поминает ли  нежную газель на  горном
утесе?
     - И не цветет ли, подобно неувядаемой розе Эдема?
     - Заметили, княгини, как побледнел Автандил, увидев нашу царевну?
     - Я другое заметила.
     - Если заметила, почему таишь, княгиня?
     - К слову не пришлось.
     - А теперь?
     - Теперь прямо скажу: Моурави пытливо, точно оценивая покупаемый замок,
смотрел на царевну Хварамзе.
     - Избегай неудачных сравнений,  Саломэ, теперь никто замок не покупает,
так берут...
     Княгини рассмеялись.
     - Тебе ли, Фати, это не знать! Ведь твой князь...
     - Э, княгиня, мы должны радоваться, если у мужей длинные шашки...
     - Дорогая,  не смеши!  - под общий смех вскрикнула молодая Медея. - Кто
не  знает,  что  длинная  шашка  самую  неприступную крепость достанет.  Вот
Отия...
     - Достал... скажем, твою твердыню.
     - Имэ!   -   фыркнула  смешливая  княгиня  Эсма,  прикладывая  к  губам
золотистые букли.
     Обрывая неприличный хохот, княгиня Тасия, полуприкрыв густыми ресницами
искрящиеся глаза, чуть нараспев протянула:
     - Богом возлюбленная и  смиренная сердцем царица возрадует нас  веселой
свадьбой.
     - Хлынет поток милостей.
     - Не на всех...
     - А ты предстань просительницей.
     - И то верно, царица никогда не отталкивает бьющих ей челом.
     Княгини  вновь  засмеялись.  Пожилая  Абашидзе,  поджимая тонкие  губы,
покосилась  на  вечно  недовольную  Мхеидзе,   прозванную  за  желтизну  щек
"пергаментом".   Ежедневно  досаждая  какими-то  просьбами  то  царице,   то
митрополиту Захарии,  то  стольнику  царицы,  она  всегда  боялась  что-либо
упустить и считала,  что никто не смеет забыть о ней хотя бы на один час.  И
достигла обратного: при ее появлении все спасались бегством, кто куда мог.
     - Для тебя,  княгиня,  -  как бы вскользь проронила Абашидзе,  -  дверь
просьб,  открывшись,  уже не в  силах закрыться,  так как,  подобно голодным
баранам, в нее всем стадом врываются твои домогательства.
     - Ха-ха-ха!..
     - Хи-хи-хи!..
     - Нато всегда развеселит!
     На другом краю ковра, отливающего серебром, шептались князья, затянутые
в парчовые кафтаны турецкого покроя:
     - Сейчас Моурави опровергает запутанные доводы дьявола.
     - Не опасно ли, князья? Ведь Моурави после женитьбы его сына на царевне
ближе светлейших станет царю!
     - Видно,  ты, князь Инасаридзе, больше всех опасаешься: не успел узнать
о  поражении  Моурави  на  Базалети,   как  распорядился  новый  виноградник
закладывать.
     - Невзирая на  то,  что твое владение у  самых болот Самегрело!  -  под
одобрительные возгласы князей добавил князь Аслан, в своем фиолетовом наряде
с алмазными запонами похожий на красивого, но опасного жука.
     - Горе нам, беспредельно грешным! Нет у Моурави больше ни сына брачного
возраста, ни дочери!
     - Иначе  князь  Сехниа  поспешил  бы  женить  своего  разбойника Заала.
Видали,  как увивается вокруг меча Моурави? Чем не медведь, почуявший мед? -
И,  ошарашенный дружным смехом владетелей, казнохранитель Татаз всполошился:
- А что? Разве я лишнее сказал?
     Князь Аслан поспешил успокоить друга,  конечно,  в пику князю Сехниа, с
которым вел многолетнюю тяжбу из-за тутовой рощи:
     - Напротив, дорогой, умолчал! Что сам Сехниа готов вторично жениться...
хотя бы на любимой собачке госпожи Русудан...
     - К тому же нелюбимая кошка у него уже есть!
     Князья  разразились  таким   хохотом,   что   княгини  с   любопытством
повернулись в их сторону.
     - Напрасно,  князья,  на одного нападаете!  Многие готовы распластаться
перед "барсом", лишь бы он рычал на Левана Дадиани.
     - Раз все то  же самое думают,  спасибо тебе,  что один высказал чаяния
владетелей.
     - Католикоса тоже.
     - Прибавь монастырских праведников.
