т, подобное унижение не сможет стерпеть Чолокашвили и тем более
Зураб Эристави.
     - Любой  ценой  надо  найти  способ  обезоружить Саакадзе,  обезвредить
Мухран-батони, остальные сами притихнут.
     Вот тут-то и  подал Феодосий хитроумный совет.  Сразу повеселели царь и
придворные,  припомнив,  что не  они,  а  католикос настоял на  посольстве в
Русию.  Конечно,  царь Теймураз,  покорный сын церкови,  повиновался святому
отцу и...  даже прикрикнул на  некоторых князей,  предсказывавших неудачу...
Вот,  к примеру, Джандиери на евангелии может поклясться, что протестовал. А
разве  архиепископ  Феодосий,  не  осмелившийся  возражать  католикосу,  был
согласен?  От  бесполезной отправки послов в  Русию  предупреждал и  епископ
Филипп  Алавердский,  напоминая о  предыдущих неудачах кахетинских послов  в
Московии.  Но кто осмелился противоречить святому отцу?  Кто?!  Увы, поздним
сожалением делу не поможешь...
     Так телавцы и  не  сподобились увидеть,  как на рассвете из Южных ворот
выскользнул Феодосий,  а  следом все  бывшие с  ним  в  Русии,  -  спешили с
докладом к  католикосу.  Рядом с кобылой Феодосия перебирал стройными ногами
аргамак  Филиппа  Алавердского.   Позади,   почтительно  отступив,  тянулись
иноходцы монашеской братии и прислужников.
     Но зато в полдень изумлению телавцев не было границ. Царь - сам светлый
царь Теймураз!  - с пышной свитой выехал в Тбилиси, ибо святой отец возжелал
благословить меч династии.
     За царем следовал Зураб Эристави,  якобы тоже принять благословение,  а
на  самом  деле  придвинуть свои  арагвские  дружины  к  Тбилиси  на  случай
сопротивления сторонников Моурави.
     Теймураз сокрушался:  если бы царь русийский пожаловал помощью, то, как
заранее порешили, благословлялись бы на битву в Алавердском монастыре.
     Телавский  майдан  вдруг  насторожился.   Что?  Что  привезли  из  Руси
посланные?  Неужели,  кроме лампад и кадильниц,  только свои подрясники?!  И
поползли разговоры - правда, тихие, ибо царь не любил, когда говорили громко
о  неугодном ему.  Еще больше не любил князь Чолокашвили сеять в  кахетинцах
сомнение и  направлять их  мысли  в  сторону Картли.  Поэтому мсахури князя,
конечно лишь для  друзей,  нашептывали,  что  "огненный бой" Русии подоспеет
вовремя и что шах Аббас в смятении решил бросить кизилбашей на Картли.
     Но как ни тихо шептались мсахури, а уже через день у большинства в ушах
точно  рвались  заряды  русийских  пищалей.   Телави  заносчиво  восторгался
мудростью царя  Теймураза,  который  могучей  десницей  повернул  персов  на
зазнавшуюся Картли.

     Католикос чувствовал себя,  как  рак в  сачке:  и  бежать нельзя,  и  в
сторону не податься, и пятиться не по сану.
     А  кахетинское духовенство сетовало о  бесплодно потерянном времени,  о
разорительных подарках царю всея Руси,  и  патриарху Филарету,  и их ближним
людям,  которых Христос завещал любить,  как самих себя. Но избраннику неба,
святому отцу церкови, господь, конечно, послал двойное зрение, и не пристало
покорной пастве осуждать действия католикоса всея Грузии.
     После первой беседы с  прибывшим царем Теймуразом католикос уже походил
на изнуренного пилигрима.
     "О господи,  за что испытуешь мя?! Ведь еще предстоит совместная беседа
с царем, с князьями и еще неизвестно с кем..."
     Видя  смущение  католикоса,  Трифилий возмутился непотребным поведением
кахетинского духовенства.
     - Сын мой,  -  кротко произнес католикос, - сам вижу, что не по-божьему
возложили на плечи мои всю вину. Но вступать в пререкания подобает ли мне?
     - Да будет над тобой сияние неба,  святой отец, прости мою дерзость. Но
подобает ли в сей грозный час отдавать в неумелые руки царя Теймураза судьбу
двух царств? Знаешь ведь, кахетинского войска мало даже для одной Кахети.
     - Господь бог не оставит - тушины, Зураб Эристави, пшавы помогут царю.
     - Отец,  разве не зришь: шах прямо на Картли идет! Церковь в опасности.
Благослови Георгия Саакадзе,  пока не  поздно,  на  ведение войны хотя бы  в
Картли.
