тал поводья за перильца, вошел
в темные  сени.  Позади  загомонили,  спешившись  и  вполголоса  поигрывая
песенки, Рябчиков с казаками.
   Ощупью Григорий  нашел  дверную  скобку,  шагнул  в  просторную  кухню.
Молодая низенькая, но складная, как куропатка, казачка со смуглым лицом  и
черными лепными бровями, стоя спиной к печи, вязала чулок. На печке спала,
раскинув руки, белоголовая девчурка лет девяти.
   Григорий, не раздеваясь, присел к столу.
   - Водка есть?
   - А поздороваться не надо? - спросила хозяйка, не глядя на  Григория  и
все так же быстро мелькая углами вязальных спиц.
   - Здорово, если хочешь! Водка есть?
   Она подняла  ресницы,  улыбнулась  Григорию  круглыми  карими  глазами,
вслушиваясь в гомон и стук шагов в сенцах:
   - Водка-то есть. А много вас, поночевщиков, приехало?
   - Много. Вся дивизия...
   Рябчиков от порога пошел вприсядку, волоча шашку, хлопая  по  голенищам
папахой. В дверях столпились казаки; кто-то  из  них  чудесно  выбивал  на
деревянных ложках ярую плясовую дробь.
   На кровать свалили ворох шинелей,  оружие  сложили  на  лавках.  Прохор
расторопно помогал хозяйке собирать на стол. Безрукий Алешка Шамиль  пошел
в погреб за соленой капустой, сорвался с лестницы, вылез, принес  в  полах
чекменя черепки разбитой тарелки и ворох мокрой капусты.
   К полуночи выпили два ведра самогонки, поели несчетно капусты и  решили
резать барана. Прохор ощупью поймал в катухе  ярку-перетоку,  а  Харлампий
Ермаков - тоже рубака не из последних - шашкой отсек ей голову  и  тут  же
под сараем освежевал. Хозяйка  затопила  печь,  поставила  ведерный  чугун
баранины.
   Снова резанули плясовую в ложки, и Рябчиков  пошел,  выворачивая  ноги,
жестоко ударяя в голенища ладонями, подпевая резким, но приятным тенором:

   Вот таперя нам попить, погулять,
   Когда нечего на баз загонять...

   - Гулять хочу!  -  рычал  Ермаков  и  все  норовил  попробовать  шашкой
крепость оконных рам.
   Григорий, любивший  Ермакова  за  исключительную  храбрость  и  казачью
лихость, удерживал его, постукивая по столу медной кружкой:
   - Харлампий, не дури!
   Харлампий послушно бросал шашку в ножны, жадно  припадал  к  стакану  с
самогоном.
   - Вот при таком кураже и помереть не страшно, - говорил Алешка  Шамиль,
подсаживаясь к Григорию, - Григорий Пантелевич. Ты - наша гордость!  Тобой
только и на свете держимся! Давай шшелканем ишо по одной?.. Прохор, дымки!
   Нерасседланные кони стояли ввольную у прикладка  сена.  Их  по  очереди
выходили проведывать.
   Только перед  зарей  Григорий  почувствовал,  что  опьянел.  Он  словно
издалека слышал чужую речь, тяжело ворочал кровяными  белками  и  огромным
напряжением воли удерживал сознание.
   - Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к  рукам!  -  орал
Ермаков, обнимая Григория.
   - Какие погоны? - спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
   - В Вешках. Что же, ты не  знаешь,  что  ли?  Кавказский  князь  сидит!
Полковник!.. Зарублю! Мелехов! Жизнь свою положу к твоим  ножкам,  не  дай
нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вешки, - все побьем и  пустим  в
дым! Кудинова, полковника - всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай
биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!
   - Полковника убьем. Он нарочно остался...  Харлампий!  Давай  Советской
власти в ноги поклонимся: виноватые мы... - Григорий, на  минуту  трезвея,
вкривь улыбнулся: - Я шучу, Харлампий, пей.
   - Чего шутишь, Мелехов? Ты  не  шути,  тут  дело  сурьезное,  -  строго
заговорил Медведев. - Мы хотим перетряхнуть власть. Всех сменим и  посадим
тебя, Я гутарил с казаками, они согласны. Скажем Кудинову и  его  опричине
добром: "Уйдите от власти. Вы нам негожи". Уйдут - хорошо, а нет -  двинем
полк на Вешки, и ажник черт их хмылом возьмет!
   - Нету больше об этом разговоров! - свирепея, крикнул Григорий.
   Медведев пожал плечами, отошел от стола и  пить  перестал.  А  в  углу,
свесив с лавки взлохмаченную голову, чертя рукой  по  загрязненному  полу,
Рябчиков жалобно выводил:

   Ты, мальчишечка, разбедняжечка,
   Ой, ты склони свою головушку.
   Ты склони свою головушку...
   И-эх! на правую сторонушку.
   На правую, да на левую,
   Да на грудь мою, грудь белую.

   И,  сливая  с  его  тенорком,  по-бабьи  трогательно  жалующимся,  свой
глуховатый бас, Алешка Шамиль подтягивал:

   На грудях когда лежал,
   Тяжелехонько вздыхал...
   Тяжелехонько вздыхал
   И в остатний раз сказал:
   "Ты прости-прощай, любовь прежняя,
   Любовь прежняя, черт паршивая!.."

   За окном залиловел рассвет, когда хозяйка повела Григория в горницу.
   - Будя вам его поить! Отвяжись, чертяка! Не видишь, он не гожий никуда,
- говорила она, с трудом поддерживая  Григория,  другой  рукой  отталкивая
Ермакова, шедшего за ними с кружкой самогона.
   - Зоревать, что ли? -  подмигивал  Ермаков,  качаясь,  расплескивая  из
кружки.
   - Ну да, спать.
   - Ты с ним зараз не ложись, толку не будет...
   - Не твое дело! Ты мне не свекор!
   - Ложку возьми! - падая от приступа пьяного смеха, ржал Ермаков.
   - И-и-и, черт бессовестный! Залил зенки-то и несешь неподобное!
   Она втолкнула Григория в комнату, уложила на кровать, в полусумерках  с
отвращением и жалостью осмотрела его мертвенно бледное лицо  с  невидящими
открытыми глазами:
   - Может, взвару выпьешь?
   - Зачерпни.
   Она принесла стакан холодного вишневого взвару и, присев на кровать, до
тех пор перебирала и гладила спутанные волосы  Григория,  пока  не  уснул.
Себе постелила на печке рядом с девочкой, но  уснуть  ей  не  дал  Шамиль.
Уронив голову на локоть, он всхрапывал,  как  перепуганная  лошадь,  потом
вдруг просыпался, словно от толчка, хрипло голосил:

   ...Да со служби-цы до-мой!
   На грудях - по-го-ни-ки,
   На плечах - кресты-ы-ы...

   Ронял голову на руки, а через несколько  минут,  дико  озираясь,  опять
начинал:

   Да со служб'цы д'мой!..