     Княгини неодобрительно поглядывали на потешающихся князей. По разумению
княгинь,  неприлично мужчинам своим хохотом,  напоминающим тарахтение бочек,
летящих под  откос,  заглушать хохот женщин,  соперничающий с  нежным звоном
колокольчиков. Жена князя Джоджуа, славящаяся длинной шеей, украшенной самым
крупным рубином Имерети,  старалась привлечь к себе внимание мужа и,  когда,
наконец,  привлекла,  он  ужаснулся,  точно упал лицом на  раскаленные угли.
Шелковым платком смущенный Джоджуа провел по  влажному лбу  и,  ответив жене
взором, таящим соответствующее пожелание, понизил голос:
     - Прибавь сатану, епископа Никорцминдской церкови.
     - Который отторгнул у тебя мельницу для своей...
     - Необходимо, князья, подсказать Моурави.
     - Дать совет дельный и умный.
     - Может, предсказать победу над Самегрело?
     - Смотри,  -  князь  Аслан  назидательно поднял указательный палец,  на
котором  солидно  красовалось кольцо-печатка,  -  как  бы  Моурави за  такое
известие вместо ложки сиропа из  лепестков роз не  всыпал тебе в  рот лопату
перца.
     Князь  Отия  поперхнулся смехом,  словно перец  по  ошибке попал ему  в
горло, потом, как знаток в волшебстве, убежденно сказал:
     - Надо  тонко  сделать!  Погадать на  серебряных бубенцах:  если  крест
окажется внизу - дела Моурави плохи, а если вверху, то...
     - Если ты,  Джоджуа,  начнешь подбрасывать бубенцы,  то  они  все лягут
крестом вниз!
     Перемигивание веселящихся князей вывело Джоджуа из себя, он вспылил:
     - Я лучше,  Бавдур, погадаю о твоей красноволосой, а во избежание греха
- на бубенцах, снятых с шеи моего осла.
     Укрывшись от общества князей в  глубине оконной ниши,  князь Чиджавадзе
напутствовал сына, держа его за краешек бархатного плаща:
     - Так запомни,  Бакар. Будешь говорить с Моурави, окажи ему почести: не
приближайся, как невежда, слишком близко к нему.
     - Почему?  Разве я проситель,  а он царь?  -  возмутился Бакар, кичливо
откинув голову, отчего его глаза навыкате будто остекленели.
     - Ты?  Ты  хуже,  ибо  ухитрился родиться на  двадцать два  года  позже
Моурави,  -  выходит,  щенок перед ним. А Моурави - пусть не венчанный - все
равно царь!  Ну,  можешь остановиться перед ним на один шаг ближе, чем перед
царем. Теперь покажи, как...
     Бакар осторожно освободил плащ,  отошел,  раскачиваясь, сделал три шага
вперед, будто начинал танец, и застыл в поклоне.
     - Хорошо! - Осанистый князь вновь ухватился цепкими пальцами за краешек
плаща.
     - А если он сам приблизится ко мне?
     - Глупец!  Сегодня,  что ли,  увидел свет?  Не  заметил,  как поступают
князья,  оказывая почет?  Если приблизится сам -  прикладывай руку ко  лбу и
сердцу и, низко кланяясь, пяться назад.
     - До каких пор?
     - Пока задом не стукнешься в дверь.  Тогда вылетай вон!  Теперь покажи,
как... Что смотришь? Скажем, я Моурави, пяться!
     Бакар осторожно освободил плащ, откинул его на кресло и, касаясь правой
рукой пола и кланяясь, попятился к двери.
     - Так!   Так!  Так!  -  командовал  князь,  почувствовав  себя  как  на
ристалище.
     В  этот  миг  дверь  с  силой  распахнулась,  и  Бакар налетел задом на
входящего царевича Александра.
     Царевич,  стараясь незаметно для княгинь,  -  но княгини заметили,  ибо
всегда смотрели,  куда нужно,  -  наподдал князьку коленом, и тот, почему-то
бодро выкрикнув: "А-п! А-п!", кубарем вылетел за дверь.
     Под  невообразимый шум,  хохот  и  заверения духовенства,  что  "смех к
добру", Александр со свитой вступил в ковровую палату.
     Теребя усики,  Кайхосро Мухран-батони постарался чуть отстать. "Хорошо,
"барсы" задержались, - думал он, - не к месту такое неожиданное шутовство".
     Откинувшись  на  разбросанные мутаки,  княгини,  прикрыв  рты  поясными
лентами,  скромно  потупили глаза,  но  вздрагивали их  плечи,  выдавая едва
сдерживаемый смех.
