ододвинув Халилу кальян, Саакадзе сам начал беседу:
     - Вероятно, вести важные, так как уважаемый Халил, несмотря на радушные
приглашения, упрямо избегал посещать Мозаичный дворец.
     И  тут Халил без лишних церемоний поведал,  что его сестра Рехиме вчера
отнесла душистые мази ханым Фатиме,  которую застала в  необычном состоянии:
она смеялась и даже, подняв руки, зазвенела браслетами. Помня, что игривость
змеи предвещает укус, Рехиме решила выведать, кого собирается ханым угостить
ядом.  Поэтому,  высыпав из мешка лжи тысячу и  один восторг красоте Фатимы,
она пожелала ей  столько же лет не знать и  пушинки печали.  Тут везир-ханым
расхохоталась и сказала, что для веселья есть важная причина:
     - Ты знаешь жену Моурав-бека?
     Сестра ответила, что, по слухам, ханым Русудан очень гордая и, наверно,
скупая, ибо ни за какими мазями не присылает; а лечит их греческий хеким.
     - О  аллах!  -  укоризненно покачал головой Халил.  -  Сестра  говорит,
столько проклятий и  ругательств она слышала лишь на  базаре,  когда дерутся
погонщики.  И  так  закончила свой  крик  ханым Фатима:  "Скоро эти  грузины
утратят свою гордость!  Как  дерзнул Моурав-бек не  молить верховного везира
Хозрев-пашу о  милости?!  Как посмела ханым Моурав-бека не ползать у  порога
дворца  Фатимы,  вымаливая  милость  внимания  высокой  везир-ханым,  сестры
султана,  принцессы?! О, скоро, скоро весь Стамбул будет смеяться над жалкой
попыткой Моурав-бека овладеть расположением султана, тени аллаха на земле!"
     Выслушав еще много о злобствующей Фатиме,  Саакадзе горячо поблагодарил
благородного Халила,  просил и  дальше не  оставлять друзей без внимания,  в
котором семья Моурави так нуждается.
     Но  уйти  смущенному Халилу сразу  не  удалось.  Пришлось ему  изведать
радушие и  веселость "барсов" в  полной мере.  Лишь  после  второй скатерти,
ссылаясь на  спешное дело,  Халил стал  прощаться.  Немало пришлось Саакадзе
убеждать совсем растерявшегося Халила принять на  память от  него кольцо,  а
для прекрасной Рехиме - жемчужную нить.
     Саакадзе ничем  не  выдал своего беспокойства,  но  едва  Халил покинул
Мозаичный дворец,  приказал оседлать Джамбаза, надел на белые сапоги шпоры и
ускакал,  сопровождаемый одним Эрасти,  который,  разумеется,  запасся двумя
клинками. Кружа по уличкам и пересекая площади, Саакадзе круто направил коня
к Силиврийской заставе.
     Над  Мраморным морем  стояли  дымчато-розовые облака,  словно островки,
омываемые синими струями.  Дышалось здесь легко. Луга, благоухающие цветами,
сменились садами и тенистыми рощами. И воздух был такой чистоты, что казался
прозрачным.  Недаром здесь восточноримские императоры построили свой  летний
дворец.  Но Саакадзе,  готовясь к борьбе с уродством, не замечал красоты. Он
взмахивал нагайкой до тех пор, пока не показались стены Балык-лы.
     Несмотря на  правило,  предусматривающее порядок встречи с  патриархом:
раньше присылать гонца и  через него узнавать час,  назначенный для  приема,
"старцы" охотно открывали щедрым грузинам ворота.  И  сейчас ждать  пришлось
недолго.   Патриарх  Кирилл   Лукарис  принял  Саакадзе  приветливо,   после
благословения усадил  гостя  в  удобное кресло напротив себя  и  пристальным
умным взглядом измерил богатырскую фигуру Моурави.
     Не  считал  нужным  и  Саакадзе скрывать свое  любопытство;  он  изучал
выразительное лицо патриарха.
     Так, оценивая друг друга, просидели они молча несколько минут.
     - Святой отец, я к тебе за советом.
     - Знаю, сын мой, теперь за одним благословением не приходят к патриарху
ни воины, ни дипломаты. Султан продолжает молчать?
     - Во вред себе, святой отец.
     - Если так,  то  пусть бы  молчал до  второго пришествия,  но во вред и
тебе, сын мой, ибо ты спешишь домой.
     - Спешу, святой отец, хотя много тяжкого ждет меня.