        XLII

   Наутро,  проснувшись,  Григорий  вспомнил  разговор   с   Ермаковым   и
Медведевым. Он не был ночью уж настолько пьян  и  без  особого  напряжения
восстановил в памяти разговоры о замене власти. Ему стало ясно, что пьянка
в  Лиховидовом  была  организована  с  заведомой  целью:  подбить  его  на
переворот. Против Кудинова, открыто выражавшего желание  идти  к  Донцу  и
соединиться с Донской армией, плелась интрига лево настроенными  казаками,
втайне мечтавшими об окончательном отделении от Дона и образовании у  себя
некоего подобия Советской  власти  без  коммунистов.  Григория  же  хотели
привлечь к себе, не понимая всей гибельности распри внутри  повстанческого
лагеря, когда каждую минуту красный фронт, будучи поколеблен у Донца,  мог
без труда смести их вместе с их "междуусобьем". "Ребячья игра", - мысленно
проговорил Григорий и легко  вскочил  с  кровати.  Одевшись,  он  разбудил
Ермакова и Медведева, позвал их в горницу, плотно притворил дверь.
   - Вот что, братцы: выкиньте из головы вчерашний разговор и не  шуршите,
а то погано вам будет! Не в том дело, кто командующий. Не в Кудинове дело,
а в том, что мы в кольце, мы - как бочка  в  обручах.  И  не  нынче-завтра
обруча нас раздавют. Полки надо двигать не на  Вешки,  а  на  Мигулин,  на
Краснокутскую, - значительно подчеркивал он, не  сводя  глаз  с  угрюмого,
бесстрастного лица Медведева.  -  Так-то,  Кондрат,  нечего  белым  светом
мутить!  Вы  пораскиньте  мозгами  и  поймите:  ежели   зачнем   браковать
командование и устраивать всякие перевороты, - гибель  нам.  Надо  либо  к
белым, либо к красным прислоняться. В середке нельзя, - задавят.
   - Разговор чур не выносить, - отвернувшись, попросил Ермаков.
   - Помрет между нами, но с уговором, чтоб вы перестали казаков мутить. А
Кудинов с его советниками, что же? Полной власти у них нет, - как умею  я,
так и вожу свою дивизию. Плохи они, слов нет, и с кадетами они  нас  опять
сосватают, как пить дать. Но куда же подадимся? Пути  нам  -  все  жилушки
перерезаны!
   - Оно-то так... - туго согласился Медведев и  в  первый  раз  за  время
разговора поднял на  Григория  крохотные,  насталенные  злостью,  медвежьи
глазки.
   После этого Григорий еще двое суток подряд пил по ближним от Каргинской
хуторам, пьяным кружалом  пуская  жизнь.  Запахом  дымки  пропитался  даже
потник на его седле. Бабы и потерявшие девичий цвет девки шли  через  руки
Григория, деля с ним короткую любовь. Но  к  утру,  пресытившись  любовной
горячностью  очередной  утехи,  Григорий  трезво  и  равнодушно,   как   о
посторонней, думал: "Жил и все испытал я за отжитое  время.  Баб  и  девок
перелюбил, на хороших конях... эх!.. потоптал степя, отцовством  радовался
и людей убивал, сам на смерть ходил, на  синее  небо  красовался.  Что  же
новое покажет мне жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не  страшно.  И  в
войну можно играть без риску, как богатому. Невелик проигрыш!"
   Голубым солнечным днем проплывало в  несвязных  воспоминаниях  детство:
скворцы в каменных кладках, босые Гришкины ноги в горячей  пыли,  величаво
застывший Дон в  зеленой  опуши  леса,  отраженного  водой,  ребячьи  лица
друзей, моложавая статная мать... Григорий закрывал глаза ладонью, и перед
мысленным взором  его  проходили  знакомые  лица,  события,  иногда  очень
мелкие, но почему-то цепко всосавшиеся в память, звучали в памяти  забытые
голоса  утерянных  людей,  обрывки  разговоров,  разноликий  смех.  Память
направляла луч воспоминаний на давно забытый, когда-то виденный пейзаж,  и
вдруг ослепительно возникали перед Григорием  -  степной  простор,  летний
шлях, арба, отец на передке, быки, пашня  в  золотистой  щетине  скошенных
хлебов, черная россыпь грачей на дороге... Григорий в  мыслях,  спутанных,
как сетная дель, ворошил пережитое, натыкался в  этой  ушедшей  куда-то  в
невозвратное жизни на Аксинью, думал: "Любушка! Незабудняя!" - и брезгливо
отодвигался от спавшей рядом с  ним  женщины,  вздыхал,  нетерпеливо  ждал
рассвета и,  едва  лишь  солнце  малиновой  росшивью,  золотым  позументом
начинало узорить восток, - вскакивал, умывался, спешил к коню.



