паши Келиля.  На  одной из  уличек Ибрагим заметил отъезжающего от красивого
дома всадника в феске.  "Слуга эфенди", - догадался Ибрагим, придержав коня.
Но едва скрылся из виду слуга, Ибрагим помчался, будто за ним гнался шайтан.
     В  калитку он  застучал с  силой  пяти  богатырей.  И  едва  показались
перепуганные слуги, он закричал:
     - Я  послан...  Во  имя  аллаха,  скорей  старшего чауша!  Что-то  было
страшное,  неотразимое в крике Ибрагима,  и слуги,  быстро распахнув ворота,
впустили всадника и,  тотчас захлопнув их,  накинули засов. Соскочив с коня,
Ибрагим кинулся навстречу турку  с  багровым рубцом через лоб  и  отсеченным
левым ухом.
     - Скорей, пока не поздно, позови старшего чауша!
     - Клянусь Меккой, это я!
     - Сура корана "Корова", - прошептал Ибрагим. - Разговор о кипарисе.
     Едва дослушав, старший чауш крикнул:
     - Даже для беков не открывайте дверей!  Собак спустить!  - и, подхватив
Ибрагима, он скрылся с ним в темном коридоре дома.
     Внимательно  выслушал  Келиль-паша  печальный  рассказ  Ибрагима.  И  о
Стамбуле, и обо всем том, что удалось ему узнать в Токате. Особенно потрясло
Келиля убийство Рахман-паши.  "Похоже,  мальчик прав:  Моурав-паша  угодил в
плен к всесильному злодею. Бисмиллах! Почему везир-собака не испугался гнева
султана?  Или  зависть и  свирепость затмили его рассудок?  Или злобствующая
Фатима  прислала тайного  гонца  с  советом уничтожить опасного полководца и
взять Багдад,  ибо султан,  приняв ключи твердыни Месопотамии,  не  взыщет с
верховного  везира  даже  за   самое  страшное  вероломство?   Но   мудрость
подсказывает,  что не так скоро решится Хозрев на насилие и кровь.  Даже он,
верховный везир, не посмеет причинить зло тому, кто отмечен султаном Мурадом
высшими знаками расположения. Значит, надо направиться к Моурав-паше, а не к
вали, как повелел только что через татара Хозрев. Кер-оласы!"
     Донесся отрывистый собачий лай. Кто-то отчаянно ругался.
     Решение Келиля привело Ибрагима в  ужас.  Почему паша  хочет  сократить
свою жизнь?  Разве у дома Моурав-паши не устроена засада? Разве он, Ибрагим,
не слышал,  как один из разбойников спрашивал,  не прибыл ли Келиль-паша?  И
почему благородный паша решил оставить без  защиты Моурав-пашу и  тех,  кого
называют -  "барсами"?  А  разве у  дома вали не тревожатся слуги?  Ведь там
собраны все приверженцы Непобедимого. Это он, Ибрагим, еще утром знал.
     Келиль-паша все  больше мрачнел:  "Раз собака решил со  мною покончить,
значит...  Бисмиллах!  Ваххаб-паша!..  О  пророк!"  -  Келиль побледнел,  он
вспомнил,  что  по  приказу  верховного  везира  Ваххаб  ускакал  еще  утром
проверить готовность орт к  походу.  Но он обещал вернуться к  пиру и...  не
вернулся.
     "О  шайтан!..  Значит,  Хозрев намерен послать храброго Ваххаб-пашу  на
Багдад,  отдав ему все войска казненных,  а после уничтожить пашу,  присвоив
себе славу победителя.  О  желтая гиена,  вот  почему ты  отослал из  Токата
Ваххаб-пашу и до утра,  наверно,  запретил открывать ворота города.  Все это
так,  но пусть аллах подскажет,  как выехать мне из Токата... Выехать? Куда?