     Водворяя  подобающее  случаю  благолепие,  епископ  приподнял  крестик,
источавший  аромат  розового  масла,   и   нараспев,   что  помогло  ему  не
рассмеяться, протянул:
     - Всему этому я радуюсь и веселюсь,  ибо смех,  яко светило, рассеивает
мрак.
     - И то верно, отец, - подхватил князь Джоджуа, - утешились мы, повержен
враг наш к стопам царя царствующих.
     - Так возликуем,  князья!  -  вскрикнул Чиджавадзе, радуясь возможности
показать, что неудача сына не отразилась на самочувствии отца.
     - Возликуй,  возликуй,  приспешник искусителя!  -  под  гул приветствий
царевичу прошипел Аслан. - Только не забудь про неучтивость зада твоего сына
и преподнеси пострадавшему Александру арабского жеребца.
     Не   смолкали   поздравления  по   случаю   благополучного  возвращения
наследника. Находчиво отвечая прославителям и льстецам, царевич Александр не
забывал склоняться перед  княгинями и  просил любить его  друга,  лучшего из
лучших князей Картли, Кайхосро Мухран-батони.
     Первым  вскочил князь  Джоджуа и,  вскинув правую  руку,  так  просиял,
словно поймал золотую бабочку.
     - Кланяюсь тебе, князь князей, до лица земли!
     - Падая ниц,  восхваляю фамилию Мухран-батони! - вторил, вздымая руки к
высокому потолку, князь Баадур.
     И посыпались витиеватые и удивившие Кайхосро приветствия и пожелания.
     Выждав, когда утихнет порыв приторной лести, "барсы" сплоченной группой
вошли в  палату,  -  и  как-то сразу оборвались голоса и стало совсем-совсем
тихо,  словно раздвинулись мраморные стены и открылось прошлое, которое было
похоже на легенду, если бы так реально не доносило запах крови и дыма.
     Гибель  Даутбека  наложила  на  лицо  "барсов" печать  тяжелой  скорби.
Возможно поэтому  не  заметил  Автандил,  как  вспыхнула царевна  и  тут  же
мгновенно побледнела, отчего, казалось, еще чернее стали локоны, окаймлявшие
ее  щеки.  Даже  Дато  не  расточал красавицам свое  восхищение,  и  на  его
стиснутых губах  не  порхала так  свойственная ему  улыбка.  "Барсы" как  бы
застыли у  порога.  У  каждого на груди дрожала желтая роза -  знак печали о
Даутбеке, о друге любимом и незабвенном.
     Лишь один Саакадзе приколол слева -  словно к  самому сердцу -  черную,
зловеще  блестящую  звезду,  с  которой  больше  не  расставался.  Он  молча
последовал за советниками в царские покои.
     Нет,  не походили "барсы" на аристократов,  умеющих повеселиться,  - не
улыбались они женщинам,  не отвечали шуткой на шутки придворных. Сжаты губы,
опущены руки.  Туман Базалетского озера,  казалось,  навек застлал им глаза:
там обрушилась лестница,  которая привела бы  Картли к  счастью.  Они готовы
были  вновь  приняться за  ее  сооружение.  Все  можно простить,  но  гибель
Даутбека ни простить, ни забыть нельзя!
     С  нежностью матери  взирала Русудан на  "дорогих сынов",  ей  хотелось
приласкать поседевшего Димитрия,  сказать ласковое слово.  Но она продолжала
сидеть,  как прикованная к  тахте,  стремясь не нарушить установленную форму
обхождения и  не  выдать  внутренней грусти.  Спокойно  перебирая  четки  из
желтого янтаря,  она старалась унять учащенное биение сердца и  мыслями была
далеко от праздных,  любопытствующих княгинь.  "Как назойливы придворные! Не
все ли  им  равно,  почему Дато так молод,  Ростом суров,  Элизбар высок,  а
Димитрий  старше  всех?  Что  эти  беспечные,  изнеженные  женщины  знают  о
настоящей любви, о настоящей скорби? Бедный Димитрий, как ему жить дальше?..
А  Георгий?  Какой обвал можно противопоставить обвалу его  надежд?  Рухнула
ледяная гора и похоронила под своей тяжестью цветущий лес, полный солнечного
блеска.  И Георгий -  над бездной,  на дне которой под грудой льда погребена
его вера в народ,  в себя. Незачем бояться правды: князья угнетают народ, но
народ пошел за князьями.  Моурави сердце отдал,  и не одно,  за народ, - и в
самый тяжелый час народ оставил его...  Нет,  я не согласна с Георгием,  что
будто он сам виноват! Если любишь, слепо идешь на все жертвы!"