        XLIII

   Степным всепожирающим палом  взбушевало  восстание.  Вокруг  непокорных
станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обреченности тавром лежала
на людях. Казаки играли в жизнь, как в орлянку, и немалому числу  выпадала
"решка". Молодые бурно любили, постарше  возрастом  -  пили  самогонку  до
одурения, играли в карты на деньги  и  патроны  (причем  патроны  ценились
дороже  дорогого),  ездили  домой  на  побывку,  чтобы  хоть  на  минутку,
прислонив к стене опостылевшую  винтовку,  взяться  руками  за  топор  или
рубанок, чтобы сердцем отдохнуть, заплетая пахучим красноталом плетень или
готовя борону либо арбу  к  весенней  работе.  И  многие,  откушав  мирной
живухи,  пьяными  возвращались  в  часть  и,  протрезвившись,  со  зла  на
"жизню-жестянку" шли в пешем строю в атаку, в лоб, на пулеметы, а  не  то,
опаляемые бешенством, люто неслись, не чуя под собой коней, в ночной набег
и, захватив пленных, жестоко, с первобытной дикостью глумились  над  ними,
жалея патроны, приканчивая шашками.
   А  весна  в  тот  год  сияла  невиданными  красками.  Прозрачные,   как
выстекленные, и погожие стояли в  апреле  дни.  По  недоступному  голубому
разливу небес плыли, плыли, уплывали  на  север,  обгоняя  облака,  ватаги
казарок, станицы медноголосых журавлей. На  бледно-зеленом  покрове  степи
возле прудов рассыпанным жемчугом искрились  присевшие  на  попас  лебеди.
Возле  Дона  в  займищах  стон  стоял  от  птичьего  гогота  и  крика.  По
затопленным лугам, на грядинах и  рынках  незалитой  земли  перекликались,
готовясь к отлету, гуси, в  талах  неумолчно  шипели  охваченные  любовным
экстазом селезни. На вербах  зеленели  сережки,  липкой  духовитой  почкой
набухал  тополь.  Несказанным   очарованием   была   полна   степь,   чуть
зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным  -
молодой травы.
   Тем была люба война на восстании, что под боком  у  каждого  бойца  был
родимый  курень.  Надоедало  ходить  в  заставы  и  секреты,  надоедало  в
разъездах мотаться по буграм и перевалам, казак отпрашивался у  сотенного,
ехал домой, а взамен себя присылал на служивском коне своего ветхого  деда
или сына-подростка. Сотни  всегда  имели  полное  число  бойцов  и  всегда
текучий состав. Но кое-кто ухитрялся и так: солнце на закате -  выезжал  с
места стоянки сотни, придавливал коня наметом и, отмахав верст тридцать, а
то и сорок, на исходе вечерней зари был уже дома. Переспав  ночь  с  женой
или любушкой,  после  вторых  кочетов  седлал  коня,  и  не  успевали  еще
померкнуть Стожары - снова был в сотне.
   Многие весельчаки нарадоваться не могли на войну возле родных  плетней.
"И помирать не надо!" - пошучивали казаки, частенько проведывавшие жен.
   Командование особенно боялось  дезертирства  к  началу  полевых  работ.
Кудинов специально  объезжал  части  и  с  несвойственной  ему  твердостью
заявлял:
   - Пущай лучше на наших полях ветры пасутся,  пущай  лучше  ни  зерна  в
землю не кинем, а отпускать из частей казаков  не  приказываю!  Самовольно
уезжающих будем сечь и расстреливать!