Конечно в  Стамбул!  Скакать день и ночь,  меняя каждые три часа коня...  Но
там,  возле уступа Белого шайтана, как уверяет мальчик, постоянная засада, и
уже  многие не  угодные собаке-везиру обезглавлены...  Тогда да  поможет мне
аллах  прорваться через восточные ворота в  ущелье Чекерека.  Пусть на  день
позже прибуду в Стамбул,  но...  прибуду. И султан немедля пошлет скоростных
гонцов.  А Осман-паша?  Тоже молчать не будет.  А Диван?  Может вмешаться. И
верховный везир будет отстранен от дел османов,  и  слезы везир-ханым Фатимы
не  помогут.  Видит аллах,  только так могу спасти драгоценную жизнь друга и
осуществить наш совместный поход на Багдад.  Город калифа,  хочу видеть твои
купола!"
     - Ага Келиль-паша,  -  взмолился Ибрагим, - почему растягиваешь минуты?
Разве у  тебя две  жизни?  Или  никто не  дорожит тобою,  как  "неповторимым
пашою"?   Так  зовет  тебя  полководец-гурджи.   И   разве  не   позор  быть
обезглавленным собакой?  О Келиль-паша, прославь свое имя! Спаси Моурав-пашу
и ага "барсов"!
     Келиль-паша с  удивлением взглянул на юношу:  "Машаллах!  Откуда в  нем
столько ума?  Неужели Непобедимый прав и в народе таится сила титана,  нужно
только дать ему право на жизнь?  Об этом вспомню в Стамбуле.  Ведь этот улан
спас мне жизнь".
     Награду, полный кисет с пиастрами, Ибрагим не принял: "Будь благороден,
спасая друзей..." - вспомнил Ибрагим.
     Не  прошло  и   получаса,   как  из  ворот  выехали  двенадцать  верных
Келиль-паше   сипахов  под   начальством  тринадцатого  -   старшего  чауша.
Вооруженные,  как на войну,  они поверх доспехов надели платье слуг, а через
седла  перекинули  мешки  с   бубенцами  и  колокольчиками.   Кто  остановит
торговцев,  спешащих с  товаром  в  соседние вилайеты?  И  если  им  удастся
благополучно миновать уступ Белого шайтана,  то они на сутки раньше прибудут
в Стамбул.  На сутки раньше?  Аллах!  Тут дорога каждая секунда!  Чем скорее
предстанут они перед Осман-пашой, тем вероятнее спасение гурджи.
     Еще  через  несколько минут  тихо  через калитку сада  вышли двенадцать
верных Келиль-паше слуг и среди них тринадцатый - Келиль-паша.
     Вскочив на ожидающих их коней,  они понеслись,  словно гонимые бурей, к
восточным воротам.
     А  наутро Ибрагим узнал,  что,  изрубив семь  янычар,  стоявших там  на
страже, тринадцать всадников умчались из Токата.
     Хозрев-паша  злорадствовал,  полагая,  что  Келиль  отправился к  своим
ортам.  Шайтан  свидетель,  в  сражении Абу-Селим  еще  ловчее  снесет башку
упрямцу,  который,  вопреки определению его, верховного везира: "Смерть!", -
самовольно и дерзко сам себе определил: "Жизнь!"

     То было утром, а ночь под покровом мглы продолжала свою зловещую игру.
     В  приемной зале дворцового дома Хозрев-паша еще накануне вел дружеский
разговор с  вали,  беспрестанно прикладывавшим в знак почтения руку ко лбу и
сердцу,  но не назвавшим ни одного имени паши или бека, примкнувших к лагерю
усмирителя Эрзурума и достойных высокой награды.
     - Пророк послал тебе удачную мысль,  -  растягивал тонкий рот в  улыбке
Хозрев-паша, - кроме себя, никого не обогащать сокровищами Стамбула.
     Посрамленный вали  смотрел на  изображение слона,  следующего за  своим
вожатым,  и завидовал последнему. Лишь откровенностью он мог отвести от себя
подозрение в алчности. В самом деле, почему не получить подарки и тем, кто в
столкновении пяти  и  трех бунчуков предпочел держаться золотой середины?  И
вали  с  пылкостью,  не  соответствующей его  годам,  стал  называть фамилии
войсковых пашей и беков.