     - Если бы и хотел -  опасно,  сын мой;  сколько в молитвах ни вопрошал,
господь не отверз уста...  Подумай о церкови,  Трифилий.  Победит Саакадзе -
сам    воцарится.    Кончится    благословенная   восьмисотлетняя   династия
Багратиони...  Кончится и благоденствие церкови, ибо... мстительный Саакадзе
не простит святой обители поддержки царю Теймуразу...
     Трифилий пытливо следил  за  беспокойно бегающими глазами святого отца.
"Ты прав,  -  думал Трифилий, - не простит тебе Моурави измену", - и оборвал
бесплодный спор:  может,  Саакадзе, победив, сам найдет предлог отправить на
покой одряхлевшего телом, но коварного мыслями старца.
     Единственно,    чего   добился   Трифилий,   -   приглашения   Саакадзе
присутствовать на совещаниях.
     Разговор  в  большой  палате  первосвятителя,   куда  собралось  высшее
княжество и  духовенство,  принял,  сразу,  к удивлению католикоса,  веселый
характер.
     Феодосий  пустился  в  подробные описания хитроумного хода  с  хитоном.
Патриарх Филарет,  желавший доказать степень великодушия и благорасположения
шаха Аббаса к Русии, призвал двух отъявленных плутов, крестовых дьяков Ивана
Семенова и  Михайла Устинова,  и  приказал им  испытать чудодейственную силу
реликвии, дабы установить ее подлинность.
     Тут Арсений не вытерпел,  вскочил и,  потрясая свитком,  возвестил, что
здесь перечислены все чудеса,  сотворенные не  святыней,  да  будет вечна ее
благодать,  а  дьявольской хитростью церковных дьяков,  да сгинет сатана шах
Аббас!
     Долго  не  могли  успокоиться хохочущие  князья  и  тихо  всхлипывающие
пастыри,  выслушав рассказ  Арсения  о  волшебном исцелении какой-то  девицы
Марины,  которая двенадцать лет не могла есть курицу,  а лишь прикоснулась к
хитону - проглотила сразу две, целиком с потрохами. А потом Арсений за малую
деньгу  выведал:  девица  Марина  не  потому двенадцать лет  не  тешила себя
курицей, что не могла, а потому, что не имела и украсть негде было.
     Не  менее благодушно выслушали владетели и  церковники подробности и  о
других чудесах,  за  кои церковные дьяки и  получили по  своей челобитной от
патриарха по  четыре аршина сукна лундышу мясного цвета ценой по  шестьдесят
алтын за аршин.
     Увидя,  что архиепископ Феодосий не поддается, а, напротив, настаивает,
чтобы приложили хитон к его слепцу-гусляру,  которого он разыскал на базаре,
дьяки свирепо объявили,  что у них свой порядок исцеления,  и силком повезли
грузинское  посольство  в  богадельню на  Тверскую.  А  там  уже,  по  указу
Филарета, торжественно встретил грузинских архипастырей преподобный Киприян,
митрополит Сарский и  Подонский.  И  тут  пошли такие чудеса,  что в  глазах
зарябило. Об этих чудесах три дня кричали на всех перекрестках.
     Феодосий не без удовольствия рассказал, как он упрекал церковных дьяков
в  неподобающих проделках,  чем  вызвал  неудовольствие думного дьяка  Ивана
Грамотина.
     Но  персидские послы  в  эти  дни  уже  получили  отпускные грамоты  и,
хвастливо погружая на верблюдов богатые ответные дары,  кричали о заключении
нового торгового союза между Ираном и  Русией.  А  грузинские послы,  не без
умысла,  не  были  даже приглашены на  праздник уложения священного хитона в
золотой ковчег и перенесения его в Успенский собор.
     Неожиданно Арсений вновь вскочил,  он вспомнил, как в Русии азнаур Гиви
вечно опережал его  и  отхватывал себе  за  трапезой лучшие куски,  а  Дато,
посмеиваясь,  вечно сбивал его  при подсчете дарственных лампад,  и  Арсений
вслух заявил, что забыл упомянуть о черте, который лез к девице Марине до ее
чудесного исцеления не только во сне,  но и  наяву.  И  в Греческом подворье
уверяли, что этот черт во сне был не кто иной, как азнаур Гиви, а черт наяву
- не кто иной, как азнаур Дато.
     Над этим происшествием особенно потешались кахетинцы.