        XLIV

   И еще в одном  бою  под  Климовкой  довелось  участвовать  Григорию.  К
полудню около крайних дворов  завязалась  перестрелка.  Спустя  немного  в
Климовку сошли красноармейские цепи. На левом  фланге  в  черных  бушлатах
мерно продвигались матросы - экипаж  какого-то  судна  Балтийского  флота.
Бесстрашной  атакой  они  выбили   из   хутора   две   сотни   Каргинского
повстанческого полка, оттеснили их по балке к Василевскому.
   Когда перевес  начал  склоняться  на  сторону  красноармейских  частей,
Григорий, наблюдавший за боем с пригорка, махнул перчаткой Прохору Зыкову,
стоявшему с его конем возле патронной двуколки, на ходу прыгнул  в  седло;
обскакивая буерак, шибкой рысью направился к спуску к Гусынку.  Там  -  он
знал - прикрытая левадами, стояла резервная конная сотня 2-го полка. Через
сады и плетни он направился к месту стоянки сотни. Издали увидев спешенных
казаков и лошадей у коновязи, выхватил шашку, крикнул:
   - На конь!
   Двести всадников в минуту  разобрали  лошадей.  Командир  сотни  скакал
Григорию навстречу.
   - Выступаем?
   - Давно бы надо! Зеваешь! - Григорий сверкнул глазами.
   Осадив коня, он спешился, и, как назло, замешкался,  натуго  подтягивая
подпруги (вспотевший и разгоряченный конь вертелся,  не  давался  затянуть
чересподушечную подпругу, дулся, хрипел нутром и, зло щеря  зубы,  пытался
сбоку накинуть Григория передком). Надежно укрепив седло,  Григорий  сунул
ногу в стремя; не  глядя  на  смущенного  сотенного,  прислушивавшегося  к
разраставшейся стрельбе, бросил:
   - Сотню поведу я. До выезда из хутора взводными рядами, рысью!
   За хутором Григорий рассыпал сотню в лаву; попробовал, легко ли идет из
ножен шашка; отделившись от сотни саженей на тридцать, наметом поскакал  к
Климовке. На гребне бугра,  южной  стороной  сползавшего  в  Климовку,  на
секунду он попридержал коня, всматриваясь.  По  хутору  скакали  и  бежали
отступавшие конные и пешие красноармейцы, вскачь неслись двуколки и брички
обоза первого разряда. Григорий полуобернулся к сотне:
   - Шашки вон! В атаку! Братцы, за мной! - Легко выхватил  шашку,  первый
закричал: - Ура-а-а-а!.. - и, испытывая холодок  и  знакомую  легкость  во
всем теле, пустил коня. В пальцах левой руки дрожали,  струной  натянутые,
поводья, поднятый над головой клинок со свистом рассекал струю  встречного
ветра.
   Огромное, клубившееся на вешнем ветру белое облако  на  минуту  закрыло
солнце, и, обгоняя Григория, с кажущейся медлительностью по бугру  поплыла
серая тень. Григорий переводил взгляд с приближающихся дворов Климовки  на
эту скользящую по бурой  непросохшей  земле  тень,  на  убегающую  куда-то
вперед   светло-желтую,   радостную   полоску   света.   Необъяснимое    и
неосознанное,  явилось  вдруг  желание  догнать  бегущий  по  земле  свет.
Придавив  коня,  Григорий  выпустил  его  во  весь  мах,   наседая,   стал
приближаться к текучей грани, отделявшей свет от  тени.  Несколько  секунд
отчаянной  скачки  -  и  вот  уже  вытянутая  голова  коня  осыпана  севом
светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг  вспыхнула  ярким,  колющим
блеском. В момент, когда Григорий перескакивал неприметную кромку  тучевой
тени, из проулка туго защелкали выстрелы. Ветер  стремительно  нес  хлопья
звуков, приближая и усиливая их. Еще какой-то неуловимый миг - и  Григорий