     Не таясь и  ничего не преувеличивая,  Саакадзе рассказал о  катастрофе,
которая постигла его в Грузии. Особенно резко отозвался о католикосе:
     - Чем заслужил я подобное отношение?
     - А  может,  заслужил?  -  как бы  бесстрастно спросил патриарх.  -  Не
слишком ли ты требователен к церкови?
     - Нет,  патриарх,  не слишком!  Не я ли ублажал братию? Не я ли защищал
священный божий  храм?  И  в  роковой  час  католикос оставил  меня...  мало
оставил, он еще помогал моим недругам.
     - Чего требовал ты от католикоса, сын мой?
     - Войско!  Только войско! Оно укрыто за крепкими монастырскими стенами.
А разве можно уберечь церковь,  когда враг разрушает царство? И теперь, если
судьба определила мне возвращение...
     - Сын мой, не судьба, а господь бог наш. Ты сам во многом повинен... Не
все  короли  венчаны.  Кому  неведомо,  что  на  Руси  царствует  не  Михаил
Федорович, а патриарх Филарет. Ты тоже был на своей земле невенчанным царем.
Почему на благо родины не укрепился на троне? Неразумно действовал, сын мой.
     Саакадзе вспомнил совет горцев, их настроение и удивление и вздохнул:
     - Святой отец,  ты  не знаешь мою страну,  там крепки старые устои.  Не
простил бы мне народ захвата трона Багратиони.  Все мои помыслы - о расцвете
моего отечества.  А  какой возможен расцвет без участия народа?  И  потом...
должен признаться... да, святой отец, не тяготеет мое сердце к трону. Царь -
это узник высшего княжества,  он должен подчиняться владетелям... - Саакадзе
хотел добавить: "И церкови", но вовремя спохватился, - и Высшему совету. А я
люблю простор,  люблю звенеть мечом и слушать звон аршина,  гирь, люблю стук
копыт коней,  несущих воинов на правую битву за народ,  люблю стук молотков,
выковывающих оружие для защитников родины, и люблю перезвон колокольчиков на
шеях  караванных верблюдов.  И  еще  люблю,  святой  отец,  большую беседу с
послами,  зодчими,  воздвигающими крепости и... здания, радующие глаз. Люблю
неторопливую беседу  с  народом,  сидящим на  бревнах у  реки,  перебирающей
кругляки...  И ты, патриарх вселенский, не одними церковными делами занят. И
тебе слишком тесен мир церквей. И тебя радует не только перезвон колоколов.
     - Не грешен,  сын мой,  занят я одними делами церкови. И на благо, ради
укрепления ее мощи и власти,  ради обогащения дома божьего, не отрываю мысли
свои от дел царств...  Вот в Константинополе нет постоянного посла Русии - и
незачем: Филарет всегда прислушивается к моим советам и грамоты мои ценит. Я
правлю здесь посольские дела. Мне все ведомо не только о турецком царстве, -
это было бы мелко для широких рек моих деяний, но и о многих странах Старого
Света.
     Наверное,  тебе сказали,  что я здесь на страже интересов короля шведов
Густава-Адольфа,  в  переписке со  многими и  помогаю тайным  планам  против
господом отвергнутых Габсбургов.  Папа  Римский знает  это,  и  все  иезуиты
бешено ненавидят меня, стремясь очернить. Видишь ли, сын мой, совсем недавно
устроил я  тайную встречу послов Голландии и Венеции с Режап-пашой и другими
влиятельными пашами,  помогаю Венгрии против деспотизма турок,  помогаю тем,
кто  стал  против  Габсбургов,  алчущих  захватить  многие  государства  для
возвышения и  обогащения своей фамилии.  Не забываю я  и божьи дела.  Ты сам
знаешь:  выкупаю по  желанию патриарха Филарета русийских людей из турецкого
рабства...  Посылаю ценные грамоты Филарету о  делах иных  держав,  о  делах
Турции.  И знаю -  Русия ценит мои скромные деяния, ценят и другие... Не для
хвастовства говорю тебе,  сын мой,  а  для поучения:  государственный муж да
держит в своей длани дела своих и чужих стран...
     - Я внимаю тебе,  святой отец, восхищенно. Тот патриарх вселенский, кто
печалится о делах,  переживающих нас...  Но до меня дошло,  что твоим врагам
удалось дважды оклеветать тебя и ты много страдал...