     Разгадав  хитрость  кахетинцев,   желавших  умалить   поражение  своего
посольства в  Москве,  Саакадзе резко  оборвал  неуместное веселье.  Властно
взмахнув рукой,  он  заявил,  что  политическая победа шаха  Аббаса в  Русии
гораздо опаснее,  чем  представляют себе князья и  духовенство.  И  как  мог
искушенный в  мирских делах архиепископ Феодосий не  понять,  что  шах Аббас
сумел  ловко  доказать  неизбежность  своих  войн  с  Грузией,  якобы  из-за
непрекращающихся измен грузинских царей Ирану, а потому-то Русия и не должна
вмешиваться в  его спор с Багратиони,  ибо религия тут ни при чем.  Он,  шах
Аббас,  так же чтит Христа,  как и  Магомета,  и  в знак своего благоговения
перед русийской церковью послал чудодейственную святыню,  отнятую у неверных
грузин в  Мцхета.  А говоря на военном языке,  заключил Саакадзе,  шах умным
ходом приблизил на  целый год свое вторжение в  Картли-Кахети.  И  разве он,
Саакадзе,  не предостерегал и царя и высший княжеский Совет,  отговаривая от
посылки сейчас в Русию посольства с просьбой о помощи? И сейчас время не для
смеха,  - нужно серьезно обдумать, как собрать силы для смертельной борьбы с
могущественным шахом Аббасом.
     Точно шашкой полоснули царя Теймураза.  Он побагровел,  не сдерживаясь,
кричал,  что  не  нуждается в  советах  Моурави  и  сам  подготовит встречу,
достойную кровожадного "льва".  И, вторя ему, - словно буйный ветер сорвался
с вершин, - палата наполнилась негодованием, бранью, угрозами.
     - Можно подумать,  мой царь,  что я,  а  не  твои советники,  повинен в
потере драгоценного времени.  Но разве мой соратник, азнаур Дато Кавтарадзе,
не поведал тебе о положении дел Русии? Почему не пожелал поверить? И вот еще
несколько месяцев утрачено,  - неужели лишь для того, чтобы услышать веселый
рассказ о курице?
     - Как смеешь ты,  Георгий Саакадзе, дерзко говорить с царем? Как посмел
сомневаться в чудодейственной силе хитона господня?
     - Не  я,  Филипп Алавердский,  как  ты  улицезрел,  -  духовенство само
сомневается.
     - Не кощунствуй, сын мой, - стукнул посохом католикос. - Ты, вижу, мало
вникаешь в  промысел творца небесного:  в  хитоне не  открылась божественная
сила,  ибо побывал он в руках неверных,  и снова обретет он сокровенный дар,
лишь только освятится в  Мцхета и приложат к чему крест из виноградной лозы,
обвитый волосами святой Нины.
     - Тогда,  святой отец,  победа шаха в  Русии еще страшнее.  И  об  этом
говорил азнаур  Дато...  Патриарх Филарет в  тайном разговоре с  Булат-беком
благодарил  шаха  не  столько  за  хитон,  сколько  за  серебро  в  слитках,
присланное умным  Аббасом  на  ведение  войны  Русии  с  польским королем  и
немецким владетелем.  И  еще обещал шах русийскому царю стоять заодно против
турецкого султана,  который,  ощетинившись,  подстерегает удобный час, чтобы
вслед за поляками ринуться и растерзать царство, с таким трудом возрождаемое
патриархом Филаретом.
     - Слушаю и удивляюсь, время ли для праздных разговоров?
     - Конечно,  не  время,  князь  Чолокашвили!  Однако вы  уже  четыре дня
веселите Картли. А не полезнее было бы архиепископу Феодосию не жалобиться и
не  оспаривать  подлинность  хитона,  который  послужил  патриарху  Филарету
предлогом заключить с  шахом  Аббасом  торговый союз.  В  неизбежности этого
усиленно убеждал  преподобного Феодосия боярин  Грамотин...  Не  следует  ли
отцам  церкови и  высшему княжеству задуматься,  почему  же  русийский царь,
стремившийся  поставить  под   свое   знамя   Кахетинское  царство   и   уже
намеревавшийся перекинуть мост  через  Картли  в  Имерети,  сейчас  даже  за
огромные ценности не пожелал уступить нам хотя бы несколько пушек?  А  разве
не потому, что Русия окружена врагами и сама вынуждена вылавливать баграми и
сетью каждого,  могущего стать стрельцом?  Почему же прозорливый архиепископ
Феодосий не  направил с  азнауром Дато разумное послание царю,  а  предпочел
держать Кахети в неведении?
     - По-твоему выходит,  что Русия из-за любви к Ирану не пожелала оказать
нам помощь?