     Одиночество Георгия, его потрясение, его боль вытеснили из души Русудан
все остальные невзгоды.  Давно охладевшая к обществу владетелей, в поступках
брата, Зураба Эристави, увидевшая всю мерзость феодального строя, она теперь
охладевала и  к  народу,  не в силах осознать,  что лишь в его нелегком пути
залог будущего.
     Взгляд Хорешани,  преисполненный любви, встретился со взглядом Русудан,
и  они  понимающе  улыбнулись,  -  словно  два  луча  пробились сквозь  тьму
разочарований и осветили их грустные лица.
     В  палате вновь  восстановилось оживление,  но  ближе к  дверям царских
покоев величественная тишина не нарушалась.
     Архиереи  и   советники  ждали  выхода  царя   из   двухоконной  палаты
размышлений, там шел тихий разговор.
     - ...Нет,  мой царь,  не смирился я. Не царствовать в Картли Теймуразу!
Не   царствовать  и   Зурабу  Эристави!   Я   заставлю  их,   как   и   всех
князей-клятвопреступников, вспомнить тяжелую поступь Георгия Саакадзе!
     Так ответил Великий Моурави царю Имерети,  предложившему ему поселиться
в Кутаиси... посулившему ему многое...

     Отдав долг  вежливости имеретинскому двору,  Дато и  Гиви на  следующий
день выехали в  Стамбул.  Каждая гора,  таявшая позади в  светло-синей дымке
берега, вызывала у них ласковые слова прощального привета.

     Малый пир не  принес радости царевне Хварамзе,  хоть и  облачилась она,
как сокровище весны,  в платье цвета фиалок,  возложив алмазное созвездие на
красиво убранные волосы,  просвечивающие сквозь  кисею.  Автандил,  весь  во
власти печали,  не отвечал на ее светлые взоры,  полные затаенного огня,  не
танцевал с  нею лекури,  не шептался с молодыми князьями,  как другие,  о ее
красоте и,  точно изжив пылкость юности,  не выразил желания сразиться в  ее
честь  с  имеретинскими  витязями  в  праздничном  поединке.   Состязания  и
пиршества были далеки его истерзанной потерей Даутбека душе.
     Не понимала Хварамзе:  как можно огорчаться из-за одной неудачи!  Разве
Имерети всегда выигрывала битвы?  Но царь милостиво не отменял забав дворца.
Она  страдала.  В  сердце  ее  разгорался поединок  между  чувством любви  и
неприязнью.  Звенели мечи самолюбия,  свистели стрелы увлечения - и победила
страсть.
     Автандил оставался холодным,  по  ночам его не  посещали видения любви,
ибо  неотступно клубились базалетские туманы  вокруг его  ложа,  цепляясь за
бархатное одеяло,  а призрачные сабли рушились на мертвого Даутбека,  и, как
страшный призрак, вдоль базалетского берега мчался без всадника пронзительно
ржущий Джамбаз...
     Но любовь эгоистична. Хварамзе готова была заковать Автандила в золотые
цепи  и  кольцо  их  прибить  к  порогу  своей  опочивальни.  Коснуться  его
непокорных волос,  оставить печать поцелуя на  резко  очерченных губах стало
пределом  желаний  царевны.  Жаркие  взгляды  из-под  целомудренно опущенных
ресниц не  укрылись от  Автандила и  пробудили в  нем горячее желание скорей
покинуть Имерети.  Каждое утро  ему  вносили на  подносе сладости.  Автандил
догадывался:  от  Хварамзе -  и  возненавидел и  орехи  в  меду  и  лаваш из
сгущенного виноградного сока.
     Потерпев  поражение в  платье  цвета  фиалок  и  узнав  о  рассеянности
Автандила,  не вызвавшего в ее честь имеретинских витязей на турнир, царевна
застенчиво потупила глаза и велела подать ей щит и копье.
     На  ристалище  колыхались  имеретинские  и  картлийские  стяги,  играли
серебряные   трубы   царства   и   беспрестанно  гремели   барабаны.   После
торжественного проезда князей  и  видных  азнауров на  богато убранных конях
начальник церемонии объявил о поединке двух красавиц:  девы аметистов и девы
рубинов.
     На  зеленый  круг  галопом выехали две  наездницы:  Хварамзе -  царевна
имеретинская и княжна Церетели - единственная дочь всесильного владетеля.