     - Христос терпел и  нам велел.  Оклеветали меня габсбургские дипломаты,
иезуиты и  Коллегия пропаганды веры.  Эти еретики преследуют меня с  волчьей
ненавистью,  доносят султану,  обвиняя в  измене  Турции,  указывают на  мое
покровительство запорожцам.  И  то  верно,  не  раз выкупал их  из страшного
турецкого рабства...  На  то была тайная просьба Русии.  Наконец,  император
Габсбург и папа Римский определили большие суммы, и врагам моим, совместно с
де  Сези,  удалось подкупить влиятельных пашей.  За  срок с  тысяча шестьсот
двадцать  первого  года  им  посчастливилось уже  дважды  свергнуть  меня  с
патриаршего престола. Они пытались пленить меня и увезти в Рим. Но все всуе:
голландский посол тоже не жалел золота и  неизменно добивался восстановления
меня  на  патриаршем  престоле.  Перетолковывают иезуиты  книгоописания мои,
обвиняя  в  отступничестве,  -  думаю,  вновь  попытаются свергнуть,  но  не
устрашаюсь, безмерно нужен я странам истинной веры, борющимся с Габсбургами,
и всегда они за большие деньги будут восстанавливать меня.
     - Если бы мой голос звучал здесь подобно боевой трубе,  а не флейте,  я
бы боролся за тебя, ибо небо скупо на великих людей!..
     - Сын мой, разве не ведомо тебе, что османам не сила, не разум нужны, а
золото?  Для меня оно всегда найдется...  Жди спокойно.  Я скоро устрою тебе
встречу с султаном. Может, еще есть просьба?
     - Ты угадал, святой отец: необходимо переправить в Батуми князей Картли
и семейство их, - ты знаешь, родственников Эракле Афендули. Боюсь, без твоей
помощи ограбят их,  хорошо еще,  если не убьют... До меня дошло, что за ними
следят разбойники Хозрев-паши, потому и поселились они в твоих владениях.
     - И  это  для  нас  не  трудно.  Фома Кантакузин достанет у  Режап-паши
охранную грамоту,  и  греческая фелюга отплывет с нашей стражей.  От Хозрева
одного спасения нет, да покарает бог это исчадие ада вместе с де Сези!..
     - Хотел спросить тебя,  святой отец, почему король франков такого посла
здесь держит?
     - Король ни  при  чем.  Кардинал Ришелье не  сразу обратил свой взор на
Восток, теперь он привязал к послу ниточку, выдернутую из красной мантии.
     - Для чего?
     - Чтобы удобнее было дергать,  согласуя движения куклы со  своим тайным
планом.  По промыслу божьему наступил поворот в политике де Сези,  - красная
ниточка крепко зажата в руке кардинала,  повернулся посол против Габсбургов.
Главный советник короля Швеции Густава-Адольфа -  Руссель, гугенот, родом из
Седана,  -  как  только прибыл в  Константинополь,  сразу со  мною вступил в
тесную политическую дружбу... С представителями Голландии и Венеции он также
вошел в  союз,  но  к  послу франков был  неизменно холоден,  и  де  Сези ни
хитростью,  ни  угрозами ничего не удавалось выведать о  целях его прибытия.
Сейчас Руссель пьет кофе во дворце франкского графа.
     - Сколь ты сведущ,  святой отец! Восхищаюсь все больше тобой и горжусь,
ибо умом своим прославляешь греческую веру!  Мою веру!  Ты словно полководец
божьего войска.
     - Не  сподобил господь бог  наш  видеть тихую  жизнь.  После  покорения
Византии  турки  для  нас  -  волки.  А  кто  лицезрел спокойствие в  стане,
окруженном волками?
     - Грузия тоже в  кольце хищников.  Сколько может,  народ истребляет их.
Да,  святой отец,  волки  свирепствуют,  народ страдает,  а  католикос занят
мелкими делами,  потворствует князьям,  себялюбцам, угнетателям! Кто же шире
мыслит,  большего хочет  для  отечества,  того  стараются спихнуть в  волчье
логово.
     - Размышлял я о тебе,  сын мой.  Выполни данное султану обещание.  Увы,
господь послал нам турок в  наказание за грехи наши!..  Вернешься,  я помогу
тебе.  Урезоню  католикоса.  С  тобою  преподобного  архимандрита Филофея  с
братиею пошлю, - он в Московию к пресвятейшему патриарху Филарету хаживал...
     И  с  грузинами-единоверцами связь крепкую,  церковную,  вознамерился я
укрепить...   Слышал,  вольности  духовенство  ваше  много  себе  дозволяет.
Неблагочестиво! Сатане на утеху!
