!

     Горячо благодарил Луарсаб свою розовую птичку за день радости.  Сколько
усилий,  наверно,  ей стоил сегодняшний праздник!.. Но Баака уверяет, что не
успел  азнаур  Папуна  передать  в  Тбилиси  старейшему мествире,  неизменно
носящему короткую бурку и  соловьиное перо на папахе,  желание царицы Тэкле,
как сотнями собрались певцы, горящие желанием петь для светлого царя Картли.
И  лишь осторожность старейшего мествире заставила их подчиниться его выбору
прославителя Картли. Остальное подготовил Керим...
     Разостлав на  тахте  шелковую камку,  Датико поставил перед восторженно
улыбающимся царем грузинские яства,  приготовленные Мзехой,  и  тонкое вино,
привезенное Папуна, и посоветовал