     Автандил до боли прикусил губу:  царевна своеобразно отплачивает ему за
равнодушие,  -  ее  воинственность могла  быть  подсказана только уязвленным
самолюбием.  О,  почему  же  победа над  царской дочерью не  вызывает в  нем
торжества, а стук его сердца, увы, скорее похож на стук копыт по булыжникам,
чем  на  трепет  любви?  Как  витязь он  готов  был  вознаградить царевну за
доблесть золотой чашей с изречением: "Ради бога, пощади нас, не отмщай своих
обид!"*,  или венцом из пунцовых роз,  или дамасским клинком с надписью: "Да
обратится в бегство нежеланная!", и еще многим... Только не поцелуем!
     ______________
     * Шота Руставели. "Витязь в тигровой шкуре", сказ. 55.

     Ристалище гудело.
     Наездницы съехались на  длину  двух  копий и  высокомерно оглядели друг
друга.  Автандил не  подозревал,  что княжне Церетели он пришелся по душе не
меньше,  чем  Хварамзе.  Перехватив на  малом пиру  обжигающий взор  княжны,
устремленный на  Автандила,  царевна  Хварамзе  тут  же  решила  сразиться с
соперницей, но внешне у нее лишь чуть дрогнули губы.
     Постигнув искусство амазонок в фамильном замке, княжна Церетели, следуя
примеру отца,  надела тяжелые доспехи - так труднее быть выбитой из седла. В
правой  руке  она  держала  массивное  копье,   в  левой  -   выпуклый  щит,
прикрывавший саблю  с  позолоченной птичьей  головкой  на  рукоятке.  Лук  с
наложенной на  тетиву стрелой виднелся за  левым плечом,  а  из-под  медного
шлема  с  пышными  перьями  выбивались  две  толстые  косы,  спускавшиеся до
конского хвоста.
     Хварамзе хотела напомнить и  княжне и Автандилу,  что ее прапрадед царь
Баграт IV  был женат на  Елене,  дочери греческого императора Романа Аргира,
поэтому  она  въехала  на  ристалище в  легкой  тунике  с  тисненым афинским
орнаментом,  из-под короны с  металлическим султаном спускалась белая вуаль,
изящно вскинутый плоский щит дополнял наряд.
     Шею  княжны обвивали рубины,  делающие человека мудрым.  Шею  царевны -
аметисты, камни волшебной силы: под ними тухнут горящие угли, как под струей
воды.
     По  сигналу начальника празднества наездницы трижды  потрясли копьями и
устремились к серединному кругу.
     Автандил невольно восхитился:  царевна вздыбила коня  и  ловко опустила
копье на медный шлем,  оглушив соперницу. Княжна в свою очередь подняла щит,
чтобы нанести удар, но Хварамзе мгновенно отразила щит щитом. Гром от ударов
скрестившихся копий вызвал рукоплескания.
     Кони вздыбливались, ржали, кусались, точно исход поединка касался и их.
Сверкали рубины и аметисты.
     Восторженные  возгласы  сопровождали  поединок.   Все   были  захвачены
увлекательным зрелищем.  У  одной  из  наездниц обломилось копье,  у  другой
оборвалось ожерелье,  и  на  траве,  словно  капли  крови,  блеснули рубины.
Хварамзе    одолевала    соперницу    -     дерзость    брала    верх    над
предусмотрительностью. Над рядами амфитеатра ширился радостный гул.
     Автандила же все больше томила скука,  он с  трудом боролся с  зевотой,
но,  боясь прослыть невежей,  счел уместным податься вперед в тот миг, когда
царевна,  на  полном  галопе  заканчивая круг  почета,  скакала  мимо  него.
Бледность покрыла ее щеки,  и она,  полная трепетного смущения, уронила свою
красивую головку на бурно вздымавшуюся грудь.
     А  сыну Саакадзе в это мгновение привиделась иная,  незнакомая девушка.
Она плавно опускалась к роднику,  неся на плече узкогорлый кунган,  и нежная
песня ее сливалась с притаенным журчанием ручейка...
     Шли дни один за другим, отмеривая странное, почти призрачное время.
     Хварамзе,   впервые  познавшая,   что  любовь  может  стать  источником
страдания, все чаще обращала умоляющие взгляды на Русудан.
     И вот в дремотном саду, спускающемся к берегу пенящегося Риони, Русудан
задушевно беседовала с сыном.  Слишком трудное дело...  Как коснешься другой
души? Но царевна так молила...
     - Мой мальчик...  Ты ведь знаешь,  не в моем характере напрашиваться на
откровенное признание... но...
     - Знаю, моя лучшая из матерей, о чем твоя беседа.
     - Тогда...
     - Разве царевна не замечает на моей куладже желтую розу?
     - Бывает, что на сердце не накинешь узду.
     Умолкли.  Тени легли под глазами Автандила,  и взор его был устремлен в
какую-то неведомую даль.  "Нет, не с