     И  вот один за  другим прибывают паши и  беки орт анатолийского похода,
созванные в дворцовый дом вали...
     Многим  под  звуки  веселой  музыки  разрешили  полюбоваться  подарками
раньше.
     В белой комнате,  примыкающей к черной, грудами лежат награды султана -
шубы из золотой с ярко-зелеными разводами парчи,  подбитые соболями, чалмы с
перьями цапли,  узорчатые седла с серебряными чепраками,  обшитые золотом по
четырем  углам,  нагольниками и  прочею  конскою  сбруей  роскошной отделки,
турецкие  ханжалы  с  крепким  булатным  лезвием,  украшенные  кораллами,  в
вызолоченных ножнах  обронной работы с  чернью,  ружья  мамлюков с  цветными
каменьями,  секиры, ятаганы, булатные ножи, выкованные в Индии, с рукоятками
из зеленого хрусталя.
     Сожалеет Незир-бек, сетует Тахир-бек:
     - Видит аллах,  жаль,  что награды вручает не Моурав-паша,  а почему-то
эфенди Абу-Селим.
     Но додумывать бекам не пришлось:  вышел помощник вали и  словно в трубу
затрубил:
     - Всех просят ждать вызова на парадном дворе. Мир над вами.
     На пороге,  где застыли арабы с саблями наголо, показывается эфенди. Он
важно говорит,  что  по  приказу должен провести церемонию вручения подарков
султана Мурада IV по всем правилам Сераля.
     И он проводит...
     Абу-Селим  почтительно пропускает в  белую  комнату  баловня  судьбы  -
Фаиз-пашу. Он идет легкой походкой, будто нацепил невидимые крылья.
     Абу-Селим  дергает  шнур,   и   где-то  приглушенно  звенит  мелодичный
колокольчик Токата.
     Отходит  в  сторону  незримая  дверца,  выскакивают четыре  разбойника,
мгновенно схватывают пашу,  нахлобучивают на  него  уродливый черный колпак,
приглушающий крик, и вталкивают в черную комнату.
     Миг,  и отсеченная голова шумно падает в плетеную корзину, и кровь, как
на бойне, стекает по деревянному желобу.
     Абу-Селим,   улыбающийся,   выходит  на  парадный  двор.   Он  вызывает
счастливчиков,  раньше  других  заслуживших  награду  падишаха,  "средоточия
вселенной".
     И вот в белую комнату входит удалой начальник сипахов Рамиз-паша.
     Затем начальник оды Самсумджы семьдесят второй - отважный Али-бек.
     Затем неподкупный Джянум-бек,  капудан оды  Джебеджы первой,  третьей и
пятой.
     Потом бесстрашный Незир-бек, начальник оды Чериасы семнадцатой.
     За ним капудан Зембетекджы восемьдесят второй, отчаянный Тахир-бек.
     Но   почему   не   возвращаются  награжденные?   Почему   не   выражают
благодарность? Почему...
     Пашей  и  беков на  парадном дворе охватывает страшное подозрение.  Они
рванулись к  выходу,  обнажая клинки.  Но  ворота  закрыты...  а  из  засады
выскакивают башибузуки верховного везира,  и их не счесть.  В каждой руке по
ятагану,  а в зубах -  нож.  На один клинок,  верный Моурав-паше, приходится
десяток клинков, верных сердар-и-экрему.
     - О-о-о-ох... Аман-заман!..
     Началась не схватка - резня. Одному лишь Эсад-беку удается выскользнуть
из дворцового дома, логова шайтана.
     И Эсад-бек,  забрызганный кровью, добирается до своих шатров, поднимает
янычар,  и они храбро несутся к проклятым воротам, готовые разнести все, что
станет на их пути.