сквозь сыплющийся гул копыт своего коня, сквозь взвизги пуль и  завывающий
в ушах ветер перестал слышать грохот идущей  сзади  сотни.  Из  его  слуха
будто выпал тяжелый, садкий, сотрясающий  непросохшую  целину  скок  массы
лошадей, - как бы  стал  удаляться,  замирать.  В  этот  момент  встречная
стрельба вспыхнула, как костер, в который подбросили сушняку; взвыли  стаи
пуль. В замешательстве, в страхе Григорий оглянулся. Растерянность и  гнев
судорогами обезобразили его  лицо.  Сотня,  повернув  коней,  бросив  его,
Григория, скакала назад. Невдалеке командир вертелся на коне, нелепо махая
шашкой, плакал и что-то кричал сорванным,  осипшим  голосом.  Только  двое
казаков приближались к Григорию, да еще Прохор Зыков, на  коротком  поводу
завернув коня, подскакивал к командиру сотни. Остальные врассыпную скакали
назад, кинув в ножны шашки, работая плетьми.
   Только на единую секунду Григорий укоротил бег коня,  пытаясь  уяснить,
что же произошло  позади,  почему  сотня,  не  понесши  урону,  неожиданно
ударилась в бегство. И  в  этот  короткий  миг  сознание  подтолкнуло:  не
поворачивать, не бежать - а вперед! Он видел, что в проулке, в ста саженях
от него, за плетнем,  возле  пулеметной  тачанки  суетилось  человек  семь
красноармейцев. Они пытались повернуть тачанку дулом пулемета на атакующих
их казаков, но в узком проулке  это  им,  видимо,  не  удавалось:  пулемет
молчал, и все реже хлопали винтовочные выстрелы,  все  реже  обжигал  слух
Григория горячий посвист пуль. Выправив коня, Григорий целился вскочить  в
этот проулок через поваленный плетень, некогда отгораживавший  леваду.  Он
оторвал взгляд от плетня и  как-то  внезапно  и  четко,  будто  притянутых
биноклем, увидел уже вблизи матросов,  суетливо  выпрягавших  лошадей,  их
черные, изляпанные грязью бушлаты, бескозырки,  туго  натянутые,  делавшие
лица странно круглыми. Двое рубили  постромки,  третий,  вобрав  голову  в
плечи, возился у пулемета, остальные стоя и с колен  били  в  Григория  из
винтовок. Доскакивая, он видел, как руки их шмурыгали затворы винтовок,  и
слышал резкие, в упор, выстрелы. Выстрелы  так  быстро  чередовались,  так
скоро приклады взлетывали и прижимались  к  плечам,  что  Григория,  всего
мокрого от пота, опалила радостная уверенность: "Не попадут!"
   Плетень хрястнул под копытами коня, остался  позади.  Григорий  заносил
шашку, сузившимися глазами выбирая переднего  матроса.  Еще  одна  вспышка
страха  жиганула  молнией:  "Вдарют  в   упор...   Конь   -   в   дыбки...
запрокинется... убьют!" Уже в упор два выстрела, словно издалека  -  крик:
"Живьем  возьмем!  Впереди  -  оскал  на  мужественном   гололобом   лице,
взвихренные ленточки  бескозырки,  тусклое  золото  выцветшей  надписи  на
околыше... Упор в стременах, взмах - и Григорий ощущает, как  шашка  вязко
идет в мягко податливое тело матроса. Второй, толстошеий  и  дюжий,  успел
прострелить Григорию мякоть левого плеча  и  тотчас  же  упал  под  шашкой
Прохора Зыкова с разрубленной наискось  головой.  Григорий  повернулся  на
близкий щелк затвора. Прямо в лицо ему смотрел из-за тачанки черный глазок
винтовочного дула. С силой швырнув себя влево, так, что двинулось седло  и
качнулся хрипевший, обезумевший конь, уклонился  от  смерти,  взвизгнувшей
над головой, и в момент, когда конь прыгнул через дышло  та