     - Не смогла,  князь Цицишвили,  вот что я сказал.  Уверен, когда-нибудь
окажет Русия  нам  помощь и  против турок и  против персов,  но  сейчас сама
вынуждена обещать шаху Аббасу невмешательство в его дела с Картли-Кахети.
     - Довольно поучать  нас,  Георгий Саакадзе из  Носте,  тебе  все  равно
ничего не поможет!
     - И тебе,  Зураб Эристави из Ананури, тоже ничего не поможет, ибо ты не
орел, а коршун, парящий над горцами, не желающими быть тобою заклеванными.
     - Время покажет,  коршун тоже не  напрасно имеет крылья,  а  за  хищным
хвостом "барса" не пойдет княжество.
     - Может, придется еще кое-кому облизывать хищный хвост.
     И  снова взметнулись куладжи,  сверкнули на вскинутых руках перстни,  и
посыпались  язвительные упреки,  насмешки.  Не  слушая  друг  друга,  князья
злорадно  кричали  о  наступившем  конце  самовластья  Саакадзе,  о  желании
доблестных владетелей сражаться с  любым врагом,  но под знаменем царя царей
Теймураза.
     Князья Магаладзе даже  заинтересовались:  не  соблаговолит ли  Саакадзе
отдохнуть в Имерети?
     - Нет,  заботливый князь, - засмеялся Саакадзе, - ты забыл, что Имерети
только для царственных беглецов.
     - Что? Уж не пророчествует ли нечестивец?! - вскричал Джавахишвили. - К
оружию, князья!
     Палату огласил звериный рев:
     - К оружию! К оружию! Уничтожить оскорбителя богоравного!
     - Если  бы  здесь  присутствовал лазутчик  шаха,  -  насмешливо заметил
старый Мухран-батони,  -  более радостной вести не  мог  бы  доставить "льву
Ирана".  "О аллах, аллах, как ты милостив к своему ставленнику, - воскликнул
бы шах,  - междоусобица владетелей Гурджистана перед, самым вторжением моим!
Даже ты, Караджугай, не придумал бы лучше!"
     - Успокойся,  благородный сын мой,  Великий Моурави исполнит свой долг,
как неизменно обещал,  и  подымет меч на  врага под знаменем царя Теймураза.
Завтра в Сионском соборе я благословлю царя Теймураза на ведение войны с...
     Католикос вдруг  тревожно оборвал речь.  Старый  Теймураз Мухран-батони
поднялся и  молча вышел из палаты.  За ним его сыновья -  Мирван и  Вахтанг.
Ксанские  Эристави  поклонились Саакадзе  и  тоже  покинули палату.  Ледяное
молчание,  точно  глыба,  придавило всех.  Липарит  в  тревожном ожидании не
спускал глаз с Великого Моурави.
     Великий Моурави по-прежнему сидел на своей скамье.
     В полночь,  когда на площадках,  у дверей и во всех переходах во второй
раз  сменились  копьеносцы  и  в  светильники,  окутывавшие ниши  фиолетовой
дымкой,  подлили свежее  масло,  у  опочивальни Теймураза остановились двое.
Саакадзе молча снял с себя оружие и передал князю Джандиери.
     Чуть приоткрыв дверь,  за  которой царило безмолвие,  Джандиери остался
сторожить...  Кого?  Неужели Саакадзе?!  Нет, никогда благородный Моурави не
пойдет на предательство!  Разве не ради спасения короны Теймураза он,  князь
Джандиери,   охраняющий  сегодня  сон  царя,  решил  помочь  Моурави?  Пусть
Чолокашвили,  пусть  придворные клянут  его  завтра,  но  сегодня  он  будет
способствовать Моурави отвести гибель от царства.
     И все же князь не отводил взгляда от узкой щели. Так, видя происходящее
и слыша произносимое,  он в случае...  Нет,  нет, зачем подозревать витязя в
недостойном!
     В первую минуту Теймуразу показалось,  что он грезит. Широко раскрытыми
глазами он всматривался в лунную полосу, где появилась огромная тень.
     - Кто? Кто сегодня начальник стражи моей опочивальни?!
     - Самый благородный из твоих придворных,  ибо, презрев злобу князей, он
пожелал помочь царю победить.
     - Мы  уже говорили,  что не  нуждаемся в  услугах дерзких глупцов!  Эй,
стража!
     - Ты  можешь,  мой  царь,  кричать до  восхода солнца,  тебя  никто  не
услышит!  Однажды  шах  Аббас  спросил  меня:  каким  оружием  удобнее всего
обороняться?  "Тем,  которое под рукой",  - ответил я. Шах Аббас выпустил на
меня льва.  Я схватил папаху и втиснул хищнику в разверстую пасть. Шах Аббас
наградил меня алмазной стрелой.  Ближайшее к  тебе оружие -  тайна,  которая
должна быть  сохранена не  ради  меня,  а  ради тебя.  Прошу,  светлый царь,
выслушай...