     Ворота  медленно  открываются.   Из  них  выезжают,  нудно  поскрипывая
колесами,  телеги с мертвыми телами, - вереница обыкновенных телег, пахнущих
дегтем, с бесстрастными возницами в черных балахонах.
     Янычары отпрянули в  сторону,  невыразимый ужас охватил их и  мгновенно
покинула храбрость: "О аллах, почему?!"
     Абу-Селим выехал к воротам, выплюнул сгусток крови, потер губу и грозно
крикнул:
     - Янычары!  Измена!  Верховный везир  раскрыл  заговор против  султана!
Ур-да-башина Хозрев-паше!

     А пир в доме трехбунчужного Моурав-паши продолжался!
     Когда подали тридцатое блюдо с жареными ягнятами,  Хозрев-паша напомнил
о золотом кувшине с тигром.
     - Настал  час  выпить райский напиток за  султана славных султанов!  Да
продлит аллах его жизнь до конца вселенной!
     Эрасти поспешил в хранилище,  где под замком находился заветный кувшин.
Еще  утром он,  взболтнув зеленую влагу,  дал  попробовать собаке,  а  через
полтора часа,  как приказал Димитрий,  протянул полную чашу слуге турку,  но
яда в соке зеленой сабзы не оказалось.
     И  сейчас  Эрасти раньше,  чем  дать  другим,  осмотрительно сам  отпил
несколько глотков.  Хозрев-паша добродушно рассмеялся и  похвалил оруженосца
за осторожность.
     - Ай-я,  сразу видно,  в Иране жил.  Абдар!  -  и первый подхватил свою
чашу.
     Эрасти до  краев наполнил ее  зеленоватой влагой и  хотел уже наполнить
чашу  Саакадзе,  но  внезапно чухадар завистливо выхватил кувшин  у  Эрасти,
заявив,  что  он  тоже хочет прославиться тем,  что наливал в  чашу Великого
Моурав-паши, мирмирана Караманского вилайета, турецкий нектар. Он тоже будет
горделиво рассказывать своим сыновьям,  что и из его рук приняли благородные
грузины султанский напиток.
     Не  узнать Хозрев-пашу на  пиру в  Токате.  Он  щедр и  милостив и  сам
доволен,  что таким хорошим отражается во множестве зеркал, украшающих ниши.
Подозвав насторожившегося Эрасти,  он потрепал его по плечу цепкими пальцами
с  выкрашенными ногтями,  снял  со  своего  пояса  алмазную  застежку и  сам
пристегнул к поясу Эрасти.
     Взоры  пирующих невольно привлекла игра  искусно подобранных камней,  и
никто не  заметил,  как  именно в  этот миг  чухадар ловко обменял под полой
плаща золотой кувшин на точно такой же другой с выгравированным тигром и, не
мешкая, разлил зеленое вино по чашам "барсов". Особенно старательно наполнил
он чашу Саакадзе.  Остаток, по знаку верховного везира, чухадар вылил в чашу
Эрасти и с поклоном вернул ему кувшин.
     Пировали до полуночи...
     Камин давно потух; казалось, неведомое чудовище разинуло черную пасть и
готово проглотить пирующих. Глаза у Пануша невольно смыкались, но он боролся
с зевотой и лишь дивился,  почему тюрбаны и шлемы на этажерке подпрыгивают в
какой-то  воинственной  пляске.  А  Элизбара  мучал  ушакский  ковер,  будто
взлетевший под потолок и трепыхавшийся там, как парус.
     Первым уснул,  свалившись на ковер,  Гиви.  За ним -  Ростом,  успевший
бросить удивленный взгляд  на  священные надписи из  корана,  развешанные по
стенам.  Из  гармоничных и  сложных линий  арабских букв  вдруг составлялись
корабли,  мечети,  дворцы,  они точно манили в неведомые страны,  и хотелось
превозмочь сонливость и шагнуть через мрак, застивший глаза.