     Видя,  что  разговор перешел на  "любимую" им  тему,  Георгий поднялся,
вынул из шелкового платка сапфировую звезду, осыпанную жемчугом, и преподнес
патриарху.  Потом достал кисеты,  где хранилась большая часть монет, изъятых
"барсами" у  иезуита  Клода  Жермена (остальные решили  раздать бедным,  чем
сильно обрадовали Папуна):
     - Возьми, святой отец, на божьи дела. Да украсят они славу твою во вред
врагам.
     - Аминь!..
     Растроганный  такой   щедростью,   патриарх  проникновенно  благословил
Саакадзе, предсказывая удачу в грядущих битвах.
     "Вот,  - усмехнулся про себя Саакадзе, - пришел к церковникам с полными
кисетами,  а  уезжаю  с  пустыми,  ибо  и  прочей  братии  пришлось  раздать
"жалованье". Но... чем дороже заплатишь, тем богаче останешься".
     - Святой отец,  говорил мне Афендули,  что у тебя три глаза.  Но твои и
семи иных стоят.
     Кирилл  Лукарис сделал  знак  рукой  следовать за  ним.  Не  выходя  на
площадь,  они спустились по  подземной мраморной лестнице,  освещенной огнем
матовых  светильников.  Гулко  отдавались шаги  в  переходах,  погруженных в
зеленоватую полумглу.  И  внезапно  патриарх  и  полководец очутились внутри
церкви, названной мусульманами Балык-лы.
     Саакадзе обернулся.  Стены,  покрытые белой штукатуркой, отполированной
под мрамор и  украшенной узорчатой позолотой,  походили на дорогой китайский
фарфор.  С потолка свисали огромные хрустальные люстры, - как пояснил Кирилл
Лукарис,  -  присланные из  Русии.  Направо четыре  ступеньки вели  к  трону
патриарха.  Два  деревянных цербера возлежали у  кресла,  установленного под
балдахином,  свисающим с четырех белых, обвитых серебряной спиралью колонок.
Налево  виднелась  торжественная  кафедра  проповедника  с  фигурами  святых
угодников  в  овалах  и  огромным  белоснежным  голубем,  будто  готовящимся
вспорхнуть.
     Патриарх пояснил, что остатки драгоценных материалов, заготовленных для
храма святой Софии, были употреблены на украшение церкви, воздвигнутой Львом
Шестым Мудрым.  Благоговение,  к  ней питаемое,  было так велико,  что браки
членов императорской фамилии совершались предпочтительно здесь, а не в храме
святой Софии. Когда Симеон, хан болгарский, преследовал греков до самых стен
Константинополя,  то в Урочище рыб он венчал сына своего,  Петра,  с дочерью
Романа I,  Мариею.  Здесь же  свершилось пышное бракосочетание дочери Иоанна
Кантакузина с сыном Андроника III.
     - Потеря  светской власти  вызывает неудовольствие не  только  иереев и
иерархов,  но и священных зданий,  -  заметил Кирилл Лукарис не без лукавого
огонька в глазах.  -  Великолепие императрицы Ирины осталось,  но силы, увы,
нет.  Вот  почему мало  двух  глаз для  патриарха вселенского.  Но  у  него,
исполать небу,  есть и третий:  греческая церковь вновь достигнет могущества
во славу отца, сына и святого духа!
     Этот удивительный третий глаз привлек внимание Саакадзе.  Он,  стараясь
умерить тяжесть своих шагов,  приблизился к царским вратам. Над ними в кругу
солнечных лучей  излучал  земную  энергию  огромный глаз.  Продолговатый,  с
золотистым оттенком,  он и  вправду напоминал глаза Кирилла Лукариса.  Здесь
был один из важнейших узлов борьбы с  османской тиранией за светскую власть.
Множество дорог и  троп связывают страны.  Сейчас надо было твердо держаться
извилистого пути,  над  которым,  как путеводная звезда,  мерцал третий глаз
вселенского патриарха.
     Прошло пять дней,  и внезапно прибыл гонец из Урочища рыб: "Все готово.
Грузины могут отплыть в Батуми..."
     "Еще одно дело сделано", - с облегчением подумал Саакадзе.
     На прощальной встрече Моурави долго говорил с князьями, стараясь зажечь
в  их сердцах любовь к родине.  А Хорешани советовала Елене дружить только с
благородными княгинями и  не  очень  доверять  лести  аристократов,  умеющих
сверкать алмазами и окатывать... скажем, дегтем.
     - Хотя,   -   оборвала  свои  наставления  Хорешани,  -  князь  Шадиман
Бараташвили сумеет дать тебе полезные советы, дабы возвысилась длань его над
владельцами многих замков.