     Проходили минуты,  может,  часы. А Джандиери все слушал и слушал затаив
дыхание,  то  восхищаясь,  то  поражаясь:  "Победа!  Великий  Моурави спасет
царство!"  Но...  почему...  почему царь  надменно отклоняет план  отражения
полчищ шаха Аббаса?  Что? Моурави предлагает в присутствии сардаров Кахети и
Картли поручить ему,  Саакадзе,  выполнение этого  плана,  якобы обдуманного
царем,  и тогда...  тогда он ручается,  что ни один не узнает,  что это план
Саакадзе...
     Зычный голос Саакадзе гневным рокотом,  как ручей -  ущелье,  наполняет
опочивальню.  Он  призывает к  самозабвению во  имя родины.  Он красноречиво
рисует  картины нового  неистовства кизилбашей,  -  и  опочивальню наполняют
кровавые призраки.  Опустившись на  колено,  он  умоляет  царя  ради  Грузии
подавить гордыню.  Взмахом руки он словно срывает завесу с будущего, и перед
бархатным пологом  разверзается дымящаяся бездна.  Он  требует,  стараясь  с
вершины  доводов разглядеть хоть  мимолетное колебание на  лице  венценосца.
Тщетны и  гнев,  и  мольбы,  и  унижение,  -  царь с  негодованием отвергает
предложение  Моурави.  И  исчезает  лунная  полоса,  словно  меч  безнадежно
опускается в ножны.
     Джандиери прислонился к косяку,  он больше не мог слушать,  стук сердца
мешал...
     Сопротивление царя и удивило,  и обеспокоило Саакадзе. Он положил перед
царем свиток с голубой каймой:
     - Возьми,  царь,  это  плод  моего двухлетнего размышления...  Возьми и
крепко запомни:  тут спасение двух царств.  Шах Аббас не  забыл Упадари,  от
твердынь которой в смятении чуть не отступил.  И сейчас этот план - Упадари!
Опасаясь встречи со мной,  опасаясь поражения от моего меча,  шах не рискнет
своим величием.
     Джандиери взволнованно встретил Моурави,  порывисто обнял  его,  вернул
оружие и молча проводил до самых ворот.
     Напрасно Джандиери ждал грозы,  напрасно готовился к опале. И уж совсем
лишним оказался приказ слуге уложить хурджини.
     Едва поднявшись, царь повелел Чолокашвили собрать князей высших фамилий
и церковников высшего сана на тайное совещание у него в Малом зале.
     Липарита  удивило,  что  княжеские скамьи  были  несколько отдалены  от
трона, но додумывать причину этого было некогда.
     Теймураз вошел шумно, поблескивая красноватыми глазами, снисходительной
улыбкой отвечая на  приветствия.  Величественно опустился он в  кресло и,  к
изумлению Джандиери, развернул свиток с голубой каймой.
     Голосом  великого  стратега  Теймураз  стал  зачитывать хитроумный план
войны с  грозным "львом Ирана".  И  вот от подножия тушинских гор до берегов
Алгети пронеслись бурные ветры, промчались грозовые тучи, засверкали молнией
мечи, загрохотали щиты.
     Сначала  растерянно,  потом  восхищенно  князья  и  архипастыри слушали
неожиданное откровение.  Перед ними огромная шахматная доска,  и  царь,  как
опытный  игрок,  заранее разгадывая любые  ходы  противника,  озадачивал его
неожиданной перестановкой фигур:  то  группируя конницу,  то  образуя  линии
засад,  то внезапно обрушивая квадраты копьеносцев на ревущих верблюдов,  то
перебрасывая  конную   колонну  во   вражеский  тыл,   то   сжимая  подковой
красноголовую лавину.  Беспрестанно путая  ходы  противника,  царь,  держа в
крепкой деснице судьбу  боя,  не  переставал вносить сумятицу во  враждебные
тысячи и сеял панику на ратных полях.
     Потом  Теймураз остановился на  решительных мерах обороны,  на  случай,
если шах Аббас опрометчиво вторгнется с трех сторон.
     Не  выдержав,  князья выкрикнули:  "Ваша!  Ваша  царю  царей,  светлому
Теймуразу!"
     Милостиво улыбаясь, Теймураз, слегка повысив голос, зачитал завершающие
ходы боя.
     Джандиери вытер со лба холодный пот: именно этим замыслом восхищался он
ночью...  И  именно этот