     Наклонившись к  вали,  Хозрев сквозь зубы  процедил:  -  Мухаммед,  как
справедлив он,  воспретив правоверным напиток шайтана.  Увидишь, вали, скоро
если не один,  то все гурджи превратятся в кабанов -  одни будут валиться на
пол,  другие драться.  Говорят,  на одном пиру гяур Моурав убил двух и трех,
ранил одного и двух.
     Вали встревожился.  Он припомнил персидскую притчу о гурджи, вступившем
в   единоборство  со  львом  и  разорвавшем  ему  пасть.   Этим  гурджи  был
Моурав-паша.  Богатырь!  Но  чувстве восхищения не  должно превышать чувства
осторожности.  Когда льется шербет -  хорошо,  когда кровь -  хуже. Для чего
ждать, чтобы от страха потрескались губы? Время, приди - время, уйди!
     И  незаметно вали что-то  прошептал на  ухо соседу паше.  У  того глаза
полезли на лоб, покрытый испариной, и он в свою очередь склонился к сидящему
рядом двухбунчужному паше,  так и застывшему с открытым ртом.  Придя в себя,
этот  в  свой  черед  стал  нашептывать на  ухо  солидному паше,  начальнику
пушкарей, чуть не подавившемуся костью.
     Когда  вслед за  Элизбаром свалился и  Матарс,  почему-то  заменивший в
разгар пира белую повязку черной,  вали, а за ним и остальные паши, стараясь
ступать бесшумно, но невольно ускоряя шаги, покинули двухсветный зал.
     "Странно,  - недоумевал Саакадзе, - никогда "барсы" от вина не пьянели,
а сейчас валятся,  как камни с кручи!..  А уже настал час похода. Вот резкие
звуки  труб  и  грохот барабанов превращаются в  раскаты грома.  Из  облаков
падают янычары...  тысяча...  две...  три...  Хохочет Хозрев-паша,  потрясая
дубинкой.  Движутся чудовищные черные верблюды с семью горбами,  и на каждом
пылающий минарет...  Просыпайтесь,  друзья!  Э-хэ,  "барсы"!  Ждут нас кони!
Скорей!  Скорей!.. Нет шаха Аббаса! Надо использовать междуцарствие в Иране!
Вперед! Но почему... почему снова слышу замогильный голос бабо Зара: "Береги
коня! Береги коня!.." Вихрем мчится трехглавый конь, рвутся на тонких шеях в
разные  стороны  головы...   Одна  голова  мчится  через  лес  с  оранжевыми
деревьями,  другая -  через  зеленые воды,  третья -  к  мрачным громадам...
Почему скачу одновременно по трем дорогам?.. Грузия... Персия... Турция..."

     Каменный пол...  темные своды...  грязные оконца в решетках...  за ними
муть.
     С  трудом  поднял Эрасти тяжелые,  словно железные веки.  Где  он?..  И
почему на  руках  гремят цепи?..  И  вдруг вопль отчаяния вырвался из  груди
Эрасти:  цепи гремели и  на скованных руках Саакадзе,  гремели на руках всех
плененных "барсов".
     Происходящее  казалось  немыслимым,   кощунственным,   плодом  больного
воображения.
     С  силой встряхнул головой Дато и  встретил взгляд Георгия.  Очнулись и
остальные.  Димитрий  в  бешенстве принялся  рвать  цепи.  Звон  их  рассеял
последнюю  надежду  Дато:   нет,   происходящее  не  отвратный  сон.   Сразу
припомнилось,  как недоумевал он  вчера,  когда из  "щедрого" кувшина везира
беспрестанно хлестало  зеленое,  как  глаза  змеи,  вино.  Он  еще  подумал:
"Пьянею"...
     Послышался шум откидываемого засова.  Вошел какой-то турок в засаленной
куртке  и  равнодушно поставил  перед  ними  глиняную чашу  и  заплесневелые
лепешки.  Дато,  расплескивая похлебку,  ногой  отшвырнул  чашу  и  приказал
отнести собачью еду  верховному везиру,  иначе  он  окованной рукой проломит
тюремщику башку.  Турок в страхе вытащил из-за кожаного пояса нож, попятился
к дверям, за которыми виднелась стража с обнаженными ятаганами, и исчез.