     Немало повоевали "барсы",  пока  уговорили Магдану не  обижать светлого
Эракле и принять ожерелье из золотых звезд.

     Не  успели в  Мозаичном дворце порадоваться отъезду представителей рода
князя Шадимана Бараташвили, как прискакал гонец от Хозрев-паши:
     "Султан  славных султанов повелевает Моурав-беку  предстать перед  ним,
"прибежищем справедливости" и "средоточием победы"!".
     "Правда моя,  -  одобрил себя Саакадзе,  -  чем  дороже заплатишь,  тем
выгоднее".
     Ничуть  не  удивила  Моурави настороженность диван-беков.  Они  как  бы
затаились, скупые на жесты и слова.
     В  зале "бесед" Сераля было торжественно и  прохладно.  Над  Мурадом IV
красным золотом горела памятная надпись:

            "Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы".

     Саакадзе  едва   заметно  подмигнул  Осман-паше,   перевел  взгляд   на
верховного везира.  Лимонное лицо  паши  не  сглаживалось ни  единой  мягкой
чертой.  Напротив, сегодня на нем особенно ярко отражалось низменное чувство
безмерной злобы и какого-то нескрываемого злорадства.
     После  лицемерных уверений  Режап-паши,  управителя дел  с  чужеземными
царствами,  в  том,  что  мудрости султана нет предела и  сам аллах гордится
своим  ставленником,  советники  единодушно принялись  воспевать  и  славить
Мурада IV, "еще никем не превзойденного".
     Молча,  в глубокой почтительности,  склонил Саакадзе голову,  как бы не
смея  поднять  глаза  на  "сияние  мира".  А  на  самом  деле  его  радовало
создавшееся положение,  ибо еще раз он,  взвесив важный разговор с  де Сези,
смог  заблаговременно подготовить свои  мысли к  предстоящей сейчас беседе о
войне с Габсбургами.
     "Да,  да, - как когда-то любил говорить Георгий Десятый, царь Картли...
- сейчас  произойдет сражение  с  нечистыми силами...  И  победит...  должен
победить первый обязанный перед родиной...  Осторожней, Георгий, сосредоточь
свою волю, слушай и запоминай".
     Паши продолжали курить фимиам, главный везир все больше терял терпение.
     А  султан  все  больше хмурился:  ему  придется выполнить то,  что  так
неосторожно обещано Хозреву,  шайтану подобному.  Билляхи,  найдется ли  еще
другой такой  полководец,  способный сразиться с  шахом  Аббасом?!  Сурово и
холодно взглянув на безмолвного Моурави, султан резко начал свою речь:
     - Моурав-бек, тебя ждет разочарование... Если Айя София не поможет тебе
учесть выгоды Турции...
     Стоя почтительно, но с достоинством, Саакадзе молчал.
     - Я,  ставленник  аллаха,  -  раздраженно  продолжал  султан,  -  решил
повернуть свой  карающий  ятаган  раньше  на  Габсбургов,  проклятых гяуров,
дерзнувших угрожать  Мураду  Четвертому крестовым походом!  Тебе  повелеваю:
поверни коня на запад, где неспокоен Дунай и трепещет Вена!
     В "зале бесед" Сераля воцарилось глубокое молчание. Хозрев с плотоядной
улыбкой  наслаждался  спокойствием Саакадзе,  ибо  не  сомневался,  что  оно
мнимое:  "Ай-яй,  бычья шея...  палачу придется туго!"  Саакадзе устремил на
него свой испепеляющий взор.  Хозрев вздрогнул. Нет, он не ошибся, - это был
полный презрения и  насмешки взор человека,  который без битвы не  уступит и
два локтя военной дороги. Она же для него пролегла на Восток.
     - "Средоточие мира", - проникновенно начал свою речь Саакадзе, - султан
славных  султанов,  непревзойденный в  своей  доброте,  неповторимый умом  и
сердцем!  Я,  твой слуга,  оставил всех и прибег к твоему покровительству! И
мне ли  забыть приветливость твою и  милости?  Я  готов обнажить свой меч на
всех, осмеливающихся быть твоими врагами!..
     Незаметно султан облегченно вздохнул.
     - Говори, Моурав-бек, дальше.
     - Если в  своей неиссякаемой доброте "падишах вселенной" позволит слуге
своему высказать скудные мысли...
     - Видит глава пророков, я слушаю тебя, бек Моурав!
     - О  раздаватель венцов государям!  Пусть и  небо услышит мою  мольбу и
поможет   заслужить  у   "владетеля  многих   крепостей"  на   деле   звание
"Непобедимый".  Если ты удостоил осчас