     Тотчас  в  боковой  нише  приоткрылась незаметная  железная  дверца,  и
ворвался Бежан.  Он один не присутствовал на пиру,  ибо Папуна, уложив его в
своей комнате,  приказал до  утра  не  приходить:  мальчику еще  рано видеть
омерзительную  рожу  Хозрев-везира.   Сейчас  Бежан,   дрожа,  поведал,  как
спрятался он  за  угловой диван  и  сквозь бахрому видел,  с  какой  яростью
башибузуки Хозрев-паши, науськиваемые чухадаром, разграбили весь дом, унесли
ценности, оружие, не оставили даже кухонного ножа.
     - Осторожно разведай,  каким путем мы можем выбраться на улицу,  - тихо
проговорил Саакадзе.
     Бежан порывисто метнулся к нише, чуть скрипнула железная дверца. Мутный
зеленоватый свет был неподвижен, как болотная вода.
     Никогда еще  с  таким  трепетом не  ждали "барсы" возвращения вестника.
Мучительно тянулись минуты, похожие на ступени вечности.
     Вернулся Бежан бледный и  трепещущий.  Что  могли добавить его  путаные
слова к той правде,  которая таким ужасом отразилась в его глазах. С суровым
спокойствием слушали "барсы" о том,  что слуги-грузины убиты,  а слуги-турки
разбежались. Дом опустел, но двор полон янычар из орт сераскера Хозрев-паши,
которые  разъяренно требуют предать смерти  гурджи-гяуров.  Крыша  черна  от
стражи,  а  сверху сквозь щель видны конные сипахи,  тесно окружившие четыре
стены  ограды.   Они,   наоборот,   кричат,   что   охраняют  Моурав-пашу  и
начальников-гурджи по повелению везира и никого не допустят к воротам.
     Долго  молчал  Саакадзе.  Он  разгадал  разбойничий  план  Хозрев-паши:
уничтожить сильного  соперника  и,  чтобы  избежать  мести  и  разглашения в
Стамбуле злодейства,  заодно истребить всех грузин. "Увы, доверчивый Келиль,
своими доводами ты усыпил присущую мне осторожность".
     - Вот,  друзья,  - сказал Георгий, - прошли мы путь витязей, а погибаем
от червяка.  Если бы сразу умыслил башибузук Сераля покончить с нами, сонных
убил  бы.  Думаю  -  решил  истязать.  -  Он  с  затаенной болью взглянул на
Автандила и рванул цепи, но тщетно. Туги медные браслеты.
     Как мало напоминал звон цепей мелодичные перепевы колокольчиков Токета.
     Безмолвствовали "барсы",  -  стыд  будто сжег  все  слова:  как  глупые
амбалы, попались... попались в своем доме, на своем пиру.
     Снова зловеще лязгнул засов. Вошел другой турок, с нелепо болтающейся в
ухе серьгой.  Бесстрашный Ростом отшатнулся:  по  топору за кушаком он узнал
палача,  "Барсы"  смотрели на  него  с  презрением,  страшные даже  в  своей
беспомощности.  Палач,  глядя  исподлобья,  молчал:  жадно  оценивал богатые
одеяния - плату за то удовольствие, которое он доставит везиру.
     "Значит,  все до одного изменили?!  -  недоумевал Георгий. - А разве не
клялся Келиль-паша в вечной дружбе?  А Ваххаб-паша?  А десятки других пашей,
начальников орт?  А сотни беков,  капуданов од? Что же произошло?! - Георгий
вздрогнул.  -  А  может,  тоже  предательски захвачены?  Тогда  помощи ждать
неоткуда".  Саакадзе,  заметив,  как  алчно  бегают глаза  палача,  невольно
усмехнулся его  трезвым  мыслям  и  обещал  к  ряду  ценностей добавить  еще
изумрудную булавку.  Почетный служитель везира может взять э